Сенокос. Повесть

       Василий Степанович Кудряшов, несмотря на всю непокорность характера, был человеком долга. Он мог сделать то, что его просили, мог не сделать, если это шло в разрез с убеждениями, мог изменить ситуацию так, что работа, изначально им отвергнутая, становилась вполне исполнимой. Заставить делать то, что заведомо шло в перекос его внутреннему состоянию, было невозможно. Но если конечная цель покрывала моральные издержки процесса, Кудряшов вырабатывал путь, на котором потери сводились к минимуму. В идеале, конечно, и без потерь, но такое вряд ли удавалось. Да и возможно ли такое?
Не потому, что совсем он уж был без недостатков, без комплексов. Всё присущее нормальному человеку в нём уживалось. Правда, не всегда мирно. Единственный гвоздь, вбитый в его генетическую природу многовековой жизнью известных и неизвестных предков, никаким гвоздодёром не вырван и врос навсегда – не давал Кудряшову поблажки, возможности дрейфа или манёвра; он мгновенно встревал болевым ощущением – это можно, а это НЕЛЬЗЯ и НЕЛЬЗЯ НИКОГДА. «Долговой пароксизм» почему-то или «пароксизм долга» – так определил один из друзей аномалию Василия Кудряшова. И, не тыча в глаза идиотской насмешкой, люди быстро всё поняли – это придётся принять.
       А кому, по своей туготе и ума бестолковью, не дошло понимание этой черты – тот, бывало, уже сознавал поздновато, утирая кровавые сопли над верхней губой...

*  *  *

       Василий и сам удивился той лёгкости, с которой он согласился на эту странную, если не сказать больше, командировку.
       В общем-то обычное дело – заготовка кормов для маленького подсобного хозяйства компрессорной станции: полтора десятка коров и ещё чего-то там, по мелочи – свиньи, куры...
       Необычность задания проистекала не из его смысла – Василия несколько озадачило то, что поручено оно было человеку весьма и весьма далёкому от сельского хозяйства, то есть ему, инженеру-механику по образованию и по всему прошлому стажу работы.
       Но, может быть, именно это обстоятельство и породило решение взяться – такую работу он ещё не делал. А, впрочем, начальству виднее: сенокос – так сенокос.
       Обозначили район высадки (приличные участки сенокосных лугов в тайге редкость) в ста восьмидесяти километрах к северо-западу от посёлка, на берегу речки Северная Сосьва, определили объём работы – сто двадцать четыре тонны сена, дали сутки на сборы, три недели на выполнение задания, и – вперёд.
       – Люди и техника уже на месте. Твоё дело – организовать и проконтролировать. Будем считать, что ты всё усвоил. Подойди к задаче ответственно – корма, всё-таки.
       – А людей чем питать? – задал наивный вопрос Кудряшов. На него странно посмотрели и так же странно ответили:
       – Всё там, на месте... Не умничай.
       Василий умничать не стал, кивнул:
       – На месте – так на месте.
       ...Сборы в тайгу – дело привычное, почти автоматическое. Комплект традиционен: рюкзак с припасами, ружьё, патроны, нож-тесак и противокомарное средство. Прикинул запас курева – получилось много – и решил ограничиться месячным: норму урежу, а может, и совсем брошу.
       Долго раздумывал над спиртным: взять – не взять, а если взять – сколько? Взял только на «прописку» – четыре бутылки питьевого спирта.
       Ольга ворчала:
       – В отпуск не поехали, решили в следующее лето сразу за два года, а ты... Не мытьём – так катанием, лишь бы из семьи сорваться... Тайга милее дома!
       – Чего ты ругаешься? Не отдых же – работа! Сказа-но – командировка, значит и оплатят соответственно, да ещё отгулы за выходные. У тебя что – денег завались? Всё к отпуску: и деньги, и дополнительные дни. Плохо ли?
       – Кому – хорошо, а кому... Корми тут комаров всё лето!.. Да ладно! Езжай, всё равно уж... Только на рожон не лезь... Без дела-то...
       ... В шесть утра позвонил Слава Кольцын:
       – Карета подана, вылетаем через час. Ты готов? Ну, тогда давай на вертолётку, у меня график, не опаздывай.
       Ми-8 уже свистел винтами, когда «дежурка» лихо подкатила к бетонному пятаку, и Василий, пригибаясь от ветра, нырнул в гулкое нутро вертолёта. Земля отклонилась вниз и влево, пыльнула желтоватым песком и сразу расширила горизонт, показав в иллюминаторе вереницу балков, трубу газовой котельной и клетчатый фундамент первой заложенной пятиэтажки. Спустя минуту тёмный контур пузатой машины нервно скакал через мелкие протоки, размывался в густых зарослях тайги и резким негативным отпечатком скользил по глянцу спокойных озёр. Лететь было около часа.
       Кудряшов пересел на откидную скамейку в кабине пилотов.
       – Слав! – крикнул он, перекрывая грохот турбин, – а куда делся мой предшественник? Бригада, ведь, уже две недели на месте, а чего с бугром-то приключилось? Ты его оттуда забирал?
       Кольцын отодрал от уха наушник и засмеялся:
       – Не выдержал он! На глотку слабый оказался! Споили его те ребятки. Все две недели накачивали, месячный запас всей бригады в него влили, вот и не выдержал. А работы – ноль!.. А тебе что, не сказали?
       Кудряшов мотнул головой.
       – Поня-а-тно... Иначе бы ты не поехал... Ты хоть знаешь, что там за бригада?
       Кудряшов снова отрицательно мотнул головой. Слава выразительно постучал себя по черепу:
       – Что же ты не спросил?
       – Да как-то в голову не пришло... Вызвали, озадачили, приказ в зубы и всё. Пятнадцать минут всех разговоров... А что?
       – А то, друг мой! Бригада – ух, работаем за двух! Там же сплошные «химики», условно освобождённые или осужденные, чёрт их поймёт... В общем – зэки!
       Василий почувствовал себя нехорошо. Вроде бы даже затошнило: то ли от качки, то ли от чего?
       – Ну, что, назад поворачивать?! – крикнул Кольцын и снова засмеялся. Если бы он не засмеялся, Василий , наверное, принял бы другое решение, но весёлый оскал пилота зацепил злое упрямство и, ещё ничего не решив, он погрозил  кулаком и, лязгнув зубами, крикнул:
       – Тебе сказано – доставить на место, вот и доставляй! Юморист самопальный!
       Слава опять постучал себя по лбу, натянул наушники и отвернулся к штурвалу.
       ... Вертолёт покружил, выбирая место для посадки, но, не найдя ничего подходящего, завис в метре над землёй.
       – Сплошная болотина, чёрт бы её побрал! – крикнул в салон Кольцын. – Василий, ты в сапогах? Разверни ботфорты, прыгать на мокрое будешь! Готов?.. Давай!
       Кудряшов перекинул за спину зачехлённое ружьё, обнял в охапку рюкзак (стекло нужно сохранить), и прыгнул в зелёную, сочную траву. Сапоги по колено ушли в грязь. Вертолёт медленно потянул в сторону, и воздушный поток от винтов резко пихнул Кудряшова в спину. Василий потерял равновесие (чёртова грязь), ткнулся лицом в траву и, пока ветер не стих, успел основательно вывозиться в торфянистой болотной жиже.
       «Хорошенькое начало, – отплёвываясь и утираясь полой штормовки, подумал Кудряшов. – Не успел прилететь, и сразу же мордой в дерьмо! Не к добру это, ох, не к добру...»
       С бугра, метрах в двадцати, послышался дружный хохот.
       «Ну, вот, и эти смеются... Что-то все сегодня весёлые...»
       Он вскинул на плечо рюкзак и, чавкая сапогами, пошёл в сторону суши.

*  *  *

       Лагерь обосновался на плоском ровном участке берега, почти у самой воды. Посредине, татарским шатром, возвышалась огромная палатка, латаная-перелатаная. Перед входом на четырёх козлах стоял несоразмерной длины стол с двумя такими же длинными скамьями по бокам, сколоченными заодно с козлами. Поодаль в обрамлении густого кустарника чернела железная печь и поленница мелко порубленного сухого плавника. Рядом ежисто топорщилась увешенная кружками и втиснутыми в развилки железными чашками, похожая на плетень конструкция. За кустарником виднелась крыша маленькой палатки. Вторая двухместная палатка стояла тоже наособицу, но с другой стороны лагеря. Крупными буквами на куске фанеры возле неё бросалась в глаза надпись: «Бугор». Внизу было ещё чего-то подписано, по-мельче, но потом, видимо, небрежно затёрто; просматривались только две последние буквы «...ый» и контур черепа с перекрещенными костями. Под деревьями выгорожен из длинных жердей небольшой загон, где понуро топтались две лошадёнки и жеребёнок. Одна лошадь, кирпичного цвета, была привязана, другая, видимо, мать жеребёнка, свободно расхаживала в изгороди, время от времени взмахивая необрезанным хвостом; то ли от мух, то ли от излишне назойливого детёныша. Тут же, в тени, покрытый слоем пыли стоял колёсный трактор. По-видимому, им не пользовались: правое заднее колесо было спущено, дверь кабины замотана проволокой. Навесная косилка хищно ощерилась рядом зубьев, но рабочего блеска на трущихся частях не было.
       В общем, картина являла собой yдpyчaющe-мрaчнoe настроение и, если бы не яркая гирлянда пустых бутылок, зачем-то развешенная по веткам сосны, можно было подумать, что лагерь заброшен и заброшен давно.
       ...Всю дорогу до лагеря Василий прошёл молча, стараясь не выдавать взглядом беспокойства. Насмешливый голос парней отскакивал от его напряжённого затылка, не вызывая ответной реакции. К концу пути шутники даже обиделись:
       – Слышь, бугор, а ты вообще чё-нибудь говорить можешь или мама в детстве уронила?
       Василий глянул на автора, но тот выдержал взгляд и снова засмеялся:
       – Во даёт! Гляделками понтует!.. Слышь, пацаны, он гипнозом воспитывать будет. Ну, хохма!
       – А тебя ж, кроме гипноза, ничем не проймёшь – ни пером, ни дрыном...
       – Чего это он всё молчит?.. Эй, бугор, водяры  привёз?
       Василий, не оборачиваясь, кивнул.
       – Ат! Пацаны! А вы глотки дерёте. А он, может, человек-то хороший. Водяры вот привёз... Серенький, гони вперёд, пусть тётя Нина столы накрывает. Прописка – дело святое...
       Маленький кривоногий парнишка обскакнул Василия сбоку и, мельком показав ехидную усмешку, с необычным проворством исчез за поворотом тропы.
       Тропа, вильнув напоследок между деревьями, увязла в песке и первое, что увидел Василий, – ровная, спокойная водная гладь довольно широкой реки и отлогий, плавно переходящий в мель берег.
       «...Пред ним широко река неслась, унылый чёлн...» – мелькнуло в голове, и тягостное настроение, давившее последние часы, стало улетучиваться. Привычная картина, влажный, наполненный привычными запахами воздух и шелест спокойного прибоя вернул Василия в рабочее состояние. Напряжение в затылке ослабло, складки на лбу заняли своё место, глаза углубились в подбровья и сощурились. Кудряшов набрал полную грудь воздуха, на секунду задержал и с силой выдохнул через ноздри. Он всегда проделывал эту операцию перед серьёзным шагом, но сейчас, на людях, он повторил её тайком; ни к чему им всё видеть, ни к чему...
       Лагерь, как уже говорилось, имел вид унылый и безалаберный. И что больше всего не понравилось Кудряшову – неопрятный. Чистый по своей природе песок был словно истоптан грязными ногами. Какие-то ошмётки, рыбья чешуя, обломки сухих ветвей и смятые этикетки чётко выделяли территорию лагеря из остальной части берега. Прямо какая-то свалка, брезгливо поморщился Кудряшов, разуваться не хочется...
       Он подошёл к столу (стол был чистый), аккуратно поставил на скамью рюкзак, положил зачехлённое ружьё и уже хотел было поздороваться. Он открыл рот и тут же его закрыл, оцепенев в напряжённом ожидании. Между ног, в самый пах упёрлось что-то живое и сопящее.
       Василий скосил глаза. Из-под широкой скамьи виднелось лохматое кольцо хвоста, игриво мотающегося из стороны в сторону, а в ширинку тыкался чёрный, словно наваксенный, кончик собачьего носа.
       – У-уф-ф... – вырвалось у Кудряшова, и уже во второй раз хозяева ответили громовым хохотом.
       – Ба! Да бугор-то у нас нещупанный!
       – Дик, ты его хозяйство не трожь! Тебе на один кус, а его жена потом всю жизнь грызть будет!
       – Мужик, до ветру не треба?.. Тю-у-у, та он мэртвий!
       Василий согнал с лица краску, унял желание пнуть собаку и начал медленно развязывать тесёмки рюкзака. Пальцы мелко дрожали, но не от испуга – от кипевшей внутри злости и досады на самого себя.
       «Дьявол! Кто же мог ожидать! И так в напряге, а тут ещё эта скотина... Ну, невезуха! Дважды в раз так облажаться... Давно такого со мной не случалось».
       Он выставил сверкнувшее на солнце зелёное стекло засургученных бутылок, и шум уважительно стих.
       – Вот это – по-нашему, по-людски, – произнёс за спиной молодой уверенный басок. – Попов моя фамилия, Владимир, по-здешнему – Бац.
       Василий обернулся.
       Высокий жилистый парень в закатанной по локоть тельняшке, фирменных, потёртых на сгибах и коленях джинсах, босой, внимательно и спокойно смотрел из-под надвинутой на глаза фетровой шляпы-тирольки, протянув для пожатия ухватистую крепкую ладонь.
       Кудряшов встречно ответил на пожатие, внутренним чутьём уловил положение парня в обществе.
       «Похоже, он здесь главный», подумал Василий. А вслух сказал:
       – Кудряшов Василий Степанович... Вот, бригадиром назначили... Значит, вот так... значит...
       Попов оглядел улыбчивую компанию, задержал взгляд на кривоногом крепыше и кивнул в сторону маленькой палатки:
       – Серый, разместить начальника надо... Покажи – где что – и, обернувшись к Василию, добавил – извини, бугор, если что не так, пацаны только что с зоны... Отдыхай, а мы тут сварганим шамовку.

