Роберт Силлимэн Хилльер Когда ворота были открыты...
(Перевод с английского).
На небе только серп Луны
да Белая Звезда видны
поверх большого осокоря.
В саду он - сторож при заборе
да четверо других в дозоре -
по паре с двух сторон ворот.
В неярком обрамленье света
вверху торчат их силуэты.
Сад тих и пуст, никто нейдёт.
Тростник приник благоговейно
к спокойной зелени бассейна
под сенью виноградных лоз.
А в атмосфере - от полос,
чертимых всюду светляками,
горит серебряное пламя.
В трясине лягушачий хор
затеял свой немолчный ор.
Вне сада, за открытым входом,
мерцает под Луной покос.
Как будто в смене настроений
мелькают сарабанды теней
в неторопливой смене поз -
и всё вихрится хороводом.
Сад усмирил своё дыханье,
застыв...- как если б в умиранье
могли войти мечта и сон,
взлетая вместе без препон,
как в тихом небе мчит комета
сквозь неколеблемый эфир,
зато взволнован целый мир
внизу, во всех пределах света.
Но вот среди туманной мглы
три призрака вблизи за садом,
возникнув, двинулись отрядом.
Мне с места не сойти - хоть режь !
Шёл сверхъестественный кортеж.
Я видел в пепельном свеченье
их непреклонное движенье.
Был белым цвет их покрывал,
но тут он траур означал.
Они брели, траву колыша,
ставая всё белей и выше...
Недалеко уж и забор.
Они прошли все трое прямо
в ворота сада чередом
и стали, высясь над прудом -
мрачнее дочери Приама.
Со злой угрозой каждый взор,
ухмылка в нём и приговор.
И все - как выходцы из ямы -
глядят в спокойный водоём.
Луна - как в золотой мантилье.
За нею звёзды - светлой пылью.
Чуть стоит вспыхнуть светлякам -
я страшных духов вижу там !
Покуда ветер водит гоны
и ночью сотрясает кроны,
в саду - как с эхом в голове -
я слышу поступь трёх товарок:
шаги моих трёх Судеб - Парок
звучат в глушащей их траве.
Robert Hillyer X - WHEN THE DOOR WAS OPEN
Lonely as music from afar,
Hung the new moon and one white star,
Above the poplars black and tall
That sentineled the garden wall;
Four black poplars beyond the wall,
Two on each side of the garden gate,
In silhouette against the wide
Pale sky of the late eventide.
Close was the garden and serene.
The leaning reeds in quiet state
About the pool, merged in the green
Of misty leaves and hanging vines.
The fireflies spun their silver lines
Across the deeper atmosphere,
And through the silence came the clear
Persistent tuning of the frogs
From dank recesses of the bogs.
Beyond the garden I could see
The glimmer of uncertain meadows,
Framed by the open doorway, wreathing
Sarabands of ghostly shadows,
Slowly turning, slowly breathing,
Largely and unhastily,—
But the garden held its breath.
Peace as profound as death, if death
Be visited by stealthy dreams;
A vagrant note from soundless themes
That ring the comet-paths of space,
Seemed vibrant in the windless air
That trembled with its presence there.
Out beyond the nameless place
Where neither fields nor clouds exist,
Grey from the background of the mist,
I saw three vague forms drawing near.
My sense recoiled acute with fear;
I could not stir. As from a cage
I watched that spectral dim cortege
Moving inexorable and slow
Against the ashen afterglow.
Now caught the moon their robes in white,
Now strode they sable through the night,
Across the grass they came and grew
Whiter, statelier, as they drew
Beneath the shadow of the wall;
Then one by one the three stepped through
The garden door, and stood a while
Beside the pool, their image spread
Sombre, and menacing, and tall.
Sombre as Priam's dreadful daughter,
Menacing as a murderer's smile,
Tall as the fingers of the dead,
Stood they beside the quiet water.
The moon went out in a golden blur,
And the small stars followed after her,
But when the fireflies cleft the air
I saw those three forms standing there,
Until the night cooled, and the trees
Shook in the strong hands of the breeze,
And then I heard their footsteps press
The muffled grass beyond the door,
And so went forth for ever more,
My three Fates to the wilderness.
Pomfret, 1919
Роберт Силлимэн Хилльер Отдохновение Творца
(Перевод с английского).
Мой труд был слишком долог, устали руки -
сказал Творец.
Я утруждался от самого рассвета
до темноты;
от раннего утра, когда все духи
ещё в дремоте;
пока ещё не зазвучали песни
в прохладе леса;
затем до сумерек, до новолунья,
когда всё молкнет;
до самой синей завихрённой ночи
я трудился.
Я создал и рассветы и затишье
в час новолунья.
Мой труд был слишком долог, устали руки -
сказал Творец.
Покойтесь, руки ! Отдыхайте до зари ! -
сказал Творец.
Пора и мне теперь вздремнуть в тени холмов,
при свете звёзд.