*  *  *

       Двухместная палатка, как и шатёр, была армейского образца, то-есть – без особенных удобств. Противокомарные сетки вшиты только в маленькие оконца, входной же клапан, на деревянных палочках-пуговицах, перекрывался самодельным марлевьм пологом. И то – неплохо, подумал Василий, раскладывая содержимое рюкзака по углам. Он расчехлил ружьё, помедлил в сомнении и, вывернув винт из казённой части, снял рычажок замка.
       – Подождём, пока... Подождём, посмотрим... – пробормотал себе под нос, заворачивая деталь в тряпочку и пряча в задний карман брюк, под пуговицу.
       В палатку сунулась острая морда собаки. Пёс повертел глазами, посопел и сделал просящее движение головой.
       Василий с укоризной потрепал его по холке, вытащил из загашника сухарь и положил перед носом Дика.
       Пёс внимательно посмотрел на Кудряшова и, только когда тот поощрительно кивнул, слизнул корку влажным языком и звонко захрустел.
       – Надо же! Понятливый, собака... Ну, молодец, молодец... Ладно, я не обижаюсь... Хорошая собачка... – шептал Василий, поглаживая кобеля по загривку. С улицы крикнули:
       – Начальник! Кушать подано, садитесь жрать! – и снова раздался дружный смех. «Весёлые ребята, – мотнул головой Василий, – посмотрим как пахать будете...» Он выбрался из палатки и сразу наткнулся на кукиш, искусно сплетённый из ошкуренных веток тальника и воткнутый прямо перед входом.
       Выдернув из песка, он внимательно оглядел фигуру и одобрительно хмыкнул:
       – Хорошая работа... Похоже... Спасибо за подарок, – и ловко пристроил изделие на конёк своей палатки. – Это, значит, мой фирменный знак. Это меня вполне устраивает. По характеру, значит  – всегда на взводе.
       Жиденький смешок дал понять: удар достиг цели.
       – Что, получили, сучки заборные?
       Хриплый, словно прокуренный голос прозвучал из тени стоящего на отшибе дерева.
       – Да ладно тебе, тёть Нин! Шуток он, что ли, не понимает? Не успел прописаться, а уже того... в бутылку лезет...
       Василий вгляделся в тень.
       Голос принадлежал тощей, слегка сутулой старухе. Когда-то она, наверное, была высокой и статной, но сейчас, рядом с кривым сучковатым деревом смотрелась, как его сухой отросток  – потому Кудряшов её сразу и не заметил.
       Выйдя из тени, старуха обнаружила страшную хромоту. Левая нога то ли была короче, то ли несчастный случай сделал её кривой и косолапой. Руки казались непропорционально длинными и торчали чёрными, словно обгорелыми палками из закатанных рукавов зелёной вязаной кофты. Одна рука оканчивалась большим помятым половником, другая – длинным тесаком.
       «Господи, разбойничья мама! – с неподдельным ужасом подумал Кудряшов. – Натуральная баба-яга...»
       – Не журись, бригадир. Эта шпана без понятия. Им бы только бельма залить, да повыгрёбываться, даром что молодые... Сучки, тьфу-ты! Одним словом, отморозки.
       – Бац! Скомандуй своим охломонам – пусть противень песком отдраят, рыбу жарить буду...
       – А ты, значит, к нам, заместо прежнего... Ну-ну...– обратила она к Василию угольно-чёрный взгляд глубоко запавших глаз.
       – А спирту, вот, зря привёз – вразнос пойдут...
       Кудряшов почувствовал робость. Старухин скрипучий голос, колючий цепкий взгляд  да и само поведение в этой компании внушали не то чтобы страх или уважение – скорее, подчёркнутая независимость, обособленность, презрительная позиция оставляли её за пределами общего круга и, уже не боясь ничего в этой жизни,– за пределами жизни самой. Словно заведомо знала она, что неправда пар-ней – изначально неправда, а неправду Василия нужно ещё доказать.
       «А моя-то неправда в чём? – словно отвечая на старухин вопрос, мелькнуло в голове Кудряшова – Я ещё и сделать-то ничего не сделал... Вот ведьма! В мозгах читает, что ли?»
       Василий стряхнул лёгкую оторопь. Старуха уже гоношилась возле печки, вздувая огонь в подтопке и подкладывая сушняку.
       На берегу противно заверещало железо – «охламоны» драили противень.
       ...Через полчаса аппетитный запах жареной рыбы плавал по лагерю, сводя с ума не находящего себе места кобеля. Компания маялась, бродя вокруг стола, уставленного пустой посудой. Четыре сургучных горлышка торчали из воды, прикопанные на меляке – охлаждались.
       Наконец тётя Нина ударила в гонг – висящую на суку какую-то деталь от трактора и крикнула:
       – Тащите на стол, оглоеды, готово!
       Восемь рук в рукавицах ухватили огромный противень и с гиканьем и свистом водрузили его на дальний край стола. Мигом достали бутылки, и по периметру стола прошла волна привычных звуков: бульканье сопровождалось причмокиванием, обрывистыми возгласами и прочими атрибутами начала застолья. К противню потянулись пустые чашки.
       Тётя Нина, бурча себе под нос, одаривала не скупясь. Крупные куски жареной рыбы наполнили похожие на тазики плошки с горкой, но поднос опустел едва наполовину.
       – Хлеб-то, хлеб что не нарезали, проглоты? Дутый, кто сегодня дежурный, ты? Сачкуешь, старый хрен! Сортир давно не чистил?
       Пухленький розовощёкий мужичок виновато засуетился, выдернул торчащий в столе нож, едва не опрокинув налитые кружки, и бросился нарезать заветрившие серые буханки.
С первого взгляда мужичка можно было принять за одногодка остальной компании – так свежо, не побито годами и заботами смотрелось его круглое, не по-мужски симпатичное лицо. Только две глубокие залысины со лба и маленькая розовая тонзура на крепком затылке выдавали не первую молодость, да ещё сноровка, с какой он резал хлеб, прижимая буханку к груди – быстро и ловко, молодёжь так не умеет – говорили за опыт и верную цену труда.
Василий обратил внимание на пустое, как бы преднамеренно обособленное место в торце стола. Там под чашкой и ложкой была расстелена чистая салфетка, а вместо кружки стоял гранёный стакан.
       «Ага. Значит один «бугор» у них уже есть, – сообразил Кудряшов, – значит, конкурент в виде меня образовался... Вшивое дело... И вообще, что-то мне всё не нравится. Как-то всё не в масть пошло... Н-н-да-а...»
       – Начальник, – услышал он за спиной голос Попова – Баца, – слышь, начальник, чужое место занял, я здесь сижу.
       У Василия как-то враз одрябла шея, сделалось деревянным лицо и сжались в кулаки жёсткие сухие ладони.
       «Ну, уж нет...» Не оборачиваясь, он взял со стола нож и медленно, словно бесцельно порезал лежащую перед ним четвертинку хлеба на тонкие, по ресторанному, ломтики, аккуратно разложил их веером и только после этого, отложив нож в сторону, ответил, тихо, словно бы самому себе:
       – Что-то ножи здесь совсем затупели. Мужиков что ли не чувствуют?
       Бац положил руку на мгновенно напрягшееся плечо Василия и так же негромко ответил:
       – Мужики – на воле: «пиджаки» и «лохи», а у нас, в неволе – «пацаны» да «блохи». Ты, начальник, зря-то не суетись, твоё место блатное... пока..., вот и занимай, что по рангу положено; Серый зря что ли старался – стакан мыл  да за стулом бегал.
       «Господи, да когда же это кончится!» Василий понял очередную промашку, но вылезая из-за стола всё-таки буркнул:
       – А с ножами непорядок... И ржавые... местами.
       – Перья точить или шёрстку сучить – время покажет. Будет надобность – навострим...

*  *  *

       Дважды за ночь Кудряшов просыпался и таращил глаза в зеленоватую темень палатки. Стукала в голову какая-то неотвязная, даже во сне, мысль, но враз пропадала, стоило только очнуться. Под утро в ноги улёгся кобель, нахально протиснувшись между некрепко завязанными створками полога, глубоко вздохнул и ступням сразу стало тепло. Сон успокоился тихим дыханием человека и зверя, заглубился, мысли стекли из уставшей от раздражения головы в потеплевшие ноги и там заглушились утробным ворчанием собачьего живота.
       Утренняя тишина плавилась тонким туманом по гладкой воде. Гнус ещё не выбился из травы, и Василий с удовольствием разделся до пояса, разбудил мышцы резкими движениями рук и торса, взлягнул несколько раз босыми ногами и впритруску спустился к реке.
       Осветлевшая за ночь Северная Сосьва едва шевелила тонкую полоску прибойной пены. Рыбья мелочь толклась у самого берега, подбирая остатки вчерашнего пиршества. Две трясогузки крестили влажный песок голенастыми лапками, кивали острыми хвостиками, словно изображали поклёвку на зимней удочке. Белая прозрачная луна соседствовала с неярким солнечным диском, и они нисколько друг другу не мешали.
       Кудряшов пополоскал голову в воде, выгнав остатки сна, а заодно и похмельную одурь, с ожесточением вычистил зубной щёткой рот и сразу почувствовал себя в форме.
       – Утро красит нежным све-е-том... – пропел он вполголоса, и низкий тембр горлового звука ему понравился – солидно, знаете ли. – О, крошка, я тебя лю-у-блю-у! – закончил он, сделав рукой и шаркнув по песку мокрыми подошвами.
       – Хорош! Хорош, гоголь, – проскрипело из ближних кустов.
       Старуха, нещадно хромая, прошла мимо Кудряшова, придерживая на плече связку налимов.
       – Поди, забрось жерлицы. Тухлятинку я там оставила. Да поспи ещё, чего в такую рань вылупился? Завтрак сварганю – разбужу.
       Василий безропотно наживил жерлицы, но спать уже не хотелось.
       – Тёть Нин, может,чего помочь? – спросил он, подходя к импровизированной кухне.
       – Не грузи чужое, своего не унести, – буркнула старуха, но, как показалось Василию, голос потерял некоторую толику скрипучести.
       Прикурив от уголька, бригадир прошёлся по лагерю, подбирая на ходу бумажки и другой заметный мусор, заглянул в шатёр.
       – Спят, словно карандаши в коробке.
       – Привычка, – повариха запустила в котёл почищенную рыбу, – привыкли. Там быстро привыкают.
       – А что, так все и со сроками?
       – Все. Только статьи да сроки разные. Там у Баца бумага осталась. Спроси – он отдаст. В ней всё и прописано: кто, за что и на сколько. С тебя ведь отчёт потом спросят. Твои. И с нас – тоже. Наши.
       Кудряшов удивлённо взглянул на старуху.
       – И что?.. И ты... и вы – тоже.
       – И я, бригадир, и я – тоже.
       – И за что же вас...?
       Повариха отхлебнула кипящего варева, сплюнула в сторону и ругнулась:
       – Ч-чёрт! Лясы точу, а соли не бросила... Иди, не мешай! Скоро подъём, а у меня ещё баланда не готова....
       – Ничего себе – баланда, – усмехнулся Василий, взглянув на густой взвар ароматной ухи.
       Лагерь просыпался.
       Бригадирские обязанности Кудряшов знал хорошо и правами пользоваться умел. Но это там, на компрессорной. Здесь же обстоятельства вносили свои коррективы. Только вот какие? Порядки в зоне известны только понаслышке, да и не зона здесь. И Кудряшов, так и не найдя ответа на свой вопрос, решил: пусть будет так, как должно быть. Иначе – по обстоятельствам. Единственное, что он знал точно – узду на себя этой «команде» он накинуть не даст.
       Лагерь просыпался медленно и лениво.
       Тётя Нина уже трижды стучала о железяку, а народ всё ходил по кустам, вяло полоскался в воде и вообще вёл себя так, словно завтракать звали не их, а кого-то другого.
       «Зажрались, – неприязненно подумал Кудряшов, – отъелись на вольных харчах и бездельем замаялись. Не просто будет эту квашню расшевелить. Ну, да  ладно...»
       После завтрака он объявил общий сбор.
       К столу, за которым сидел Кудряшов, никто не пошёл. Уселись кто где и, посасывая сигареты, с любопытством посматривали на бригадира. Впрочем, любопытством эти ядовитые усмешки можно было назвать только в большом приближении, скорее всё напоминало театр или, лучше, цирк, где умудрённые зрители терпеливо ждут, когда заезжий фокусник начнёт демонстрировать давно уже известные номера.
       Василий уловил атмосферу, и внутри его стало нарастать раздражение. Намерение провести рабочую оперативку исчезло само собой. Память уязвила вчерашними проколами, и привычная схема отношений потеряла всякий смысл.
       «Вышибать надо по одному, – решил Кудряшов, – и начинать с центрового», – он посмотрел в сторону Баца.
       – Попов, а кто лошадей кормит? Что-то они у тебя заморенные какие-то?
       Бац, видимо, не ожидал такого вопроса и на мгновение растерялся.
       – А чего их кормить? Они сами пасутся. Вон травы сколько...
       Но, опомнившись, покраснел, заиграл желваками и с угрозой в голосе поправился:
       – Ты, начальник, не лепи горбатого, а давай по делу: какой у нас план, какие сроки, про соцсоревнование не забудь и вообще – мы же все здесь ударники!
       Раздался дружный хохот.
       – Точно! Особенно Колька-Освенцим. Страсть как любит иностранцев ударять. А, Коль? Как ты этому арабу моську начистил? Ну-ка, расскажи бугру.
       – Да ну вас! Опять за старое! Я же думал – он этот... ну, апельсины продавать привёз. И зубы скалит на наших баб... Вот и не сдержался. А тут – менты... Араб, араб, кричат, из посольства. Что, у него на лбу написано?
       Возникшая было напряжённость ослабла, но и Кудряшов, и Бац, и, самое главное, «команда» поняли: первый раунд выиграл бригадир.
       – Так. С лошадьми – понятно.
       Кудряшов пробежал взглядом по лицам и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
       – Список-то есть? А то – закурить попросить, а человека не знаешь, неудобно как-то.
       Все головы снова повернулись к Бацу.
       – Вот, зараза! Как что – так опять я... – он забрался в палатку и, покопавшись с минуту, вынес простую школьную тетрадь.
       – На, пользуйся моей добротой! Твой корешок чуть на сортирный предмет её не использовал.
       Не раскрывая, Василий отложил тетрадь в сторону и задал следующий вопрос:
       – Трактористы есть?
       Ответа не последовало.
       – Ну, ладно. Это я тоже понял.
       Он снял с головы фуражку, стряхнул с неё невидимые пылинки и снова надел.
       – Кто же меня на этой машине рулить научит? – словно бы себе задал вопрос Кудряшов.
       – Ох, и хитрый же ты, начальник, слушать противно, – негромко произнёс неказистый, с морщинистым лицом человек, сидевший у самого входа, – Тьфу! – сплюнул он под ноги, – примитив, – и, повернувшись спиной к собранию, не спеша забрался в палатку.
       На этот демарш команда отреагировала странно. Ни слова не говоря, парни поднялись и разбрелись по лагерю. На месте остались только повариха и моложавый хлеборез, который, впрочем, то же порывался уйти, но старуха что-то скрипнула в его сторону, и он снова сел, нервно ёрзая задом по бревну.
       Кудряшова такой поворот событий привёл в замешательство. До последнего момента морщинистый никак себя не проявлял – его вроде бы как и не было вовсе. Кудряшевский взгляд никак не мог за него зацепиться – настолько бледно и невыразительно смотрелась внешность. Слов он никаких не говорил, даже не смеялся – в общем, тень незаметная, да и только. И на вот тебе, финт!
       Ситуация требовала осмысления.
       Василий подавил в себе гнев несколькими глубокими вдохами, взял со стола тетрадь и подошёл к поварихе. Хлеборез ещё раз ёрзнул по бревну и как-то незаметно исчез.
       – Ты на пацанов не обижайся, – не дожидаясь вопроса, начала старуха. – Этот, Зыба, – тёмный. Он трёшник словил за пустяк – пушку при нем нашли со сбитым номером. Счастье, что чистая оказалась. Только, говорят, туфта всё это – за ним что-то другое волочится. Он, правда, здесь себя не ставит, но молодёжь его опасается.
       Повариха немного помолчала и добавила:
       – И ты его не трогай, не связывайся, ну его...
       Кудряшов присел в тени разлапистой корявой сосны, долго перекладывал из руки в руку мятую тетрадку и наблюдал за сонной бестолковой жизнью заброшенного в тайгу лагеря.
       «Тоска-то какая... Поспали – пожрали, пожрали – поспали... Рехнуться можно!... А с другой стороны – сроки свои они почти отмотали, и чего им жилы рвать? На воле успеют нагорбатиться, если на повтор не пойдут...»
       – Тёть Нин, я в этих делах не специалист: у вас доблестный труд на конец срока – вещь обязательная или как?
       Старуха перестала растирать больную ногу и вроде бы даже улыбнулась.
       – Ты, бригадир, хорошо начал, не панибратствуешь. Только вопросов много задаёшь. Вон и Баца в краску вогнал. Может, думаешь, я тебе маткой родной буду? Ху-у-дожник с горы! Тебя с другой стороны забора поставили, вот и старайся. Твоё дело – погонять, а уж кнутом или пряником, думай сам, я тебе не подсказчица.
       «Вот она как, старая карга!». Чуть было не обиделся Кудряшов и неожиданно для себя сказал:
       – Спасибо, тёть Нин, я подумаю.
       Старуха ничего не ответила и снова ожесточённо занялась ногой.
       После обеда Василий решил обследовать сенокосную делянку. Бац кликнул Серого и велел «сопровождать начальника, как его самого».
       – Во избежание, – добавил он со значением, но в подробности вдаваться не стал.
       Они отошли уже метров на сто, как Серый вдруг хлопнул себя по ляжкам и запричитал:
       – Бедный, бедный начальник! Транспорту – хоть завались, а он свои белые ножки об острые камни сбивает! И как же я, чёртов варнак, об этом не подумал! Ай-яй-яй! Горе мне, горе! Казнить меня надобно колесованием! Нет, четвертованием...
       Он осёкся под свирепым взглядом Кудряшова.
       – Извини, бригадир, это я так... Понимаешь, лошади у нас есть. Поехали на лошадях, заодно и скотина промнётся, застоялась уже.
       Кудряшов в нерешительности затоптался. Всякого в жизни попробовал, а вот верхом – не приходилось. Хотя, с другой стороны... когда-то начинать надо. Тем более, как он понял, всё равно этого не миновать: по словам Баца, делянки отстояли друг от друга на полтора-два километра и насчитывалось их пять. Ногами всё обходить – суток не хватит; тайга – не Свердловка в родном городе.
       – А ты что, спец по лошадиной части?
       – Спец не спец, а кликуху свою не опозорю.
       – Так она у тебя вроде как волчья – Серый?
       – Это по фамилии. Серов я. А кликуху мне вылепили – Джигит.
       – Коней, что ли воровал?
       – Не-ет. Я на ипподроме, по пьяной лавочке лошадь запалил. А лошадка дорогая оказалась, призёр там какой-то.
       – Жокеем работал?
       – Ну-у, прямо! Стойла чистил  да беговые дорожки ровнял. Подручным фраером, в общем.
       – Тогда придётся тебе меня натаскивать. Я не знаю, с какой стороны подойти к лошади.
       – Это – будь спок, начальник, это мы разом!
       Серый крутнулся на одной ноге и бросился в лагерь.
       «Вот чудо! Пешком ходить не может», – улыбнулся Кудряшов и первый раз почувствовал себя хорошо.

*  *  *

       Обратный путь бригадиру показался адовым наказанием. Несмотря на то, что лошадь под ним не норовилась, шла спокойно и беспрекословно слушалась седока, отсутствие в теле привычки к верховой езде измотало Василия вконец. На внутренней стороне бёдер, в паху и в области крестца ощущался как бы назревший нарыв, позвоночник ломило весь, сверху донизу, и почему-то страшно устали плечи и шея, словно таскал мешки с цементом.
       – Это всегда так, с непривычки, – хохотнул Серый. – Ты же сидишь, будто в тебя лом вставили. Колебаться надо в седле, колебаться! Чуять движение, ритм улавливать и – мягче, мягче спиной-то. Стремена тебе для чего? А то –как попка деревянный: скок, скок. Конечно, через час вся ж... вдребезги.
       В лагере их ждали.
       – Значит, так. Ситуацию я обсмотрел, фронт работы прикинул, ничего страшного. С техникой и лошадьми за пару недель управимся. Двое на косьбу, четверо на лошадях и механических граблях копешки ставить будут, двое – ворошить. Сено подсохнет – стога метать все вместе. Идёт?
       Ответом ему была мёртвая тишина.
       – Ну, так что? – переспросил Кудряшов. – Идёт?
       – Вот и колхоз организовали, – буркнул Бац.
       – А лялю в одеяле – не видали? – подал голос Мурзин. – Что ни бугор, то новое приключение. Работящие, сил нет! Отдохнуть после зоны не дадут.
       – Не, начальник, мы так не договаривались. Давай уж лучше по-мирному – мы тебя не трогаем, ты к нам не лезешь. Идёт?                .
       – Кончай базар, – услышал Кудряшов голос Зыбунова. – Айда кемарить, митинга не будет.
       Все разом поднялись и скрылись в палатке.
       Василий как-то не очень и удивился. Что-то подобное следовало ожидать, хотя всю дорогу с Серым они обсуждали график и способы работы. Задела за живое последняя фраза Зыбы. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться: кто здесь хозяин, а кто – так, с боку припёка.
       – Ну, поглядим, посмотрим, – пробормотал Кудряшов и вытащил из-за пазухи тетрадку.
На первой странице размашистым почерком было начертано: «Заготовительный участок. Рабочий журнал бригадира».
       Вторую страницу занимал перечень оборудования и инвентаря, приданный временному предприятию.
       Кудряшов бегло просмотрел список, отметил про себя маленькую нелепость – в списке оборудования, наряду с тракторами и навесками числились две лошади и жеребёнок. Затем, его внимание привлёк девятый пункт. В нём значилось: катер дюралевый, с тентом, марка «Прогресс-4», подвесной мотор «Вихрь-25» и две канистры. Ни катер, ни мотор с канистрами Кудряшову при обследовании лагеря на глаза не попадались.
       – Бац! – крикнул Василий, – а где плавсредство?
       Из палатки высунулась недовольная физиономия Попова, и ответ прозвучал кратко и исчерпывающе:
       – Кто ищет – тот найдёт.
       – Ну-ну, – сказал Кудряшов и перелистнул страницу.
       – Вот вы где, соколики, – удовлетворённо пробурчал Василий, увидев на развороте длинный столбец фамилий и несколько вертикально расчерченных граф с особыми отметками.
       Таблица была подробной и явно списана с журнала колонии или же с личных дел заключённых. Василий не торопясь закурил сигарету, бросил взгляд на затихшую палатку и внимательно начал вчитываться в текст.
       «Список условно освобождённых из мест лишения свободы с обязательным привлечением к труду. Статья 53 дробь два УК РСФСР».
       Ниже значилось: «Заготовительный участок Сев. Сосьва. 24 июня 1977 г.»
       Далее, по порядку шли: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья приговора и срок. Отдельно, корявым почерком, была внесена графа: кличка на зоне.
       Номера статей Кудряшову ничего не говорили. В жизни ему, слава Богу, ещё не приходилось сталкиваться с уголовным кодексом, а вот клички вызвали лёгкую усмешку: с юмором ребята. Некоторые ему уже были знакомы: Бац, Серый (Джигит), Зыба, Освенцим, Дутый. Остальных он попытался угадать.
       Лампас – это, наверное, длинный и тощий, что сидел на бревне рядом с Поповым.
Гусёнок – не понятно. Может, угрястый с крупным носом и красными, словно не выспался, глазами?
       Белый – это, наверняка, блондин в очках.
       Филёр – если по логике – остался один, крепкий, с мирным лицом и длинными ухватистыми руками. Почему только – Филёр? Никак ему эта кличка не подходит... Ну, ладно, разберёмся.
       В конце списка значилась Соколова Нина Петровна, 1926 г. рожд., ст. 104, 3 года. В графе «кличка» стоял прочерк и только ниже, другими чернилами приписано: «тётя Нина».
Василий обратил внимание, что довлеющей статьёй была 206-я, но присутствовали и другие: так, например, Малинов-ский (Лампас) сидел по 154-й, Сыщук (Филёр) – по 21- й, Джигит – по 99-й, а Белоусов (Белый) – по 224-й (прим.), «Тёмный» (Зыбунов) отсидел по статье 218-й, и эта статья почему-то очень заинтересовала Василия.
       Надо спросить тётю Нину, подумал он, и Зыбунов представился ему в образе хорька – маленького, вонючего и хищного, а двести восемнадцатая статья – воровство из курятника самым подлым способом. Наличие «пушки» и «длинного хвоста» за этим человеком настораживало. Василий нутром чувствовал – с этим Зыбой ещё придётся столкнуться.
       После списка в журнале была сделана всего одна запись:
       «26 июня. Прибыли к месту работ. Разбили лагерь. Травостой неважный. Коллектив осознаёт важность поставленной задачи. Дисциплина – удовлетворительно».
       И крупными, печатными буквами:
       ЕСЛИ ШТО, СКАЖИТЕ ЖЕНЕ Я НЕ ХОТЕЛ...
       Прямо на последней строчке явственно проступал отпечаток круглого дна подкопчённой кружки и след масляных пальцев.
       «Досталось бедняге, – подумал с сочувствием Кудряшов, – крепко досталось, если сбежал, – и снова в груди поднялось раздражение на возможную свою беспомощность и наглую силу противника. – Ну, вот уже и «противник», – спохватился Василий, – нет, так не пойдёт. Ничего так не получится».
       – Ладно. Утро вечера мудренее.
       Он спрятал тетрадку и пошёл на кухню, чего-нибудь перекусить на сон грядущий.

*  *  *

       В семь часов утра бригадир проделал обычный моцион: лёгкая зарядка, полоскание, кружка крепкого чая и сладкая, по первачку, сигарета. Шатровая палатка спала крепким сном, и прежде, чем объявить побудку, Кудряшов трижды обошёл её по периметру, соображая, как этот прецедент помягче обставить. Так ничего не придумав, он всунулся в тёплое нутро шатра и негромко, но с нажимом в голосе произнёс:
       – По-о-одъём!
       «Контингент» не шелохнулся.
       – Подъём, ребята! – уже громче повторил бригадир, – страна зовёт на подвиг. В полумраке палатки завозились, и сонный голос ответил:
       – Орать нэ трэба. Нэ бачишь – людыны сплять.
       Кудряшов потоптался и вздохнул: когда-то начинать надо.
       – Вставайте. Шутки-шутками, а дело – есть дело. Поднимайтесь. Пятнадцать минут на процедуры и – завтракать.
       В дальнем углу кто-то сел, откинув одеяло:
       – Слышь, бугор, уйди от греха, не трепли нервы, а то...
       Кудряшов взъярился:
       –  А то – что?.. Сказано – подъём, значит – подъём!
       Увернуться он не успел. Твёрдый каблук брошенного меткой рукой кирзового сапога рассёк верхнюю губу и провалил в рот обломок переднего зуба.
       От неожиданности Кудряшов вывалился спиной из палатки, сплюнул кровавый сгусток и ошалело помотал головой.
       Секунду постояв на карачках и даже не пытаясь унять в себе ярость, он поднялся, бегом метнулся к своей палатке и, почти ничего не соображая, расчехлил ружьё. Дрожащими руками установил на место рычаг замка, всадил в стволы патроны и выскочил обратно.
       Шатёр мирно спал.
       – С-сволочи, – тихо ругнулся Василий и, направив стволы в низкое пасмурное небо, дважды нажал на спуск.
       Дуплет грохнул в тишине, как один выстрел.
       Полог раздвинулся, и на свет вышли все. По выражению лиц Василий понял: ничего хорошего ждать не приходится. Он потрогал пальцем щербину от выбитого зуба и сказал:
       – Ну, вот, это уже лучше. А я думал – у вас уши заложило.
       Бац посмотрел на ружьё, потом на Василия:
       – Зря ты так, начальник, зря... Не надо было этого делать... А, пацаны? – он обернулся к приятелям. – Зря  он так? – и снова – Василию.– Придётся тебя поправить.
       Команда сомкнула круг, Василий, оказавшись в центре, перехватил ружьё за стволы.
       – Отдай шутильник, бригадир, – почти мирно сказал Бац, – шмальнул и хватит, не дай Бог, кого прикладом заденешь – распишем. А так – пошевелим немного, для памяти... Ну?..
       Василий пробежал взглядом по рукам. Ножей в руках не было. Он опустил ружьё на песок, глубоко вздохнул и сжал кулаки.
       ...Били его долго, но лениво. В общем-то, больно было только сначала, потом как-то притерпелось, и только один раз сапог угодил в неприкрытое локтем ребро. В груди легонько хрустнуло и Василий, до этого упорно молчавший, глухо ойкнул.
       – Тихо вы! – услышал он голос Зыбы, – забьёте мужика... На первый раз – хватит.
       ... Кудряшов лежал на истоптанном песке и прислушивался к своему телу. Шевелиться не было желания. У него вообще не было никаких желаний, кроме одного: добраться до ружья и... В лицо ткнулся холодный нос собаки. Дик, наверное, посаженный во время экзекуции на привязь, слизнул кровь со щеки Кудряшова и, вытянув морду, улёгся рядом. Василий повернул голову и взгляд собачьих глаз, простой и понятный, вывел его из полусонного состояния. «Брось ты это дело, – говорили зелёные, в мохнатых веках зрачки, – что тебе за прибыль от этой работы? Вот, побили уже. Ну, показал ты свой характер – ну, и хватит. Кто в тебя пальцем ткнёт? Все же понимают: с этим народом лучше не связываться. Ты же один и здоровье у тебя одно, а работать они всё равно не будут... Бери-ка ружьё – пойдём охотиться. Вот там свою удаль и покажешь... Две недели охоты! Чем не отпуск? Р-Р-Разгуляемся...»
       Последнее слово Василий почти чтo услышал. Кобель, широко разинув пасть, зевнул, издал утробный рыкающий звук и подмигнул левым глазом.
       «Охота– работа, охота– работа, – крутилось в голове Кудряшова заевшей пластинкой, – «охота – не волк...», «работа – не праздник...» Тьфу ты! Совсем сбрендил!» Он пошевелил руками, потом ногами и попытался подняться. В груди хлюпало и скрипело. Встав на ноги и придерживая рукой тупо ноющий бок, он спустился к воде, ополоснул лицо.
       Лагерь словно вымер.
       Повариха строгала тесаком лучину на растопку и, как ни в чём не бывало, моложавый Дутов чистил на доске пойманную за ночь рыбу.
       Василий подобрал лежащее на песке ружьё, переломил по казённику и, выдернув гильзы, продул стволы. Вяло добрёл до палатки. На глаза попался сплетённый из тальника кукиш, укреплённый на коньке бригадирского обиталища.
       «Всегда на взводе», – вспомнил он самоуверенную фразу и горько усмехнулся: вот тебе и первое боевое крещение.
       До вечера Кудряшов пролежал в палатке, периодически ощупывая бок и царапая язык об острый обломок выбитого зуба. Тётя Нина дважды приносила горячего варева, но есть не хотелось: то ли мешала боль в боку, то ли отбила аппетит нанесённая ни за что обида.
       Вечером снова заглянула повариха.
       – На, выпей стаканчик, – она протянула водку в колпачке от термоса, – да заголи рубашку, посмотрю...
       Жёсткими длинными пальцами больно прошлась по рёбрам, нашла чего-то в середине правого бока, вздохнула:
       – Говорила тебе, не связывайся... Сам виноват. Ребро-то тебе провалили... Ну-ка, поднимись, полотенцем обвяжу... Герой выискался. Один на стенку. Сразу видать – неучёный... Вот, поучили, наперёд знать будешь... Больше ничего не болит?
       Обтянув грудь, полотенце мешало дыханию, но боль утихла.
       – Нет, остальное, вроде, в порядке... Зуб только...
       – Зуб – не кости, фиксу вставишь и всех делов. Спи, утром завтрак сюда принесу. Да соображай башкой-то!.. Герой... с раной...
       Водка провалилась в пустой желудок горячим комышком, плеснула в мозги лёгкой одурью, и Василий заснул.

*  *  *

       Последующие два дня бригадир выходил на свет только по нужде. Повариха кормила его растёртой и слегка отваренной налимьей печенью (максой) и поила взваром из брусничных листьев.
       Дважды в палатку молча заглянул Бац.
       Шестое после приезда утро Кудряшов встретил на ногах. Дождавшись, когда Серый пригонит пасшихся неподалёку лошадей, а остальные приведут себя после сна в порядок, он подошёл к Бацу:
       – Володя, собери перед завтраком народ, поговорить надо.
       Бац понимающе кивнул, и через пять минут за стол уселись все обитатели лагеря, за исключением тёти Нины. Она, как всегда, наблюдала происходящее из кухни. Кудряшов занял место бригадира в торце стола:
       – Значит, так, – начал он, и команда с нескрываемым любопытством повернула головы.
       – Значит, так. Науку я постиг, за что всем большое спасибо. Ещё спасибо за то, что оставили живым и не поуродовали. Отдельное спасибо тебе, Зыбунов, сам знаешь за что... Ну, вроде, всё... Недовольных моим спасибом нет?
       Команда одобрительно уркнула.
       – Ну и хорошо. Теперь по делу. Петя, – обратился он к Сыщуку, – ты ведь на воле трактором командовал? Может, запустишь этот агрегат? – кивнул Василий на сиротливо скособоченный «Владимирец». – Жалко, техника без толку ржавеет. А так – всё веселее будет.
       – А чё же его не запустить? – встрепенулся Сыщук. – Как два пальца об асфальт. Он рабочий. Подшаманить немного – и поедет.
       Кудряшов заметил, как Зыба исподлобья сверкнул зрачками в сторону Сыщука:
       – Ай да Филёр!
       – А чё ты на меня зыркаешь? – огрызнулся Сыщук. – Я к тебе в шестёрки не записывался, – и, обернувшись к Василию, сказал: – Сделаю трактор, бугор, сказано.
       Команда насторожилась.
       «Стоп, больше давить не надо», – подумал Василий и, вытянув шею, крикнул:
       – Тёть Нин, как там на счёт завтрака, народ на желудочный сок исходит?
       – Не сдохните, дармоеды, –  проскрипело в ответ. – И как эта рыба вам поперёк горла не встанет?.. Несите калган к столу... чтоб вы провалились...
       После завтрака Кудряшов отозвал Баца:
       – Посидим, покурим?
       Попов воровато бросил взгляд в сторону палатки, куда скрылся Зыба, но всё-таки присел рядом.
       – Чего-то я не пойму, кто у вас здесь в паханах ходит? – как бы между прочим заметил Кудряшов. – Да всё равно, сами разберётесь... Я вот о чём: кормёжка людей – это тоже моя забота, а, Бац? На одном фосфоре жиру не нагуляешь, и тётя Нина, вон, все руки ободрала на чистке... Что думаешь?
       – От того, что я думаю – мяса не прибавится, – буркнул Попов. – Ты начальник – тебе и голову ломать.
       – Да уж один раз чуть не сломал. Спасибо Зыбе, выручил...
       – А что ты ему всё кланяешься?! – вскипел Бац. – Зыба, Зыба...! Его на сходе не выбирали – сам корону напялил... Зыба... Он тебя под наши сапоги и положил... Зыба...
       – Не заводись. Ты вроде тоже под ним ходишь. Мне простительно, я не ваш. К тому же – один... И вообще – я не об этом. Есть предложение: покомандуй тут за меня, а я на охоту сбегаю, утей постреляю – всё разнообразие к столу.
       – Ну, ты даёшь, бугор! У нас так не делается. Ты что, из меня дракона сварганить хочешь? Не-ет...
       – Нет так нет. Я же не собирался тебя прилюдно своим заместителем объявлять... Испугался? Дракон-то у вас уже есть – вот вы его и боитесь. Тоже мне, правильные! Лопайте тогда рыбу, до бледного свечения.
       Кудряшов заплевал окурок, поднялся и пошёл к трактору, где Сыщук уже наворачивал гайки заднего колеса.
       Постояв «над душой» тракториста и получив краткое – «не суйся, раз не микитишь», Василий зашёл на кухню.
       – Нина Петровна, как у нас с продуктами? Перспектива есть?
       Повариха взглянула на него удивлённо и непонимающе:
       – Чего?.. Соль есть, хлеба суток на трое, а насчёт пре... преспективы – ты мне голову не морочь. Лодка вон там, в бухточке стоит. Пошли кого-нибудь в Берёзово за тушёнкой. Глядеть на эту гадость уже не могу! – она швырнула на противень рыбину.
       Подошёл Бац. Брезгливо взглянув на скворчащую жарёху, он тронул за плечо Кудряшова:
       – Уговорил, начальник. Дуй за утями, всё будет нормально... Да не радуйся! Не ты уговорил – топка требует.
       – А как же Зыба?..
       – Чё ты лезешь?! С мутным я сам разберусь. Бери своё несчастье и дуй, говорю.
       Василий пожал плечами – ладно – и пошёл за ружьём и патронами.
       Девять пар глаз проводили заложившую крутой вираж лодку. Десятая пара зажглась недобрым огнём в сумраке шатровой палатки. На обед Зыба почему-то не вышел и судок с кружкой ему отнёс Сашка Малиновский.