Пусть музыка звучит в теченье ночи.
Хочу услышать
среди дремоты тихий шёпот ветра
и всплески моря.
Ночь - время набухания бутонов.
И я вкушу
все ароматы буйного цветенья
среди дремоты.
О Ночь ! Я встану ради новой красоты,
чтоб созидать,
чтоб стало больше звёзд, и песен, и цветов -
сказал Господь.
Robert Hillyer XI - THE MAKER RESTS
I have worked too long and my hands are tired,
Said the maker;
From the earliest dawn unto deepest nightfall
Have I laboured.
From the earliest dawn before any spirit
Stirred from sleeping,
When no single note from the frozen forest
Wakened music,
Unto nightfall and the new moon rising
When the silence
From the valleys rose in a faint blue spiral,
Have I laboured.
I created dawn and the new moon rising
Out of silence;
I have worked too long and my hands are tired,
Said the maker.
I shall fold my hands; I shall rest till sunrise,
Said the maker;
In the shade of hills and the calm of starlight
Shall I slumber.
O my night is sweet with a distant music!
I shall hear
The responding waves and the wind's slight murmur
While I slumber.
O my night is fair with amazing colour!
I shall dream
Of the blue-white stars and the glimmering forest
While I slumber.
O my night is rich with unfolding flowers!
I shall breathe
All the scattered smells of the field and garden
While I slumber…
I will rise, O Night, I will make new beauty,
Said the maker,
I will make more songs, more stars, more flowers,
Said the Lord.
Cambridge, 1920
Роберт Силлимэн Хилльер Паломничество
(Перевод с английского).
Лежу в лесу у родника,
в глухую ночь, во мху зелёном.
Как колокол издалека,
вода сочится с дробным звоном.
Звучит с напевом монотонным -
как след прошедшего денька,
твердя о чём-то похоронном,
и вниз бежит, сыскавши сток,
с журчанием неугомонным.
Всё льёт да шепчет без конца,
и возле моего лица
ползёт и плёнкой пузырится.
Мой дух - как сник, как занемог
от нот с несвойственным мне тоном.
Я был почти что в полусне -
тут птаха звонко спела мне -
лесная заспанная птица.
Весь лес, взбодрясь от ветерка,
вдруг, будто эхо родника,
взгудел - должно быть, с ветром споря -
как раковина с шумом моря.
И будто ожили опять,
в лесу, в его ночном гуденье,
былые голоса, чьё пенье
томило душу мне давно.
Вдруг пенье то оживлено !
Вся память заросла быльём,
но разом стала оживать,
и слёзы хлынули ручьём -
то бриз, качнув дубки и липки,
велел им петь, как струны в скрипке...
Длань бриза - в блеске жемчугов.
Я понял, музыку заслыша,
сама посланница богов,
как звёздный свет, явилась свыше.
Её волшебные персты
владеют ангельским искусством
святой небесной красоты,
а голос полон светлым чувством -
и эхо в воздухе парит.
Необычайная на вид,
черноволосая Мадонна,
но бледен благородный лик.
Зал в мраморе, подстать для трона,
глубокий голубой родник
и мавританские колонны.
Во всём видна искусная рука.
Изящны резьбы каждого пилона.
И вновь она поёт. Мелодия гулка,
а в ритмах - дальние, как небо, звоны.
Кругом неё танцует молодёжь.
В движениях восторг, порыв и дрожь.
Мелькают тени, и, благоухая,
раскинулась краса и роскошь цветника.
стоит толпа, большая-пребольшая,
пришедшая послушать звуки Рая,
а многие лежат у родника,
готовые смотреть и слушать хоть века.
Когда ж там ветер дует временами,
так засыпает место лепестками...
Но днём идёт за сказкой быль,
и ветер носит только пыль.
Вдруг вспыхнул в облаках огонь,
и юный месяц, будто рыцарь,
изволил на небе явиться,
пугая всю ночную сонь -
мол, боги занесли десницу
и пронесутся с местью злой
над непокорною землёй;
и там, где месяц только глянет,
веселья больше уж не станет,
и только шопот родника
шуметь там будет монотонно...
Но кто ж это, подавленный бедой,
нарушил одинокий мой покой ?
"Дитя ! С чего твой плач так звонок ?
Твои слезинки струйками текут
и падают монетками под ноги.
О чём грустишь ? Из-за чего угрюм ?" -
хочу проникнуть в суть ребячих дум.
Ах, жаль - не зорок взгляд и слух не тонок -
с чего ж в унынии ребёнок ?
"Скажи, не от войны ли ты в тревоге,
не в тех ли разрушениях вина,
что принесла она,
и царства обратила в прах и пламя ?"
В ответ он глянул влажными глазами.
Страданья были явственно видны.
Тоска и боль смотрели сквозь ресницы.
И он, как дух, что жаждет воплотиться,
сказал: "Во мне сейчас возрождены,
мечты из детства о грядущем Рае,
что я в душе лелеял, умирая.