*  *  *

       Пройдя вниз по течению километра четыре, Кудряшов свернул в первую попавшуюся протоку, не без основания полагая, что в конце её он найдёт либо озеро, либо болото. Попетляв на малом газу минут десять, лодка завязла в густой траве и, Василий, подняв мотор, шестом протолкался через узкое горло истока. Скрытое за деревьями озеро оказалось мелким. Густо усеявшие его поверхность травянистые островки и бледные нашлёпки сплавины, казалось, специально предназначены для скрытной кормёжки водоплавающей дичи. На западном крае озеро незаметно переходило в заливные луга, и мелкие кочки брусничника напоминали издалека бородавчатую кожу земноводного.
       Кудряшов сдал немного назад и затащил лодку в кусты.
       – Тихо ты! – прикрикнул он на собаку. – Навязался на мою голову. Ну, если за утками плавать не будешь – уши оторву.
       Кобель завертел хвостом и, вскочив на борт, лизнул Кудряшова в щёку.
       – Ладно, ладно. Верю – всякому зверю... Давай вперёд, пошёл, пошёл.
       Они обогнули заросшую хилым сосняком болотину, продрались сквозь густой колючий малинник и вышли на урез пологого берега.
       – Лежать! – скомандовал Василий.
       Дик послушно улёгся на мшаник, вопросительно поглядывая на хозяина.
       – Молодец, понимаешь... А вот и наше жаркое плавает... Ух ты! Да тут – патронов не хватит!
       Возле берега и в мелкой траве плавало и копошилось сотни полторы-две уток. Перебивчатым верезгом их патриархально-степенный уклад нарушали вечно скандалящие плавунцы и песчанки. На расстоянии менее пятидесяти метров галдёж заглушал все посторонние звуки, и Кудряшов, не боясь спугнуть утиную компанию, раздвинул ветви. Прикинув направление и дистанцию выстрела, он сдвоил по головам ближайшую стайку и мягко нажал спусковой крючок.
       Выстрел поднял утиное скопище в воздух. Крупная чернядь, тяжело вставая на крыло, в брызгах и шелесте метнулась сперва в сторону, а затем широкой дугой  пошла прямо на Василия.
       Уже не таясь, он выскочил на луговину и, почти не целясь, от бедра, выстрелил в набегающую тучу.
       Потеряв убитых и раненых, утки шарахнулись вверх, распались на мелкие стаи и, недолго покружив в высоте, опустились на другой край озера. У берега и в траве Василий насчитал до десятка тушек и подранков. Дик исправно выполнял свою работу, бесстрашно бросаясь в тину, прихватив за крыло трепыхавшуюся жертву, через минуту сбрасывал её к ногам охотника.
       – С почином тебя, парень, с хорошим почином, – Кудряшов потрепал собаку по холке, – ещё разок зайдём и будет.
       Сложив добычу в мешок и наскоро перекурив, Василий пошёл вдоль берега озера.
       Двигаться по топкой прибрежной окраине было неудобно. Василий поднялся на невысокую чистую гриву, уставленную редкими кряжистыми соснами. Идти по сухому хвойному настилу стало не только легко, но и приятно.
       Дик, то путаясь в ногах, то пропадая в тёмных балочках и кустарнике, всем своим видом показывал бывалость и даже опытность в таких вот охотничьих делах.
       Кудряшов ласково отпихивал его, когда тот норовил беззлобно вцепиться хозяину в голенище сапога и, радуясь удачной охоте, насвистывал сквозь зубы незатейливый мотивчик: «А я еду, а я еду за туманом...»
       Он не сразу заметил изменения в поведении собаки. Дик стал надолго пропадать, а когда возвращался, глаза его злобно посверкивали, а шерсть на загривке топорщилась и никак не могла улечься.
       «Чего он там нашёл, – отстраненно подумал Кудря-шов – зверюшку какую, что ли»?
       – Что там? – наклонился он к собаке, – ну-ка, ищи.
       Кобель, поняв разрешающую команду, утробно рыкнул и рванулся в заросли.
       Василий, на всякий случай, поменял в стволах дробь на пули. Смягчив поступь и слегка пригнувшись, он последовал за собакой.
       Громкий заливистый лай и крики: «фу, фу, скотина!», заставили его ускорить шаг. Спиной к вывороченному комлю, от наседающего пса отмахивались сухой валежиной два небритых, потрёпанного вида человека. Одетые в одинаковые засаленные телогрейки, грязные штаны и одинаковые же кирзовые сапоги, они напоминали братьев-близнецов или (у Кудряшова сработал стереотип последних дней), или сбежавших из колонии зэков. Натянутые на уши чёрные сварочные подшлемники только укрепили возникшее подозрение.
       – Ко мне, Дик! – отозвал собаку Василий.
       Пёс нехотя гавкнул, словно плюнул и, отвернувшись от «близнецов», презрительно скребанул задними лапами землю.
       – Бог в помощь, ребята! Далёко ли путь держите? – с некоторой угрозой спросил Кудряшов и погладил приклад, как бы невзначай наведённого ружья.
       Несколько оторопевшие «близнецы» понемногу приходили в себя.
       – А ты кто?..  А тебя почто в этой глуши носит? Охотник, что ли?.. Понятно, охотник... Ружьё... Собака...
       – Вежливые люди  «здравствуйте»  отвечают, – уже жёстко сказал Кудряшов.
       – А чё нам тебя здравствовать? Ты, вон, собаку на людей травишь, а тебе, значит – "здравствуйте".
       Дик угрожающе зарычал.
       – Вот-вот, – кивнул один из «близнецов», не выпуская из рук валежину, – «приятно здравствовать!» А тебе – р-раз! – и яйца откусят. Это как?
       Кудряшов невольно засмеялся. Нет, на зэков они что-то непохожи.
       – Ну, ладно... Так вы всё-таки скажете, кто такие? Да брось палку-то, брось! Собака не на тебя – на палку злится.
       – А ты – ружьё убери. Уставился дырками...
       Василий перекинул за спину ружьё, уселся на кочку и вытащил из кармана папиросы.
       У «близнецов» в глазах сверкнул жадный огонёк.
       – Слышь, приятель, угостил бы, а? Вторую неделю без курева.
       Пачка «Казбека» перепорхнула к «близнецам».
       – Вот, это дело! А то грызёмся не поймёшь из-за чего.
       Мужики с наслаждением закурили, подобрели лицами и тоже расселись по кочкам.
       – А мы, это самое... – уже миролюбиво пояснили хором, – мы, как бы – заготовители. Совхоз «Сосьвинский» знаешь? Вот мы оттуда. Председатель обозвал – фуражиры, сено тут недалеко косим.
       – Коллеги, значит! – удивился Кудряшов.
       – Да нет, мы все здоровые, как бы... А здесь провинность отрабатываем... Нет, не калеки...
       Василий опять засмеялся, но поправлять «близнецов» не стал.
       – И много вас, здоровых?
       – Да трое. Мы, вот, с Семёном и ещё там, на берегу этот... недоделанный... Чамбино, в общем.
       – Кто, кто? – переспросил Кудряшов.
       – Чамбино. Сашка Джамбинов. Это у него прозвище такое. Чёрный он, как итальяшка, и поёт всё время. Придурок...
       – Цыган, наверное, – предположил Кудряшов.
       – Может, и цыган, – согласились фуражиры, – а может, просто придурок... У тебя пожрать чего-нибудь найдётся? А то мы ходим, ходим – ничего не добыли.
       – Так вас, что, без продуктов сюда забросили? – спросил Василий и осёкся, вспомнив напутствие своего начальства. Он развязал вещмешок и вытащив за лапы трёх уток, бросил к ногам «близнецов».
       – И курево берите. Оставьте мне пару штук на обратную дорогу и берите... А что за провинность у вас такая?
       – Запойные мы, – весело ответили «близнецы», – как запьём, так ни труда, ни работы с нас не получается... Да мы и здесь, если надо, могём... Ягодка, вон, уже поспевает.
       Мужики отряхнули с задниц прилипшие иголки, как-то неловко полупоклонились и, косясь на Дика, скрылись в кустах.
       «Тесен мир», – подумал Кудряшов, и, вскинув на плечи полегчавший рюкзак, двинулся к  озеру.
       Выведя лодку из протоки на большую воду реки, он не сразу поехал в лагерь. «Наверняка эти фуражиры остановились на берегу; надо глянуть, на всякий случай». Догадка подтвердилась километра через полтора-два. Небольшой песчаный пляжик в излучине, сплетённый из веток шалаш и лёгкий дымок костра обозначили место расположения сосьвинских бедолаг. Василий подъезжать не стал, развернул лодку против течения и, выкрутив румпель мотора до отказа, погнал домой.
       Дорогой его занимали мысли: на сколько хватит запаса патронов, доверять ли ружьё своим подопечным, а если доверять, кому? И лёгкая гордость от удачной охоты – за второй заход он взял ещё семь уток – грела его теплом от ещё не увиденных взглядов бригады. И мелкая заноза непредсказуемости не могла испортить хорошего настроения.

*  *  *

       Законы общежития – довольно своеобразная часть человеческих отношений. Их стабильность и предсказуемость во все времена диктовались не только конкретными условиями существования, местностью, например, или общностью целей; на их природу и внутреннюю, исполнительскую структуру всегда накладывали отпечаток характеры лидеров, в особенности – лидеров неформальных, выделившихся из среды естественным путём и среду эту себе подчинивших. В самых удачных случаях лидер формальный, то есть назначенный, приобретал черты вожака, и тогда законы обретали действительную власть над людьми. Если же властный олимп разделялся на две или несколько равнозначных вершин: начальник, вожак и ещё кто-то третий – законы играли зловещую роль. Они становились струной, разрезающей горло певца в наивысший момент вдохновения...
       Разнообразие меню внесло свои коррективы в атмосферу лагерной жизни. Инцидент с выстрелами и потасовкой забыт не был, но его как бы отставили в сторону и внешне конфликт развиваться не стал. Команда всем своим поведением относила случай в разряд незначительного, а бригадир в разговорах и действиях не давал повода в этом усомниться. Но кое-что в отношениях «бугра» и «команды» всё-таки изменилось. Да и само понятие «команда» качественно приобрело другой смысл. В сущности, команды, как единого целого уже не наблюдалось. Её организм подтачивали противоречия, не источником, а катализатором которых волей-неволей стал бригадир с его маниакальной страстью к дисциплине и порядку. Цивильная жизнь имела плюсы, а следовательно, притягательность. К тому же большинство уже успело вкусить «прелести» блатных законов и без сожаления поменяло бы их на привычный, дотюремный образ существования. Свобода равно желанна для всех: и для уголовников «по жизни», тянущих не первый срок, и для желторотиков, ещё не вошедших во вкус подневольного быта, не утративших прежних надежд и стремлений. Гнилостный червь моральной опущенности тронул не всех. И когда на глаза появился осколок прежнего мира, он взмутил устоявшийся раствор, понудил его связи к распаду, части, его составляющие, – к выбору. Намекнулась дилемма: с одной стороны – бригадир, а с другой – претендующий на авторитет Зыба. И где-то в серёдке, ни в наших – ни в ваших, болтался и мучился теряющий лидерство Бац.
       Как-то само собой получилось, что часть ребят оказалась при деле. Серов привязался к лошадям и присвоил им новые имена, поскольку старые сообщить забыли. Спокойную крупнозадую кобылу с жеребёнком он обозвал Амнистия, сократив её до Миньки, а молодую поджарую, неопределённой масти, за сложность характера окрестил Нельмой. Жеребёнок получил солидное имя Филимон. Единственный мужик в бабской компании, пояснил Серёга, его и звать нужно по-мужицки. Как-то рано утром, втихаря от всех, он запряг Миньку в механические грабли и сделал круг по ближайшей поляне. Убедившись в работоспособности лошади и механизма, Серёга весь день ходил довольный и придирался к Сыщуку на предмет барахлившего тракторного пускача. Кудряшову он ничего не сказал, но от взгляда бригадира не укрылись наблестевшие об траву и песок грабельные колёса.
       Петя Сыщук облазил с ветошкой весь трактор и тот сверкал, как налаченный, но – «гад такой!», «железяка хренова!» – заводиться никак не хотел.
       – И чего ему надо? – с досадой вопрошал тракторист. – Чего тебе надо?! Чего тебе не хватает?! – как заклинание повторял Сыщук, в четвёртый раз перебирая систему подачи топлива.
       – Нет, ты посмотри на него! – взывал он к Серёге. – Дизелька поступает, генератор в норме, пускач наладил, а он – чих-пых, чих-пых... Паровоз зас... .й!
       – Дело было не в бобине... – философски заметил Серов и аккуратно погладил ежиковатую голову Сыщука.
       – Да иди ты.!.. – отмахнулся тот и полез куда-то вовнутрь трубочных хитросплетений. Часа через полтора трактор взревел дурным голосом, плюнул в белое небо сгустками чёрной копоти и зашёлся в истерике бешеных оборотов.
       – Дурак, убери газ, движок развалишь! – заорал Бац, ходивший кругом по лагерю.
       – Нетушки-нетушки, пусть пробздится как следует – бормотал Петя, пихая ногой педаль акселератора, – Понял я, в чём дело! Тромбик у него в системе был – пусть промоет.
       Несколько минут спустя, трактор перешёл на ровный ритмический рокот, потом что-то лязгнуло, и он, сначала медленно, потом, набирая скорость, покатился по лужайке, оставляя в песчаных проплешинах глубокий рубчатый след.
       – Сцепление ведёт. Слышал, как передача включилась? – спросил Сыщук подошедшего бригадира и сам же ответил: – Ведё-ёт... Руки бы оборвать прежнему хозяину! Довёл машину, наездник.
       Тофик Гусейнов (Гусёнок), тот самый, угрястый, с красными глазами, несколько раз порывался что-то сказать Кудряшову, но наткнувшись на вопросительный взгляд, махал рукой и отходил в сторону. Василий понял: надо спросить самому.
       – Слушай, а чего ты, словно не выспался, постоянно? С глазами у тебя всё в порядке?
       Тофик потёр тыльной стороной ладони припухшие веки и, несколько смутившись, ответил:
       – Работа. Работа у меня такая ...была. Сварной я по специальности, сварщик. А на зоне маски без стёкол. Через копчёные варишь – всё равно зайчиков нахватаешься. В хронику перешло – слезятся, спасу нет.
       – Примочки хоть бы какие делал, что ли... Тёть Нин, чем Тофику глаза полечить, может знаешь?
       Повариха передала Дутову недощипанную утку.
       – Щипли, да как следует! – и подошла к Гусейнову.
       – Ну-ка покажи... Ох ты, воспаление какое... Не три руками! На ночь компресс приготовлю, завяжешь...
       Тофик присел рядом с бригадиром:
       – Василий... Степанович, – с расстановкой начал он. У Кудряшова покраснели уши. Он впервые за последние дни услышал от человека своё имя–отчество.
       – Василий Степанович, я за других не знаю, а за себя у меня своё понятие есть. Я тебя тоже... бил... только ты не обижайся. Если хочешь – смажь мне по морде, а?
       Кудряшов засмеялся.
       – А если смажу, то что? Тебе легче будет? Вон, Филёр с Серым тоже приложились, а не просят... Ладно, забыто. Чего ты сказать-то хотел?
       Тофик немного помолчал, словно пересиливая внутренний протест.
       – Вассарас нахенда, – вдруг с дрожью в голосе произнёс Гусейнов.
       – Что, что? – не понял Кудряшов.
       – Виноват, значит. Я – поступил – плохо, – раздельно пояснил Тофик.
       – Это что же, на твоём родном языке?
       – Феня. На зоне так говорят, когда сознаются.
       – Ну, и язык у вас, – покачал головой Василий, – прямо португальский какой-то. Ну, так дальше что?
       Тофик выдохнул и сказал:
       – Давай работу, делать буду.
       – Так бы сразу... А то – нахенда... Займись, вон, с Петром, навесную косилку отревизируйте, заржавела вся.
       Тофик кивнул, закатал рукава клетчатой рубашки и пошёл к трактору.
       «Та-ак... Четверых из обоймы вышибли, – удовлетворённо подумал Кудряшов – Теперь бы Попова»...

*  *  *

       Зыба уже понимал, что первенство в лагере раздвоилось. Бригадир как-то незаметно отобрал у него Дутика, Серого и Филёра. Теперь вот в мужики записался Гусёнок.
       Правило, которое он спровоцировал, кажется, сработало не в его пользу. Бугор, похоже, не испугался, а просто сменил тактику. Можно было бы, конечно, ещё раз подвесить, но плинтовать второй срок – кому же хочется? Было бы за что. В связке остались Лампас, Белый и Освенцим. Двое – свои, а вот Освенцим вроде бы в сторону смотрит, на Баца... Бац... Говешка в проруби! И сам – не гам, и другим не дам. Не углядел его вовремя. Фартовый, фартовый... «У меня шестерил, теперь к бугру мажется... Надо что-то делать, а то хомут наденут – кинты смехом изведут. Зябок мой они, наверное, не забыли». Зыба вспомнил старый карточный долг, и его замутило. Долг был немалый, а воля – вот она, уже рядом светится.
       Лёжа в палатке, он слышал, как гремели ключами Филёр с Гусёнком, как Серый уговаривал норовистую Нельму ходить под седлом, и тихая перебранка Дутика с поварихой тожe занозой саднила озлобившееся сердце Толяна Зыбунова, игрока и домушника в прошлом и недоказанного сообщника в последнем деле: разбой с применением оружия. Подельник вляпался, а Зыба ушёл. Только через месяц вычислили, взяли с «пушкой», но доказать ничего не смогли, подельник не раскололся; пошёл в тёмную на шубу с клином. Его венчали по сто сорок шестой, а Зыбунову влепили двести восемнадцатую, для порядка: «незаконное хранение...»
       – Лампас! – позвал он. – Найди Белого, разговор есть.
       В палатку просунулась стриженая голова Сашки Малиновского.
       – Он в лес пошёл. Чехнаря добыл, здоровье поправлять пошёл, ломает его.
       – Чифирило долбаный... Найди, скажи – у меня травка есть, на затяжку отсыплю.
       Лампас скрылся и через несколько минут вернулся с Игорем Белоусовым (Белым), пожалуй, одним из самых непонятных участников будущих событий.
       Игорь Белоусов, высокий красивый парень с голубыми глазами и длинными нервными пальцами являл тот тип людей, для которых окружающая действительность представлялась как бы в двух ипостасях: то, что он хотел от неё взять, и то, что взять мог. И не очень важно, каким способом. Имея за плечами полное или, как говорят, законченное высшее образование, обеспеченные тылы в виде внимательных и не бедных родителей, Игорь всё-таки не миновал участи стать осужденным и причиной тому его характер, сильный и несговорчивый. «Действуй от противного» – та жизненная позиция, которая лишила родителей возможности использовать свои связи и оборонить единственное чадо от «ужасов советских застенков». Игорь просто сказал: хочу в тюрьму, и ещё пригрозил – будете мешаться, устрою на суде скандал. Странный, вывернутый наизнанку романтизм, замешанный на остросюжетных фантазиях избалованного ума, повергал в изумление как приятелей, так и недругов «недопечённого аспиранта» медицинского вузa. Начав с  тиражирования песен Высоцкого, но впитав только внешнюю атрибутику хриплой, с надрывом исповеди «русского шансонье», он метнулся в «загадочный», потусторонний мир наркоманов и проституток. Последние спазмы ослабленной воли ещё выносили из крутых передряг, но очередная ломка его доконала. В остервенелом поиске дозы, Игорь забрался в амбулаторию родного института, полоснул ножом по кисти ночного сторожа и, взломав замок специального шкафа, унёс без разбора всё, что там было. Опомнившись на другой день в районной КПЗ, он не сильно расстроился, почему-то решив, что сума и тюрьма понятия противоположные: ходить с сумой унизительно, следовательно, тюрьма, как альтернатива, наиболее подходящий способ самоутверждения. Пять лет, которые ему «впаяли» по приговору, впоследствии заменили тремя. Последний из них за хорошее поведение превратился почти что в отдых.
       С Зыбуновым на зоне он практически не встречался и уж тем более  не имел никаких дел. Наркотики поставляли другие люди. Но здесь, не словив обязательной дозы, Белый начал хиреть, и приметливый Зыба без труда посадил его на короткий поводок. Он и сам покуривал травку, но не кололся и в зависимость себя не пускал. Запасов дури было немного, поэтому Белый получал косячёк только тогда, когда скручивало донельзя. А так – перебивался чифиром.
       Расположившись возле маленького, затянутого сеткой окна, все трое засмолили самокрутку (Зыба расщедрился), и некоторое время вдыхали терпкий сладковатый дым.
       – Бугор на мою территорию въезжает, – начал Зыба. – Отколол пацанов, с-сучий потрох, в тягло запрячь всех намерен... Как он ловко! «Ребята, ребята, Ваня, Петя... подъём, кругом!»
       – Скоро в пионеры записывать будет. А нам, значит, ГЭС отвели для жизни, возле параши! Горшатники...
       Зыба дожёг чинарик, заплевал его и со злостью воткнул в песок.
       – Что молчите? Или тоже ишачить охота?
       Белый откинулся и закатил глаза.
       – О-ох, душа развернулась... Хороша смолка... Дай похумариться, потом поговорим.
       – Ну, ну... За «потом» тебе в зону придётся бегать, косячёк стрелять...
       Белый с усилием поднялся, помотал головой.
       – Что сделать надо? На перо посадить? Кого, бугра или беженцев?
       Он дотянулся до своего спальника, покопался в нём и вытащил финку с наборной рукоятью.
       – Ладно, успокойся, – Зыба отобрал нож; ещё не хватало мокроту разводить... – Думайте головешками, соображайте!
       – Надо Баца расклинить, он заводной, – сказал Лампас, – пусть с бугром поцапается.
       – Дохлое дело. Этот завязчик уже не наш...
       Белый огляделся мутными глазами.
       – А где Освенцим?
       – Я его не пригласил. Звонарь – он и есть звонарь...
       – Та-ак... Значит, дурницу удить мне придётся...
       – Выходит так. Ты у нас самый умный.
       – Зырянку отдай...?
       – Нет, Белый, пришить – ума не надо. Ты власть мне верни, а не седло с дохлой кобылы...
       После разговора с Зыбой Белый задумался. Исполнить поручение обычным примитивным способом явно не годилось. Сложность ситуации, как определил он для себя, за-ключалась в следующем: бригадир оказался непьющим, неглупым и вдобавок упрямым. Если сюда ещё приплюсовать видимость незлопамятности и умение ладить с людьми, то задача усложнялась на порядок.
       – И всё-таки должна у него быть червоточина, – вслух сказал Белый, издалека поглядывая на несуетную деловую жизнь бригадирской стороны.
       – Вот, кажется есть! – снова негромко произнёс Белый и даже прихлопнул в ладоши, – как он за ружьё-то схватился! Самолюбие... Самолюбие у него болезненное. Не в меру гордый... Хотя... Извинился он всё-таки первым. Но это – когда перегорел, а сперва... Вспыльчивость и самолюбие – вот где он проколется! А я ему помогу...

*  *  *

       В рабочем журнале появилась первая запись кудряшовской рукой:
       «19 июля 1977 г. сделали первый прокос. Работали: Серов, Дутов, Гусейнов, Сыщук. Техника – в норме. Травостой хороший».
       Василий посмотрел на кургузые строчки отчёта и усмехнулся: «Травостой хороший...» Н-н-да-а... Лиха беда –начало.


       Он закрыл тетрадку и сунул её в боковой карман палатки.
       Последние три дня лагерь жил какой-то странной жизнью. Словно бы невидимая граница пересекла его ломаной линией. Она поделила шатровую палатку, как бы невзначай обнажив узкую полоску незанятого пространства между группами спальных мешков, черкнула по территории нетоптаной грядкой песка, и длинный обеденный стол вроде бы ещё удлинился – появились свободные места по обе его стороны. Разговоры за столом обеднели на шутки – ели, в основном, молча и скоро. Даже тётя Нина перестала ворчать и ругаться, только изредка сверкнёт насторожённым зрачком исподлобья и снова на кухне гремит раздражённо посудой.
       Кудряшов делал вид увлечённого работой начальника.
       Он мотался по делянкам, что-то мерял, высчитывал, по три раза на дню обстукивал сапогом бочки с горючим, приставал к Сыщуку и Гусейнову с вопросами технического характера и каждый вечер час-полтора пропадал на охоте, неизменно принося добычу.
       В разговоры с Зыбуновской компанией он не вступал.
       Иногда, поймав угрюмый взгляд Попова, Василий ощущал беспокойство: не пора ли? Но Бац для контакта поводов не давал, и Василий решил не торопиться.
       В воскресенье бригадир подъём не объявил. Он уже проснулся, но из палатки не вылезал, а лежал и слушал.
       Минут двадцать спустя кто-то выбрался из шатра и, потоптавшись у входа, пошёл на кухню.
       – Тёть Нин, – услышал он голос Гусейнова, – бугор спит что ли, или куда ушёл?
       Повариха в ответ что-то проскрипела, и Тофик протянул:
       – А-а-а, а я думаю, чего это он... не будит.
       Василий откинул полог, выполз на свет и, поднявшись на ноги, сладко потянулся.
       – Что, не спится?– улыбнулся он Тофику.– Спи, спи, сегодня выходной. Сам Бог на седьмой день праздник устроил.
       – Да все... э-э... наши уже проснулись, базланят потихоньку, что, чего?..
       – Ну, если так – объявляй побудку; мыться– купаться– нырять– кувыркаться!
       Завтракали чаем и остатками сухарей. Хлеб кончился.
       – Как я уже сказал, сегодня выходной и банный день. Греть воду, мыться и всё такое. Я тоже займусь мойдодыром, а на охоту... – он посмотрел на Баца, – ... я попрошу сходить Попова.
       Бац вздрогнул и оставил недопитый чай.
       Зыба опустил руки под стол и сжал кулаки.
       Белый с любопытством взглянул на Кудряшова, потом на Баца и улыбнулся какой-то своей мысли. Остальные пропустили мимо ушей, поскольку упоминание о бане вызвало приятные мурашки по задубевшей коже, а лёгкая фантазия – верхний полок и жаркий веник – возмутила забытые чувства.
       – А по сто грамм? – вдруг выскочил с языком Освенцим. – Если что, я до Берёзова мигом... А, бригадир?
       – Сто грамм, Коля, заработать надо, – мягко произнёс Кудряшов, – сто грамм, они дорого стоят.
       – А чё, за сто грамм можно и поработать... –  брякнул Освенцим, осёкся и воровато глянул на Зыбу.
       Тот скривился, как от зубной боли, вылез из-за стола и, буркнув «звонарь!» – скрылся в палатке.
       Чай допили молча.
       Спустя час Кудряшов снаряжал Баца на охоту.
       – На собаку не цыкай, она знает, что делать... Десяток патронов тебе хватит, лишнего в белый свет  да в пустопрах не пали. Места я тебе рассказал... Чего ещё?.. Да, там, вниз по течению, три мужика стоят, колхозники, не пугай, если встретишь, они мирные... Ну, вроде, всё... Ни пуха...
       Попов кивнул и направился к лодке. За ним увязался Мурзин. Пока охотник заправлял расходный бак горючим, Мурзин топтался возле лодки и размахивал руками, пытался ему что-то доказать. В конце концов, тот махнул рукой и Коля бегом бросился в лагерь.
       – Бригадир, я с ним! Он не против... Дозволяешь?
       Василий с сомнением покачал головой.
       – Ну, ты же сам сказал, сто грамм заработать нужно! Вот я и того... Можно, а?..
       – Ну, валяй, зарабатывай. Только хлеб у собаки не отбивай, а то обленится...
       Мурзин сунулся в палатку и, притоптывая на ходу едва натянутыми сапогами, побежал к лодке.
       «Ещё двое, – отметил про себя Кудряшов, – с кем же Зыба останется?» Тень беспокойства метнулась в уголке души – он вспомнил улыбку Белого. «Ч-чёрт! Скользкий какой-то тип, не поймёшь его, даже боязно».

*  * *

       Нарыв вызревал.
       В незримой войне Зыба потерял уже три четверти своего войска, и это равносильно поражению. Белый что-то медлил, действий никаких не предпринимал и не объяснялся. И когда верный Лампас обнаружил не свойственную ему строптивость, Зыба не выдержал.
       Скандал разразился за ужином.
       Бац и Освенцим с восторгом расписывали удачную охоту, попинывая весело крутящегося тут же пса. Ребята слушали, раскрыв рты, иногда перебивая рассказчиков одобрительным гоготом.
       – ...Я ему толкаю в бок: стреляй, стреляй, а он мне – пусть поближе подойдут, патронов мало... Ну, кино! Потом – р-раз!, и  ваших нету! Две утяти – кверху лапками. Этот лохматый, – Коля снова пихнул пса, – бросился доставать, а Бац из второго ствола – бац! – этот – дёру! Комедия...
       – Во-во. Я целюсь, а он под руку шипит: ниже возьми, ниже. Как будто я сам не чувствую. Эх, патронов Степаныч пожалел, а то бы мы... В следующий раз, слышь, Степаныч, мы на войну без боеприпасов не пойдём – там же армия...
       – Обрадовались! – неожиданно зло встрял в разговор Сашка Малиновский, – следующий раз для других будет. А, бригадир? Давай – по-честному, по очереди. Нечего любимчиков разводить.
       Молчавший, с краю стола, Зыба, дёрнулся, как от удара.
       – Ша, Лампас! Не свою песню начал...
       Малиновский втянул голову в плечи, потом покраснел и, не оборачиваясь к Зыбунову, повторил:
       – По-честному. По очереди.
       Бац великодушно махнул рукой:
       – По-честному – так по-честному. Иди, мне не жал-ко, – он посмотрел на Кудряшова, – как бугор скажет...
       Василий ответить не успел. Зыба с грохотом вылез из-за стола и, отойдя в сторону, вытащил из-за голенища нож.
       – Ну, Бац, с-сука, поговорим по-нашему?
       Стол затих. Попов потемнел лицом, молча кивнул и выдернул из столешницы длинный хлеборез. Кудряшов положил руку на взбухшее плечо Баца, но тот глухо сказал:
       – Не лезь, бригадир, это наше дело.
       На песке параллельно друг другу настороженно шевелились две тени. То одна, то другая неожиданно вырождала из себя безобразный отросток, хищно оканчивающийся тонким остриём, и так же быстро втягивала его обратно. Словно выдернутые с оси, по круглому циферблату, вразнобой, бродили чёрные стрелки часов, то сливаясь и от этого ещё больше чернея, но чаще указывая в одну сторону, только не часы и минуты, а что-то другое, измеряемое иным, окончательным сроком, после которого само понятие времени теряло смысл.
       Кудряшов отвернулся и невидящим взглядом смотрел на реку. Влезать в эту разборку не было смысла, да никто бы и не позволил. Но любоваться возможным убийством было противно. Отрывистые звуки поединка: топтание, резкие выдохи, единожды звякнувший металл безотчётно и судорожно напрягали мышцы живота и шеи, заставляя набычиваться, горбиться, словно в ожидании удара. В голове занозой болела мысль: ружьё надо разобрать, надо разобрать ружьё...
       Что-то за спиной изменилось. Вязкий, глухой удар, вскрик, вперемежку с матом, затем – второй удар и вдруг... весёлый, какой-то облегчённый хохот зрителей.
       Кудряшов попытался обернуться, но задеревеневшая шея не пустила и пришлось двинуться всем туловищем.
       Первым его желанием было – броситься на помощь: на песке, раскинувшись лежал Зыба, а напротив него, на коленях стоял Бац, прикрывая голову руками. Между ними валялся здоровенный берёзовый дрын. И только потом, боковым зрением, Кудряшов увидел корявую фигуру поварихи, уходившую в тень такой же корявой разлапистой сосны.
       Хохот и реплики прояснили, наконец, ситуацию.
       – Ах, как она их! Ну, тётя Нина, ну даёт...
       – И подошла-то как незаметно. Хлесть по горбу!
       – И второго, и второго... Бац, черепушка-то цела?
       – Зыбу гляньте, не окочурился?
       – Да нет... живой, только вырубленный.
       – Мирова-ая баба...
       Кудряшов сильно потёр всё ещё жёсткую шею и тоже засмеялся. Правда, смех получился какой-то придуманный, ненастоящий. Так вот, улыбаясь, он быстро прошёл к палатке, достал коробки с патронами и, пряча за спиной, скользнул в заросли можжевельника. Минуту спустя, он вышел с другой стороны поляны, отряхнул с коленей песок и удовлетворённо кивнул: так-то оно лучше. Береженого Бог...
       Игорь Белоусов внимательным взглядом проследил путь бригадира. «Ну-ну,– буркнул он про себя,– поиграем в прятки...»

*  *  *

       После неудавшегося поединка жизнь в лагере приобрела деловой характер. Как-то само собой устоялся дневной распорядок: завтрак, выезд на делянку, работа, обед, снова работа и лёгкий вечерний бедлам с анекдотами и рыбалкой.
       Кудряшов уже было распорядился смётывать сено в стога, когда Сыщук деловито осведомился:
       – Бригадир, а реши мне такую задачку: вот поставим стога. Хорошо. А как их на ферму-то перевозить? Соображаешь?
       Кудряшов задумался. Но, взглянув на хитроватое круглое лицо тракториста, сообразил, что решение тот уже нашёл.
       – Ну и как? Вертолётом, наверное?
       Сыщук поманил его пальцем и подвёл к странного вида агрегату, стоявшему в кустах, и назначения которого Василий угадать не мог.
       – Петь, я эту железяку уже несколько раз осматривал. Ну, не колхозник я! Давай, рассказывай.
       Сыщук вкратце описал предмет и его работу:
       – Брикетёр это. Из сена прессует брикеты и сам же их шнуром перевязывает. Полезная машина. Так что стога нам метать не надо – прицеплю к трактору – и пошёл, только в штабеля складывай. А за ними, наверное, водный транспорт пришлют. Усёк?
       Кудряшов кивнул:
       – Ну, значит, ещё три-четыре дня и мы закончим, плановые делянки обкосили, тоннаж выполнили. Хорошо.
       Сыщук досадливо поморщился:
       – Кому хорошо? Тебе хорошо? А нам что, снова на зону?
       – Так у вас же сроки кончаются. Выпустят, наверное...
       – Разбежались... Вольная у нас в сентябре, а сейчас начало августа. Месяц ещё кантоваться...
       – Ну, и что делать?
       – Не знаю. Ты начальник, посоображай...
       Василий такого оборота событий не предполагал. «То-то, я смотрю, ребята закуксились», – думал он, но ничего путного в голову не приходило.
       Проблема решилась через три дня.
       К вечеру в берег ткнулась моторная лодка, из неё выбрался сам начальник подсобного хозяйства. Он растёр затёкшие от долгого сидения ноги, поздоровался с Кудряшовым и, увидев штабеля прессованных  брикетов, довольно заулыбался.
       – Василий, ты никак, этих охломонов к работе приучил? А в посёлке треплются: лопают, лопают... Значит, можно плашкоут присылать? Добре... Только тебе придётся своих «химиков» ещё попасти... недельки две-три... На зону их уже не берут – с довольствия сняли. Вот документы оформят,и капитан Осинин сам приедет, заберёт... Не расстроил я тебя?
       Кудряшов неопределённо пожал плечами.
       Подсобник быстро пробежался по штабелям, посчитал, черкнул в записной книжке.
       – Ну, бывай, мне ещё двоих объехать надо. Он прыгнул в лодку и, вильнув пенистым следом, исчез за поворотом реки. Кудряшов оглянулся на лагерь. Возле палатки стояла бригада – семь человек. На лицах ребят ясно читалось настороженное ожидание.
       – Нормально, – махнул рукой Кудряшов, – до сентября отпуск продлили... За ударные показатели...
       Они поняли бригадирский каламбур и засмеялись.

*  *  *

       Зыба из палатки выходил редко, только на обед и до ветру. Белый же наоборот, пропадал в лесу, заглядывая в лагерь стрельнуть чаю или «косячку» у патрона. Патрон в травке не отказывал, но каждый раз зло плевался и страшным взглядом задавал вопрос. Белый делал успокаивающий жест рукой, иногда добавляя:
       – Не дёргайся, я всё помню.
       Он действительно всё помнил и, хотя сам бригадир ему был безразличен, Белый втянулся в безмолвное единоборство, стараясь не думать о развязке. Его увлекал сам процесс подготовки, интрига размышлений, выжидание удобного момента. Он не просто бродил по тайге, он кругами огибал делянки, прислушиваясь и присматриваясь к работающим людям, старался уловить в репликах нужное ему настроение, ждал, когда зливший его отлаженный ритм где-то сорвётся. Но бригада сбоя не давала.
       В отсутствие бригадира Бац легко принимал на себя его функции и никто этого не оспаривал. Даже когда возникали неизбежные в работе перепалки, они быстро затухали под нажимом негромкого окрика или властного жеста. Белый не мог уловить в настроении ребят раздражения или закипающей злобы. И это выводило его из равновесия.
       Но окончание полевых работ ослабило ещё не окрепшую структуру внутренних связей в бригаде. Прежний дух анархизма быстро восстанавливал утраченные было позиции; в жизни лагеря зазвучали нотки диссонанса. Бац довольно бесцеремонно присвоил себе право «начальника охоты», не посягая, однако, на права хозяина ружья и, с невольного попустительства Кудряшова, даже наказывал неудачливых охотников, заставляя их пополнять продуктовый запас грибами и ягодами. Этот шутливый оброк, пустяшную, вроде бы, зацепку, Белый заметил и запомнил. Сам он, так же, как и Зыба, ни в работе, ни в компаниях участия не принимал. Кудряшов смотрел на это сквозь пальцы, бригада иногда ворчала, но, как выразился Сыщук: не трогаешь дерьмо – не воняет.
       Чтобы как-то разнообразить ставшее несколько бестолковым времяпрепровождение, Василий за ужином предложил идею:
       – Груши околачивать оно, конечно, приятно... А не попробовать ли сделать запас, впрок: вам – на волю, мне – для семьи. Рыбки посолить, скажем... Здесь, на Сосьве,  селёдочка – пальчики оближешь. Говорят, Иосиф Виссарионович её господину Черчиллю десятикилограммовыми бочёночками на закуску посылал... А ещё говорят, она во всём мире только в двух реках и водится: у нас, здесь, да ещё где-то в Канаде.
       Бригада отставила чай и с язвительным любопытством посмотрела на бригадира.
       – Интересно бы знать, чем это бугор собрался реку тралить, штанами или как?
       – Или как, – сказал Кудряшов, – смотаюсь до Берёзова, к Кондрату, возьму у него сеть... Устраивает?
       – И соли, и тару какую-нибудь, и... и – чего там ещё надо? – загомонили ребята. Идея пришлась по вкусу.
       – И хорошо бы грамм по двадцать на каждый зуб, – негромко проговорил Белый. Бригада молча уставилась на Кудряшова. Василий внимательно посмотрел на Белого, потом на Зыбу – тот уткнулся в кружку,– и согласно кивнул:
       – Можно и на зуб, если народ просит.
       Вздох облегчения прошёл по столу, и непонятно: то ли мужики обрадовались решению, то ли удачному выходу из неловкой паузы.
       Кудряшов пристукнул донышком кружки:
       – Замётано... И что бы вы без меня делали?
       Бригада довольно загоготала.

***

       Следующий день Кудряшов потратил на поездку и на уговоры рыбинспектора Кондратьева. Тот никак не соглашался дать на прокат сеть и разрешение на отлов сельди. И только к вечеру, усидев на двоих приличный объём водки, Кудряшов получил и то, и другое. Возвращался он не торопясь, специально затягивая путь, чтобы в лагерь вернуться в нормальной форме.
       В лагере не спали.
       Вместо приветствия, Бац, подошедший за поклажей к лодке, виновато развёл руками:
       – Степаныч, проблема у нас, лошадёнок пропал, Филька. Бродили с Минькой за делянкой, паслись, вроде бы на глазах, а пришла одна... Серый обегал всю округу – ничего. Миньку изругал, верхом поехал искать.
       Кудряшов взвалил на плечо рюкзак и поднялся в лагерь.
       – Где собака? – спросил он, едва сдерживая закипающее раздражение.
       – Серый с собой взял... Найдут, куда ему деться.
       – Я, может быть, в лошадиных делах и бестолковый, но тут и козе понятно: жеребёнок от лошади сам не уйдёт. Увели, или ещё что-нибудь... Где наши отщепенцы? – спросил он тихо.
       – Пытали уже, Зыбе чуть морду не расквасили. Божатся, что ни при чём.
       Василий залез в палатку, проверил ружьё, прошёлся до скрада где хранил патроны. Всё было на месте. От души немного отлегло.
       – Ну, ладно, пусть ищет. А вы, раз всё равно не спите, выжгите бочку из-под солярки; технология засолки у этой сельди особенная... Завтра расскажу.
       Он снова нырнул в палатку и, сморённый долгой дорогой и выпивкой, уснул.
       Где-то под утро по ногам, фыркая и чихая, затоптался пёс. Кудряшов спросонья лягнул надоедливого пришельца, но тот не успокоился, поскуливая, ухватил зубами спальный мешок и потянул его к выходу.
       Василий окончательно проснулся.
       – Вернулись? Ты чего, Дик, нашли, что ли?
       Собака тявкнула и выскочила из палатки.
       Василий ощутил неприятный холодок предчувствия. Он выбрался следом, осмотрелся. Пёс притявкивал где-то неподалёку, словно подгоняя лениво идущего путника. В его голосе явно звучали нетерпение и досада, но злости не было.
       Василий сделал шаг в сторону леса и остановился. Из зарослей, понуря голову, вышла Амнистия. На её крупе, безвольно свесив руки и, как-то неестественно подтянув под себя ноги, ничком лежал Серов. Повод туго перехлёстывал его запястье и был завязан узлом, костяшки пальцев разбиты и запеклись сгустками крови; глаза закрыты.
       Василий лязгнул зубами, словно от холода, передёрнул плечами и, опомнившись, бросился к седоку. Перехватив поперёк туловища, он осторожно стащил вялое тело на землю, приложил ухо к груди.
       В нос ударило запахом винного перегара.
       – Ф-футы, чёрт! – выругался он, отмахиваясь ладонью, – напугал, паразит. Он приподнял пальцами веки и заглянул в глаза. Взгляд спящего был обращён в себя, но от упавшего на зрачки света глазные яблоки задвигались, мышцы лица ожили и с губ сорвалось:
       – Уйди...
       Василий присел на кочку, закурил. Через несколько минут Серый зашевелился. Приподняв нестойкую голову, он мутно взглянул на Кудряшова:
       – Степа-а-ныч... приехали... – и, переведя несинхронные глаза на лошадь, закончил. – У-умница, довезла...
       Василий молча курил. Серый несколько раз тряхнул головой, потёр ладонями уши и, уже более осмысленно сказал:
       – Понимаешь, неувязочка, вот, у нас получилась... Мы тут Филимона, понимаешь, искали, ну, и вот, – он кивнул, почему-то на Амнистию, – так уж получилось...
       – Где жеребёнок? – глухо спросил Кудряшов. Серый по-бабьи всплеснул руками и шмыгнул носом:
       – Съели Фильку... Почти уже всего... Съели.
       Василий опешил:
       – То есть, как это?.. Кто съел? У нас здесь и зверья такого поблизости не видалось... Да говори ты толком!
       Серый высморкался, утёрся рукавом и печально посмотрел на реку.
       – Эх, жизнь- жестянка... Только бегал – и, на вот тебе, съели... Они, Степаныч, голодные все, бормотуху заботварили, а закусить нечем... Вот и свели втихаря лошадёнка... Мы с Диком на них вышли – ан, поздно уже. Одна голова да ноги лежат, остальное – в котле... Ну, и чё? Убивать их за это? Я, было, хотел, рука не поднялась... Смотрят, как побитые собаки... И понимаешь, все одинаковые, не различишь.
       Василий начал догадываться.
       – Это кто, соседи, что ли? Ниже по течению стоят, трое, они, что ли?
       Серый кивнул:
       – Они... Брагой вот напоили... Для замирения. Говорят, если хотите, можете нам башки поразбивать, только не насмерть. Им всё одно. Бросили их там и забыли. Ни ружья, ни снастей, ни хрена... Косами пару стогов наваляли и ждут, так же, как и мы...
       Василий заплевал окурок, поднялся и молча залез в палатку досыпать.

*  *  *

       – Сосьвинская сельдь – украшение царского стола. Небольших размеров, узкая и толстенькая в спинке, легко сбрасывает чешую, истекает прозрачным жирком и нежная-нежная: присосёшься возле головы, втянешь резким всасывающим движением, и в пальцах останется паутинный скелетик, да продолговатый мешочек внутренностей, висящий, словно бы кокон, в тонюсеньком рёберном наборе, только остренькая головка и чёрненький лаковый хвостик рентгеновским снимком оставят в памяти отпечаток пропавшего тельца.
       А вкус... М-м-м... С чем бы сравнить?.. Вот представьте себе сливочное масло, взбитое с яйцом и слегка охлаждённое. Острым ножичком срежьте полоску и положите на язык... Тает?.. Вот, примерно, такое ощущение. Только вкус, естественно, рыбный. А соли там чуть-чуть – вроде бы есть, но не перебивает.
       Кудряшов сглотнул слюну и посмотрел на слушателей.
       – Брать будем неводом: двое на лодке, двое по берегу, остальные – на подхвате. Дутов, поможешь тёте Нине приготовить рассол, да покруче. Бочку отмыли?.. Хорошо... Значит, так, процедура простая: делаем заброд, выводим мотню на мель и, пока ещё рыба живая, аккуратно пересыпаем её в бочку с рассолом. С полчаса её там держим, чтобы соль приняла и во внутрь, и снаружи, потом выгребаем и – в тару... Ящики приготовили? Выложите их крапивой, рыба нежная, деревянных бочёнков у нас нет – попробуем так.
       Василий краем глаза заметил Белого: тот стоял в тени кустов, равнодушно посасывая сигарету. «И чего он всё кружит, кружит, как стервятник, – подумал Василий, – ждёт чего, что ли?» Он словно бы смахнул ладонью с лица паутину и дал команду на первый заброд.
       К вечеру половина ящиков заполнилась узкими, похожими на лезвия ножей, тушками.
       – А! Что я говорил? Не рыба – клад серебряный! – радовался Кудряшов, укладывая ящики в сторону и прикрывая их травой. – Тёть Нин, у нас сегодня день особенный, так что давай остатки лука на стол – будем рифмовать: водка – селёдка.
       Повариха проворчала что-то необидное и по столу раскатились маленькие луковые репки. На широкие мохристые листья лопуха уложились рядком серебристые полоски, а на блюде, в центре стола, сгрудились крупно нарезанные куски привезённого Кудряшовым свежего хлеба.
       Василий достал из палатки засургученные бутылки, и сервировка приняла законченный вид.
       Белый и Зыба к столу не явились.
       Бац отвёл Кудряшова в сторону:
       – Степаныч, надо этих гробоносов позвать, а то не по-людски как-то...
       Василий темно сверкнул глазами:
       – Всё, халява кончилась. Ну, их, Володя, к едрене фене. Захотят – сами выйдут, от стола гнать не буду, но водки не налью.
       Бац вздохнул:
       – Так-то, оно так... Но как бы хуже не было. Тебе на воле жить, а нам, возможно, ещё за колючку сходить придётся. Там Зыба хозяин... 
       Кудряшов упрямо мотнул головой:
       – Ты – как знаешь, но водка моя, на свои покупал, значит, я и угощаю. Ваша-то какая вина?
       Бац с хрустом переломил ветку:
       – Не дело творишь, бугор? Аукнется это тебе. И нам аукнется.
       Он круто повернулся и отошёл в сторону.
       Василий унял дрожь в пальцах. Чёрт знает! Может, Бац и прав, только вспомнились и поломанные рёбра, и выбитый зуб, и метнулась мстительная тень в душе Кудряшова: бугор я, в конце концов, или не бугор? Или опять играть в дипломатию с этим темнилой? Дело сделано. Вроде бы и должность потеряла своё значение. Ребята настроились на вольную жизнь. Зоновские порядки как-то сами собой отпали... Может, он, Василий, чего-то недопонимает!.. Белый... Кудряшов не стал додумывать неприятную мысль. Сказа-но – не дам, значит – не дам! Он вернулся к столу. Кружки уже были наполнены,  и бригада весело блестела глазами в ожидании команды.
       – Ну, что, – бригадир поднял единственный гранёный стакан, – задание мы выполнили, в сроки почти уложились, потери – один лошадёнок (за которого, впрочем, ещё отвечать придётся мне); коллектив – вот вы, – он обвёл глазами присутствующих, – сработал на совесть, за исключением... – Кудряшов глянул в сторону палатки и, не снижая тона, закончил, – ...за исключением двух сачков. Этих немощных мы докормим до конца срока; не в тягость. В общем, поехали...
       Он повернулся в сторону кухни и добавил:
       – Особое спасибо Нине Петровне. Спасибо, тёть Нин, за уход и заботу, – а про себя прибавил : «и выручку».
       Стол на секунду затих, принимая содержимое кружек, и сразу же закряхтел, захрупал луковицами и потянулся за сельдью.
       Полог палатки шевельнулся, но из неё никто не вышел. «Гордые, – подумал Кудряшов, –  особого приглашения ждут. А ведь никто приглашать и не пошёл, – тихонько обрадовался он, – даже Лампас...»

*  *  *

       Зыба с каменным лицом лежал в углу палатки и даже не курил. Почти две недели добровольного затворничества накопили в нём такое количество ненависти, что, казалось, сделай он резкое движение, перевернись на другой бок, и она перельётся из пределов его тощего тела, и палящей, съедающей всё кислотой потечёт между спальников туда, к выходу, и дальше, к столу; обовьёт, задымится в ногах у сидящих людей, с пенистым шипом растворит их подошвы, и пальцы, и кости, поднимется вверх, до коленей, проникнет во внутрь животов, прожигая насквозь их довольные души; наконец, доберётся до серых, тупых, независимых от него, Зыбунова, мозгов и в мучительных корчах заставит их ползать, кричать и вымаливать прощения; а он не простит, не простит, не простит...
       Сознавая свою беспомощность перед ставшей такой однородной в поступках массой, Зыба, однако, умел ждать и терпеть – научила невольная жизнь. Да и Белый  пока ещё у ноги, правда, понимать его становилось всё труднее; что-то в нём зародилось такое, независимо-мрачное, временами даже пугающее. Ласково-жадный, обтекающий взгляд, которым смотрел он то на бугра, то на Баца, иногда пробегал и по Зыбе, от чего тот холодел и чувствовал себя жареным цыплёнком, поданным к столу гурмана. Но в остальном Белый непокорности не проявлял – травка была у Зыбы.
       Бульканье разливаемой за столом водки, смех и восторги по поводу сельди привели Зыбу в запредельно-яростное состояние. Он скрючился, как от желудочных колик, зарыл лицо в капюшон спальника и глухо, нутряно зарычал. Рука судорожно нащупала холодную рукоять финского ножа и звук разрезаемой ткани перешёл в частые удары в песок, сопровождаемые хаканьем и пристонами: на тебе, на тебе... на тебе!
       Белый вяло повернул голову и, не выпуская изо рта самокрутки, равнодушно спросил:
       – Что ты бесишься? Яйца отдавили?
       Зыба бешено взглянул на него налитыми кровью глазами:
       – Молчи, с-сучёнок, пришью!
       По губам Белого промелькнула улыбка:
       – Из тебя мокрушник, как из меня – профессор медицины... Оба мы с тобой – недоделки... А то – пойдём, может, нальют по чарке, если хорошо попросим?
       Зыба, неглядя, сунул нож в сторону Белого. Тот тихо ойкнул и, зажав ладонью рану на ляжке, отполз к выходу. Помолчав несколько секунд, он снова улыбнулся:
       – Вот видишь, ты даже на складку идти не можешь. В мякоть угодил... Твоё счастье, а то...
       – Что – «а то»? – прошипел Зыба. – Ну, договаривай.
       Белый оголил бедро, ощупал рану. Порез был скользящий подкожный; кровь уже не шла.
       – Не спи ночью, приятель, не спи... – Белый натянул штаны и выбрался из палатки.
       «Кончился Зыба, – удовлетворённо думал он, уходя в лес, – дошёл до точки. Если на своих руку поднял, значит  всё, нет больше Зыбы, осталась смердящая головешка. Теперь нужно угадать: когда и как её сунуть в этот чёртов муравейник. Они, конечно, его сожрут, ну, и ладненько. А может, он успеет кому-нибудь зубы обломать. Тоже хорошо... А я мазаться обожду... На зоне битых не любят, горшатников... Остальные мужиками заделались... Вот и масть пошла. Не лопухнуться, главное. На волю нужно выйти в авторитете. А там... там посмотрим».
       Белый нажевал сосновой смолы, перемешал с растёртыми в пальцах берёзовыми листочками и залепил рану.
       «...Где этот ушлый бугор прячет патроны?..Ага, вот они... Притырим пяток, пусть понервничает... У своих шмон наводить не будет, к нам сунется... Вот и найдёт... Ух, как интересно будет!»
       Он вернулся в палатку. Зыба лежал, отвернувшись к стене, но, похоже, не спал.
       – Ладно тебе душу-то рвать. Не сдохнем мы без их водяры... Давай – по косячку, вечером тётя Нина накормит.
       – Уже разок накормила, старая карга... Ты меня больше не заводи, думай заранее... Сильно порезал-то?
       – Фигня, проморгается...

*  *  *

       Лагерь угомонился поздно. Уже короткий летний сумрак размыл очертания противоположного берега, прошёлся невидимым катком по середине реки, выгладив узкую полоску стремнины, приглушил лесную разноголосицу и засветил жёстко очерченный низкий полумесяц.
       Кудряшов сидел у посвистывающей остатками угля печи, и на душе у него было хорошо. Повариха тихонько скоблила какую-то посудину, уставясь невидящим взглядом на розово мерцающую щелку печной заслонки.
       – ...И потянуло меня на Север... Ну, не обязательно, конечно, на Север, можно было бы и на Дальний восток или ещё куда... Но – получилось, вот, на Север. Никак не могу долго на одном месте работать. Там, на родине, после техникума обязаловку, три года, как положено, отбарабанил и задумался: жилья своего нет, перспективы туманны, правда, работа интересная, жаль было менять. Но – женился, дети пошли, нужно как-то обосновываться.
       Выбрал небольшой районный городок – там строительство завода начиналось – и махнул. Устроился сперва землекопом, потом, когда завод из земли вырос, перешёл в эксплуатацию. Тоже три года. И тоже интересно. Квартиру получил – всё чин-чином... А потом скучно стало... Одно и то же, одно и то же... Утро – обед – вечер... Ну, и потянуло. Бросил всё и – на Север. Сначала один, устроился. Потом семью привёз... Вот так и получилось.
       Кудряшов прикурил очередную сигарету.
       – А здесь работу менять не надо, она сама тебя меняет. Что ни день, то новые выверты. Каждый раз словно с нуля начинаешь... Вот и этот сенокос. Когда бы я подумал, что с лошадьми и трактором крестьянствовать буду?
       – И с зэками... – буркнула повариха.
       – И с зэками... Да какие они зэки? Молодёжь, в основном, по дурости попала, ну, а этот, – он кивнул в сторону палатки, – один погоду не делает.
       – И рёбра он тебе не ломал? – язвительно усмехнулась повариха.
       – Ну, и что – рёбра? Рёбра зажили, а его авторитет берестой накрылся. Вот он сегодня к столу не вышел, и никто, ведь, – никто его звать не пошёл. И стакан с закуской в палатку не понесли. Это как?
       – Как накакал, так и смякал, – проскрипела повариха, – шустрый ты на выводы. Замаслило тебе зенки, ты и – грудь колесом... Э-эх, не знаешь ты наших порядков. Тебе Бац сказал – аукнется? Он вот знает. Тебе надо ходить, да оглядываться.
       – Тёть Нин, а почему ты всё – «наших», да «наших»? Ты что, к Зыбуновой компании себя причисляешь, а? Ведь ты же, как я заметил, на дух его не выносишь?
       – Не выношу... Только ты здесь угадал, начальник, из той я компании... из той...
       Кудряшов растерянно почесал затылок.
       – А как же ты его дрыном?. .
       – Так ведь я их обоих... приласкала. За дело. Ни один в ответ не гавкнул. Вот если бы ты против Зыбы за нож взялся – пальцем бы не пошевелила... Ты чужой... Режьтесь сколько хотите.
       Кудряшов замолчал. Услышанное не ложилось в привычные понятия, и он подумал, что спорить по совершенно незнакомому ему предмету было бессмысленно.
       Повариха отложила посудину и пристально взглянула на бригадира.
       – Что, милый, не по карману слам? Ты думал: тётя Нина – божья угодница? Я по сто третьей семь лет отбухала, а за побег ещё четверик намотали... А ты – «компания»...
       Кудряшов осторожно полюбопытствовал:
       – Сто третья – это за что?..
       – Сто третья – это за убийство, – жёстко ответила повариха, – человека я убила. Вот так. – Она судорожно вздохнула и хрустнула сухими коричневыми пальцами.
       – Н-нда.. – покачал головой Кудряшов, – и чем ты его?
       – Hе его, а её... Ни чем – руками. Я на огороде ковырялась, в хату вошла – а там цыганка. Уже всё моё барахлишко в узел увязала, уходить собралась... Не успела... Я её поперёк туловища взяла и через коленку. Так пополам хребет и переломила. Прокурорша просила десять, дали семь. На последнем годе вся тоской изошла: сын у меня с инфарктом в больницу слёг. Не сдюжила – ушла. До сына так и не добралась, до живого. На похороны, правда, свозили, под конвоем...
       Она сбила пальцем каплю с крючковатого носа и снова ожесточённо принялась за посудину.
       – А что касается остальных, – она обернулась к Василию, – здесь ты прав. По дурочке попали. Дутик тёще фингал засветил, говорит – довела. Лампас фарцевал по маленькой, жить-то по-человечески хочется. Гусёнок (Тофик Гусейнов) попался на краже собственных документов из начальникова сейфа: хотел куда-то завербоваться, а его не пускали. Филёр, вообще смешно: повёз на тракторе приятеля в военкомат, в армию забирали. Ну, само собой, выпили. Так он на обратном пути уснул и в дом председателя въехал. Обычная в деревне история... Про Освенцима ты знаешь... Вот Зыба, да я, да ещё Белый... Далеко пойдёт, хитрый мальчик, не простой, ох,не простой... А вот Бац, хоть и выпендривается, но как раскрытая ладошка – добрый парень. Зона его не съела.
       Кудряшов слушал молча, не перебивал. За всё время, пока они были связаны невольными обстоятельствами, тётя Нина впервые говорила так просто, не таясь. Видимо, сжатая в горький комок долго живущей обидой потребность в нормальном собеседнике проточила скважину в омертвевшей её душе и неостановимо истекала наружу, облегчая, как слезы, как прорвавшийся, больно мучивший нарыв. Она говорила, мелко поддакивая головой, вытягивая из рукава длинную зелёную нитку и, наматывая на кривой палец, словно бы считала ниточные витки в поисках имени суженого, а нитка тянулась из кофты, необрывная, бесконечная, перехваченная мелкими узелками – долгая-долгая жизнь, похожая на истёртую, давно уже не греющую одежду.
       Угли пыхнули последним дымком, жар окончательно умер, с реки потянуло туманом. Василий зябко передёрнул плечами и, стряхнув с колен пепельную пыль, поднялся.
       – Спать пора, засиделись... По утрянке смотаюсь на охоту. Чего принести, тёть Нин, утей или боровую?
       Повариха оборвала нитку, завязала на оставшемся кончике двойной узелок и аккуратно заправила его под вязку.
       – Неси, неси... утей – не утей, всё одно сожрут...
       Она сунула в развилку надраенную до блеска посудину и, не разгибая спины, захромала к палатке.

*  *  *

       В пачке не хватало пяти патронов. Кудряшов высыпал оставшиеся в фуражку и, на всякий случай, ещё раз пересчитал. Пошарил в траве вокруг скрада, понимая, что
зря – пять патронов, заряженных дробью, исчезли.
       Каждый раз после охоты, своей или не своей, он недожжённые патроны вертал в скрадок, устроенный шагах в двадцати от лагеря. Прятал с оглядкой, выждав удобный момент, особенно хоронился от недоброго взгляда Зыбунова. Впрочем, такая предусмотрительность была оправдана в любом случае – нравы несдержанные, подальше от греха. Но, видать, где-то зевнул – проследили, а  может, случайно... Однако, пять патронов скрадок покинули не по своей воле и, пожалуй, не просто так.
       Кудряшов помрачнел. Вспомнилось карканье Баца на счёт «аукнется» и скрипучее эхо поварихи. Непростительный прокол, досадливо цыкнул зубом Василий, теперь за ружьём в три глаза смотреть придётся. Вот чёрт! Какую же пакость этот темнило задумал? Нет. Тут нужно действовать на опережение.
       Он сложил за пазуху оставшийся боеприпас и вернулся в лагерь.
       Утренний стол почтили своим присутствием и бывший авторитет, и его приятель. Зыба, как обычно, молча прожевал положенное, запил чаем и, повернувшись спиной к столу, закурил. Белый, оттопырив мизинец, тщательно выбирал из рыбы тонкие косточки, обсасывал с них невидимое мясо и укладывал аккуратной колодезной стопочкой возле тарелки. При этом на лице его лёгкой тенью скользила знакомая улыбочка, а ласковый взгляд пробегал поверх голов сидящих и, словно спотыкаясь, задерживался над бригадиром и Бацем, как бы рисуя над ними вопросительный знак.
       Кудряшов, обращаясь в дальний конец стола, спросил:
       – Зыбунов, поохотиться не желаешь?
       Зыба выпрямил спину, но не обернулся. Кудряшов повторил вопрос:
       – Я говорю, может, промнёмся, тайгу потопчем, а то ведь пролежни наживёшь?
       Зыба ничего не ответил, выплюнул окурок и, не торопясь, удалился в палатку.
       – Что это на тебя нашло? – вполголоса спросил Бац. – Спокойная жизнь надоела?
       – Кончилась спокойная жизнь, – так же негромко ответил Кудряшов. – Патроны у меня пропали. Как ты думаешь, к чему бы это?
       Бац кинул быстрый взгляд на бригадирскую палатку.
       – Нет, ружьё на месте, – успокоил Кудряшов, – но факт налицо: пять штук из тайника – тю-тю.
       – Думаешь, эти? – спросил Бац.
       – Ну, не ты же, я надеюсь?..
       Бац отрицательно мотнул головой. Кудряшов оглядел бригаду и громко сказал:
       – Объявляю санитарный день. Помывка голов и промежностей, сушка  спальных принадлежностей и проветривание жилых помещений. Ответственный – Сыщук. Я ухожу на охоту. Володя, – шепнул он Бацу, – приглядись повнимательней, ага?
       Бац кивнул.
       Кудряшов первым вытащил свой спальник, вывернул его наизнанку и разложил на гребне палатки; выгреб умятый лапник и заложил посредине лагеря костровую кучу.
       – Прожарьте дымком телогрейки, другую одежду – я пошёл.
       Он вскинул на плечо ружьё, поправил на ремне нож и, крикнув собаку, скрылся в лесу.
       Лагерь принялся за уборку.
       Через час территория походила на только что разбитую стоянку цыганского табора. На гребнях и растяжках шатровой палатки разноцветными заплатами сверкали спальные мешки, вокруг дымного костра в кружок стояли огородными пугалами деревянные крестовины с напяленными на них куртками, шапками, болтающими тесёмками штанами и прочим барахлом. Народ заголился до плавок и, не обращая внимания на гнус, принимал водные процедуры, гогоча и хабаля. Тётя Нина ругалась отборной феней на брызгучие заигрывания Ивана Дутова и отмахивалась от него черпаком.
       Белый лежал на песке, подкарауливая садящихся на живот комаров, и звонко шлёпал ладонью, сопровождая каждый удачный шлепок возгласом: ат тебе, кровосос!
       Зыба из палатки не вышел.
       Сыщук, поощряемый взглядом Баца, просунулся в шатёр и, не скрывая раздражения, позвал:
       – Для тебя что, особый закон? Даже на зоне чистоту соблюдают, давай, давай, шмотки на воздух.
       Зыба поднялся с лежанки и презрительно фыркнул:
       – Жёлтый... из шестёрки в тузы метишь? Вот и отрабатывай свою пайку,– он плюнул под ноги и вышел наружу.
       Сыщук, позеленев лицом, метнулся в шатёр, выволок оттуда зыбуновское барахло и, сгрудив его в охапку, бросил в костёр.
       – На тебе, с-сука лагерная! Пёс блохастый! Да я ж тебя, мозгляка, щас в штопор скручу, гад!
       Он выставил клещами огромные ручищи и пошёл на Зыбу.
       За спиной грохнул выстрел, за ним – другой. Сыщук присел, завертел головой, соображая – откуда стреляют.
       Бац в два прыжка подскочил к костру и выдернул из него дымящиеся ошмётки спального мешка. В воздухе сверкнули и упали в песок три латунные гильзы. Бац медленно подобрал их в ладонь, выпрямился и посмотрел на Зыбу.
       Тот всё понял.
       – Подставили, – прохрипел он, – не подходи!
       Он выдернул из-за голенища нож и, направив в сторону Баца, попятился назад.
       – Подставили, – снова повторил Зыба, – ну, ладно, ладно.. ещё не вечер, ещё свидимся... Он допятился до шатра, резанул наотмашь брезент и, полоснув по растяжкам, прыгнул в кусты.
       Как-то незаметно исчез и Белый.

*  *  *

       Дик исправно облаял тетёрку, поднял зайца и на маленьком болотце выгнал из травы крупную ондатру, которую, впрочем, Кудряшов стрелять не стал. Необидчивый пёс вроде как пожал плечами – нет  так нет – пуганул резким скоком куличков и вернулся к хозяину.
       – Хватит на сегодня, – сказал Кудряшов, подвязывая добычу к рюкзаку, – закругляемся, что-то мне неспокойно.
       День перевалил за середину, но тепла особенного не было. Гнус жался к земле, отчего Дик раздражённо взлаивал, вертелся волчком, укусывая себя за крестец и фыркал слюнявой пастью, ошалело тыкаясь в сапоги Кудряшова. Тот шёл быстро, почти не глядя под ноги, и не уворачивался от хлеставших по лицу веток.
       «Зря я сорвался, – думал Кудряшов, – взвинтил обстановку и смылся ... Идиот! Сыщук давно уже на взводе, да и другие тоже... Патроны, конечно, отшельников дело... На кой чёрт им понадобилось? Что-то тут не так... Зыбунов сам вряд ли решился бы, слишком уж очевидно, не совсем бестолковый... Да и кража какая-то бессмысленная – ружьё я хоть и не прячу, но стрелять из него без замка невозможно, а я и не скрывал, что ношу его при себе, в кармане... Стоп! Белый... Опять Белый... Как-то я эту мысль недодумываю....»– он даже остановился. Дик с разбегу перелетел через выставленную для шага ногу и, присев на хвост, удивлённо посмотрел на хозяина.
       «...Где-то рядом, где-то рядом... – лихорадочно соображал Кудряшов. – Не заметно, чтобы Зыба и Белый значились в друзьях-приятелях. Скорее – связка по случаю, подельники, вот так правильнее будет. И Белый его терпит только потому, как сказал Бац, что травкой командует Зыба. Не будь этого крючка. Белый давно бы начхал на его авторитет, тем более, что и авторитет уже по соплям размазали...» Кудряшов осторожно, как слепой, снова двинулся вперёд.
       «...Белый нашёл мой тайник. Белый. И патроны взял он – к бабке не ходи. Зачем? А ведь он понимал, что искать я буду у Зыбы... или у него... Значит, он моими руками хочет Зыбунова добить окончательно. Вот так! Всё понятно!»
       Кудряшов снова остановился, довольный своей догадкой. И тут же с криком: «Ч-чёрт! Они же там друг друга перережут!» – бросился в сторону лагеря. Дик сделал стойку, рыкнул на неизвестного противника, обогнав Кудряшова, оглядываясь, и непонятно от чего всё больше и больше возбуждаясь, крупными скачками помчался вперёд.
       Кудряшов не заметил выросшую на пути преграду. Тонкая лесина метнулась из травы в ноги, подшибла ниже колен и, хапнув ртом воздух, он тяжёлым болидом пролетел несколько метров до ствола мощного кедра. Удар пришёлся в темечко. Кудряшов лязгнул зубами, в основании шеи что-то хрустнуло, и звонкая вспышка потушила окружающий мир.

*  *  *

       Зыба освободил обмякшее тело от рюкзака, снял и отложил в сторону патронташ, выдернул из чехла и отбросил тесак. Ружьё от удара о ствол дерева пришло в негодность: цевьё отвалилось, коробка дала трещину, от скобы и одного спускового крючка остались острые сколы. Зыба попробовал открыть замок и переломить ружьё по казённику. Замок не открывался.
       – М-мать твою!.. – выругался Зыба. – Гробануться аккуратнее не мог, зараза!
       Он оглянулся на собаку, которая крутилась у ног лежащего Кудряшова и, не понимая происходящего, жалобно повизгивала.
       – Что, Дик, кабздец пришёл твоему хозяину... Хотя, для тебя мы все одинаковы, друг артельный. Пойдём-ка со мной...
       Он отвёл не сопротивлявшегося пса метров за двадцать и, привязав поводок к дереву, вернулся обратно.
       – Дохлый или ещё не совсем, а, бугор?
       Он пощупал пульс, удовлетворённо кивнул, и перевёл Кудряшова в полусидячее положение, прислонив спиной к кедру.
       – Мокрота мне ни к чему, – бормотал Зыба, связывая сыромятным ремешком кисти бригадира, – а вот поговорить по душам не мешает.
       Достав из рюкзака фляжку с водой, он набрал в рот и прыснул в закрытые глаза Кудряшова. Тот чихнул, попытался поднять голову, но она валилась вбок, видимо, с шеей что-то было неладно.
       – Давай, давай, просыпайся, – тормошил Зыба, поливая из фляжки за ворот штормовки и на лицо бригадира, – ты мне только на пару слов нужен: да – нет, а там – как хочешь, можешь вообще дуба врезать, только без меня.
       Кудряшов открыл глаза и, не поднимая от плеча головы, просипел:
       – С-скотина...
       – Ну, слава Богу, очухался, – Зыба присел на корточки и, взявшись пальцами за его челюсть, привёл голову в вертикальное положение.
       – Базара долгого не будет. Скажи мне одно, начальник, зачем ты мне свистульки в мешок подкинул? Для отчёта? Чтобы срок новый навертеть? У меня ведь статья похожая была: пушечка. Ты, падла, знал об этом и решил настучать куму: вот, мол, как Зыба исправляется! Да?! Говори: да, нет? Да? Нет?
       Кудряшов смотрел перед собой побелевшими от боли глазами, и слова Зыбы тыкались в его уши длинными раскалёнными спицами, проникали в мозг, но не смыслом, а колющим болезненным звуком, вспышки которого совпадали с ритмичным подёргиванием головы (3ыба с каждым вопросом дёргал Кудряшова за челюсть), и тяжёлые круглые булыжники   разного цвета: чёрный – да, красный – нет, бухали в размягчённое темя, вызывая приступы икоты и позывы к рвоте. Он попытался подтянуть колени к животу, чтобы зажать желудочные спазмы, но Зыба стукнул ребром ладони по коленкам, и Кудряшова вырвало белой пеной на рукав зыбуновой куртки.
       – Вот с-сука, – Зыба отдёрнулся, стряхивая рукав, – здорово, видать ты приложился. Похоже сотрясение мозгов... Только я ведь не жалостливый... Твоя работа? Ну, кивни, я пойму... А то ещё хуже будет.
       Он вытащил нож и приставил лезвие к носу Кудряшова.
       – Чирк – и всё, и твой рубильник в два раза короче... Да или нет?! – выкатив глаза, заорал Зыба.
       Кудряшов сплюнул на бороду горькую слюну, пошевелил языком – вроде слушается – и прошепелявил:
       – Н-нет... патроны... Белый...
       Зыба недоверчиво мотнул головой.
       – Что – Белый?
       – Патроны.. .Белый...– повторил едва слышно Кудряшов.
       – Врёшь, гад! – крикнул Зыба и без размаха сунул кулак в зубы Кудряшова.
       Затылок бригадира глухо стукнулся о дерево, и тело обмякшим, безжизненным кулём повалилось на бок.
       Зыба выпрямился в рост, перешагнул через раскинутые в стороны ноги Кудряшова и, не чувствуя боли, сжал в кулаке лезвие ножа.
       – Белый? – прошептал он одними губами. – Белый...
       Но осознать до конца горькое открытие он не успел. Под левой лопаткой что-то хрустнуло, ударило в спину с чмокающим звуком, мысли в голове резко крутнулись, взвыли детским волчком и, потеряв опору, понеслись вниз, к земле, и, недостигнув её, погасли...
       Белый вытер о траву кудряшевский тесак, вложил его в руку лежащего бригадира, предварительно развязав сыромятный ремешок, и улыбнулся...

*  *  *

       В лагере закончили уборку и ждали обеда. Бригадир запаздывал; по времени – уже должен бы вернуться, но запаздывал. Повариха нещадно ругалась: обещанную дичь ещё надо было приготовить, а торопиться она не любила. Десять ртов по заведённому ей же порядку ждали, поглядывая на тропу, и слонялись по лагерю, занимаясь попутно никчемными делами.
       Белый, неизвестно когда вернувшись, лежал на тёплом песке, задрав ступни к солнечным лучам и, посасывая сигарету, дремал.
       – Бац, Филёр, сатанинское племя, – крикнула повариха, – куда бугор намылился? Чё сказал?
       Бац пожал плечами:
       – Вроде бы, за третью делянку, на болота... Чёрт его знает, где он шастает...
       – В самом деле, что-то долго... – неровным голосом пробормотал Сыщук. – И Зыба пропал...
       Попов быстрым взглядом глянул на тракториста.
       – Ты это к чему?
       – К чему... К тому, что обоих нету, вот к чему.
       Парни встретились глазами и, одновременно кивнув, быстро направились к лошадям.
       Белый лениво приоткрыл веки, но с места не двинулся, только набрал в горсть песку и медленно высыпал себе на живот. «Земля пухом...», шепнул он неслышно.
       ...Лай и горестные взвизги собаки они услышали издалека. Торопя лошадей, повернули на голос и несколько минут спустя вышли на Дика.
       – Ну, точно, – сказал Сыщук, отвязывая поводок от дерева, – на разборку пошли. Бац, он на Зыбу нарвался... Или наоборот... Спешить надо. Дик, где хозяин? Ищи!
       Искать долго не пришлось. Через несколько шагов кобель привёл их к месту события.
       Зыба лежал ничком, раскинув руки. Бурое пятно на спине было сплошь облеплено гнусом, правая нога неудобно подвёрнута, из травы серой кочкой торчал острый затылок. Рядом валялось разбитое ружьё, ремень Кудряшова с патронташем, рюкзак с притороченной к нему дичью. Бригадира не было.
       Пока Бац осматривал тело Зыбунова, Сыщук обежал ближайшую округу, но Кудряшова не нашёл.
       – Готов, – сказал Бац, поднимаясь с колен, – сзади, под лопатку... Похоже на ножах махались. Он кивнул на правую руку Зыбунова, крепко сжимавшую рукоятку финки.
       – Ай да бугор! Такую крысу уложил. А ведь Зыба в ножички играть мастер... Значит, оплошал... Петь, по раскладу – они лицо в лицо спорили. Смотри: рюкзак в стороне, ружьё не применялось, значит, по- честному всё было. Вот только зря он его в спину – следак квалифицирует как превышение самообороны... Хотя, в таком деле разве угадаешь – не ты, так тебя... Где он? Не нашёл?
       Сышук отрицательно покачал головой.
       – В лагерь пошёл, куда же ему ещё. Только, почему же мы его не встретили?
       Со стороны болота послышался заливистый лай собаки. Лай был радостным и живым.

*  *  *

       Василий медленно приходил в себя. Сперва он попытался открыть глаза, но изъеденные мошкой веки распухли, и ему удалось только прорезать узенькие щёлки, сквозь которые видны были корешки травы, сухие иголки и кончик свороченного тяжестью головы носа, тоже распухшего, синюшного, в крапинку. Голова страшно болела и не вся, а, как-то, частями: сверху, на темени, боль была острой, саднящей, в затылке пульсировала тупо, волнами.
       Сосредоточившись на затылочной боли, он сосчитал до десяти и, уперев ладони в землю, резко отжался. Резко не получилось. Левая рука подвернулась, и Василия опрокинуло на бок. Голова снова безвольно мотнулась, в основание шеи словно воткнулся острый шип. Василий долго глотал воздух, пока резь в позвоночнике не утихла. Хребет, догадался он, вспомнив страшный удар о дерево, никуда не годится. Он пожамкал правой кистью – работает. Попытался ощутить левую – здесь что-то мешало. Поднося непослушную кисть к глазам, он вдруг больно ткнул себя в щёку. «Что это я, – испуганно метнулось в голове, – теряю координацию». Он скосил глаза. Кисть левой руки намертво обхватила рукоять длинного тесака, ногти впились в подушечку под большим пальцем, костяшки суставов белели нарывами. Широкое лезвие, страховочный усик и верх кисти были в бурой грязи и налипших хвоинках. Василий с болезненным усилием разжал пальцы – нож ткнулся в землю, едва не задев переносицу.
       – Ну, и что, – озадачил себя Василий, разобравшись с верхней частью своего тела, – так и будем лежать на пару с проблемой?
       Придерживая одной рукой за волосы падающую голову, он другой снова упёрся в землю и подпятил себя к дереву.
       – Ноги не в... не в красную армию, почти не шевелятся... – печально констатировал Василий, – башка разбита, но ещё не совсем – соображает. Значит, надо сперва подумать башкой... Он напряг память.
       – Во-первых, я споткнулся... – он ясно увидел выпрыгнувшую из травы лесину, – или споткнули...
       И тут взгляд его наткнулся на торчащие из травы пятки кирзовых сапог и бугор телогрейки.
       – Зыба!
       Теперь он вспомнил всё. Злость наотмашь хлестанула по лицу, выплеснула в кровь остатки адреналина, и, ещё не поняв, что делает, Кудряшов сполз на землю и катком перекатился к врагу.
       – Спишь, гад! – просипел он перехваченным от ярости горлом. – Нy я тебе щас... Руки у меня ещё целы.
       Он нащупал за воротом телогрейки тощую шею спящего и с силой сдавил пальцами острый кадык.
       Ладони не сразу ощутили странную прохладность кожи. Зыба не дёрнулся, не проснулся, не забил, как положено ногами – он лежал, как лежал, и Василий не почувствовал под ладонями бьющейся пульсирующей жизни, не услышал сдавленного сипа.
       Голова не живо трепыхнулась, и на Василия глянули белые оловянные зрачки. Зыба был мёртв.
       Что-то оборвалось внутри Кудряшова. Он разжал пальцы и выпустил из груди набранный яростью воздух. В немом бессознании он попытался встать на колени, и это у него получилось. Организм начал слушаться, но Василий победы не ощутил – его мозг был настроен на страшный, необъяснимый факт: Зыба умер и причиной тому, не сейчас – раньше, был, вероятно, он, Кудряшов. Только как он содеял это – память начисто отказывалась объяснить.
       Придерживая всё ещё неустойчивую голову руками, он попробовал подняться на ноги. Ватные, тупые, как столбы, выпрямленные ноги всё-таки удержали тело. Сделав, враскачку, первый шаг, Кудряшов ойкнул: шейные позвонки стреляли в голову искрами, но шаг был сделан, за ним – другой, а значит, не всё ещё потеряно. Кудряшов медленно прошёл мимо лежащего в траве тесака. Мелькнула мысль – поднять, но страх перед новым вставанием погасил этот порыв. Иди пока идётся – он старался угадать направление к лагерю, удерживал в воспалённом мозгу расплывающееся сознание, но с каждым шагом, с каждым неловким движением боль забивала остатки мыслей, и грань реальности ускользала, замещаясь почти осязаемым видением ровной прямой дороги, по которой и нужно было идти, и чтобы солнце не  секло по глазам, а подталкивало мягким теплом в спину. Но этот путь вёл не к лагерю, а на топкое болото. Кудряшов пошёл...

*  *  *

       Они нашли бригадира в странном положении: зависнув подмышками в развилке широкого, расставившего сучья погибшего дерева, он сжимал ладонями голову, словно боясь её уронить и в полувисячем положении мерно переступал ногами, шлёпая подошвами сапог о болотную жижу. На оклик он никак не отреагировал и ритмических действий не прекратил. Дик метался по краю болота, облаивая неразумного хозяина, но в трясину не лез.
       Бац и Сыщук остановили лошадей на сухой гривке и сбежали вниз.
       – И как он туда забрался? – бормотал Сыщук, пробуя сапогом глубину. – Трясина ведь... Эй, Степаныч! Мы туточки, давай к нам!
       – Ты что, не видишь, что он не в себе, – осадил его Бац, – надо вытаскивать... Ну-ка, тащи валежину, тут всего метров пять – шесть.
       Через несколько минут бригадир лежал на сухом пригорке и на перебивчатые вопросы спасителей только криво улыбался и отводил руку Баца, пытавшегося дотронуться до его головы.
       – Надо в лагерь. Там тётя Нина его поправит, видишь, что у него на макушке – страсть! Короста кровавая. Что там под ней, чёрт его знает.
       Они усадили Кудряшова на Амнистию и, держа лошадей в поводу, направились в лагерь. Дик, довольный удачным завершением дела, бежал рядом.
       ... Покуда повариха занималась живым бригадиром, Бац и Сыщук привезли мёртвого Зыбу. На лагерь легла тягостная, беспросветная тишина. Известие о стычке бугра с авторитетом, решившейся летальным исходом для последнего, повергла бригаду в шоковое состояние, а мысль о том, что убийство никому из присутствующих сроков не убавит, скорее наоборот, привела в уныние. Кудряшов, сколько его ни расспрашивали, ничего толком объяснить не мог, но факты говорили сами за себя. Тень невольного соучастия вызывала определённую степень вины. В полуфразах и намёках звучало одно: даже если бугор идёт на признанку, пыхтеть в свидетелях придётся всем; какая им вера на последнем годе – ясно, расслабились, вот и довели ситуацию до беспредела.
       Белый участия в разговорах не принимал, но и наособицу уже не держался. Беда естественным образом сплотила людей, и вчерашние счёты утаяли в песок: до того ли? Лишь изредка внимательный взгляд его прозрачных глаз становился колюче-изучающим, когда он наталкивался на такой же взгляд Кудряшова, неподвижно сидящего в тени кухонной сосны с забинтованной головой и обвязанной для устойчивости берестой и вафельным полотенцем шеей. Этот бригадирский взгляд Белый выносил с трудом, но отводить глаза было бы делом опасными – он держал его, почти не меняясь в лице.
       Кудряшов что-то чувствовал. Где-то в далёком, едва доступном для понимания углу его мозга светился бледный отпечаток красивого профиля на фоне серого неба, профиля, склонившегося к лицу Кудряшова, и цепкая хватка длинных мягких пальцев на левом запястье. Он ясно вспомнил, что нож из чехла не вынимал, а уж резко вскочить, догнать Зыбу и ударить в спину в его, Кудряшова, тогдашнем состоянии было никак не возможно... Но если не он?..
       ...Ночевать в бригадирской палатке повариха, в эту ночь, Кудряшову запретила.
       – Посидим на кухне... Я тебя двумя одеялами прикутаю и посидим. Ты подремлешь, а я помолчу...
       Василий немного удивился, но спорить не стал.
       Когда все уснули, старуха приоткрыла печную заслонку, чтобы тепло доставало до ног Кудряшова и,  привычно перебирая пальцами кофтяную вязку, тихо заговорила.
       – Я, конечно, не знаю, но уверена: перо в спину этого темнилы не ты вставил. – Она сделала паузу, ожидая реакции Кудряшова. Тот промолчал.– Ну, так вот, – удовлетворённо продолжала старуха. – Мне отсюда, с кухни, всё видать. Зыба твои патроны не воровал, незачем ему. Зыбу кто-то подставил, чтобы скрестить с тобой или с Бацем... Хочешь знать – кто?
       Кудряшов неопределённо пожал плечами.
       – Хорошо, – сказала старуха, – значит, сам знаешь... Он же, после шмона в палатках, ушёл следом за Зыбой. Потом вернулся. Не сразу, время прошло... Ты что, вообще ничего не помнишь?
       Кудряшов откашлялся, поскрёб пальцами бороду и ничего не ответил.
       – Послушай, бригадир, тебе что, хочется к дяде на поруки1 за чужой грех? – повариха со злостью выдернула нитку из кофты.
       – А есть другое решение? – спросил Кудряшов.
       – Решение примет народный суд, тогда уже поздно будет. А пока есть время...
       – Время, тёть Нин, понятие относительное... Я вот пытаюсь разложить факты во времени и всё получается один к одному: встретились, повздорили, убил. Мотив, оружие, время – всё сходится. А как это случилось, непосредственный момент, представить не трудно... Был третий? Возможно. Но даже я не могу себе точно ответить. Может, померещилось.
       Повариха задумалась.
       – Я тебе вот что скажу, – заговорила она после долгого молчания, – у пацанов ты сейчас, конечно, в авторитете. Про третьего у них и мысли нет, правильно ты сказал – факт налицо. Они за тебя перед судом горой встанут, даже если себе во вред... Но третий, всё-таки был, и для него ты главная заноза... По зэковским понятиям на тебе вины нет, всё было по-честному. Но славу мокрушника1 ты у него украл. Этого он не простит никогда, я его уже раскусила... Сейчас он затаился, не хочется ему лишний срок мотать, а когда всё пройдёт: следствие, суды и прочее, он тебя вспомнит... Ох, бригадир, невкусная баланда заварилась. Где-то ты проглядел...
       Она горестно покивала головой, закрыла дверцу погасшей печурки и вздохнула.
       – Давай спать... Спи, давай, а я тут ещё... дела кой-какие поделаю...

*  *  *

       Посланный накануне в Берёзово гонец, почему-то не вернулся, но к вечеру следующего дня пришёл плашкоут за сеном и техникой. Почти одновременно в лагерь прибыл катер рыбохранной инспекции, на берег сошли шесть человек: следователь Березовского УВД, капитан Осинин и четыре охранника с короткоствольными автоматами.
       Погрузка заняла четыре часа, после чего плашкоут отвалил, а на пустынном берегу остались стоять девять неловких фигур под направленными на них стволами. За длинным обеденным столом, напротив следователя сидел бригадир. В метре от шатровой палатки лежал брезентовый куль с угадываемыми очертаниями человеческого тела.
       Забытый кобель с потерянным видом бродил по замусоренному песку от стола к стоявшей бригаде, старательно обходя, опасно пахнущих охранников, и обратно, тыкался носом в сапоги Кудряшова, пытался заглянуть ему в лицо, но так ничего и не добившись, улёгся в стороне, положив морду на вытянутые передние лапы.
       Северная Сосьва мягкой волной обкатывала песчаный пляж, завихряла течение над невидимыми провалами и, прикатив к берегу очередной пенный подарок, с шипом отползала назад, оставляя в песчинках быстроживущие радужные пузыри.
       В воздухе тонко пахло осенней прохладой. И хотя лето ещё не кончилось, признаки неотвратимости долгой зимы изредка пронзали воздушное пространство: то непривычно острым  лучиком света, то красный лист испуганно шебутнется в резком порыве холодной струи. Но  признаки эти всё-таки случайны и общего состояния лета ещё изменить не могли.