Меня в руках держала наша Мать.
Её, мой брат, нельзя нам забывать.
Нам некуда от горьких мыслей деться.
Ты страждешь в сердце, я ослеп от слёз
Ты много лет, томясь в несчастье, снёс,
Моя ж беда была кратка, как детство".
"Но кто ж ты, эльф, не спящий по ночам ?"
"Я - лишь мертвец. Но тот мертвец - ты сам".
Вдруг всё стемнело, и исчез парнишка.
Я слышал, как вдали закрылась крышка...
Тут сон меня до Стикса перенёс.
Передо мною - распятый Христос,
а по бокам, для устрашенья люда,
Мухаммед распят, тут же рядом - Будда.
В страданьях, молча, на своих крестах,
они одолевают смертный страх.
Густая кровь стекает монотонно,
как струйки родника по склону.
И Прометей, насмешлив и презол,
глядит, как клюв вонзил в него орёл.
Идут века, и жертв тех постоянных
сменили на крестах на деревянных.
Лишь только мне пришлось увидеть вдруг
всю бесконечность их голгофских мук
оттуда, где и Прометей в оковах
смотрел на казнь страдальцев тех суровых
и хохотал - страшней угроз громовых...
Вот снова тьма, сплошной тяжёлый мрак,
теперь лишь слышится мне только, как
родник неугомонно
воспроизводит траурные звоны -
их слышал он ещё во время оно.
А тень былого на небе черна,
она пророчит злые времена...
Родник не молкнет, всё бежит проворно.
Грусть этих чистых струек иллюзорна,
но Некто въявь нудит меня упорно
изведать вкус холодных этих вод.
О гость из мне неведомого края !
Приветствую тебя, посланец Рая !
Избавь меня от долгих грёз ! Ты ж - бог !
Будь благостен ! Яви мне милость эту.
"Всю эту ночь, на месте, где ты лёг,
из родника струятся воды Леты.
А ты не пьёшь ! Приблизь к воде свой рот
и пей, покуда жажда не пройдёт,
чтоб эта влага не лилась впустую !
Ты вырвешься из чёрной пустоты
дурного мира и слепой мечты !
О Человек ! Как счастлив станешь ты !
И вечность впредь ты проживёшь, ликуя.
Как дождь из роз, польются все лучи,
не станет звёздных катастроф в ночи -
и больше ни одна не канет в бездну.
И мысль, что ярче всяческой свечи,
вовеки не погибнет бесполезно.
Совсем не то, что я, несчастный бог !
Все беды - мой удел тысячекратный.
Навряд ли столько ж раз дарил Восток
тебя своей зарёю благодатной.
Я ж без конца, порой совсем без сил,
как созидатель и бессменный практик
слежу за обновлением галактик,
смотрю на жизнь сгорающих светил.
Миры ветшают, так что свет не мил,
и тьмою закрываются навеки.
(Подобный мрак ваш древний мир затмил).
Но сей родник поит святые реки.
Его напев давно уже мне люб,
вода мягка и сладостна для губ.
Один её глоток дарит забвенье
и радостей своих и всех грехов.
И, как дитя, омывши рот, готов
вновь улыбнуться Бог, как в день творенья".
Тут Бог нагнулся и испил... Родник
на миг застыл, и звон его вдруг сник.
Туман редел. На небе рассветало.
Что ж я ? Я пил. Мне всё казалось мало.
Я пил и пил. Потом заснул устало.
Robert Hillyer XII - THE PILGRIMAGE
Beside a deep and mossy well
In the dark starless night I lay;
And dropping water like a bell,
Like a bell ringing far away,
Struck liquid notes in monotone,—
An echo of a distant bell
Tolling the knell of yesterday.
Deep down beneath the mossy ground
The liquid notes in monotone
Kept dropping, dropping endlessly,
And as I listened, over me
Crept like a mist a filmy spell;
My spirit's waving wings were bound,
And dreams came that were not my own.
Half-sleeping, half-awake, I heard
The drowsy chirp of a forest bird,
And the wind came up and the grasses stirred
And the curtaining woods that cluster round
That resonantly-echoing well
Shook all their leaves with silver sound
Like voices murmuring in a shell.
Was it the past that lived again
In that nocturnal murmuring,
Waking a hidden voice to sing
Deep in my heart of other times
Whose memory long entombed had lain
Covered with all the dust of the years?…
Falling in splashing tears
The wet notes drop in liquid chimes,
And the white fingers of the breeze
Gather a song from the melodious trees….
There is a hand whiter than pearl
That plucks a lute's monotonous strings;
O starlight phantom of a girl
What lyric soul around thee sings,
And what divine companionship
Taught that entwining music to thy fingers,
And that unearthly music to thy lips?
She pauses, and the echo lingers
Hovering like wings upon the air.
I see more clearly now, her hair
Ripples like a black water-fall
About the pallor of her face.
She sits beside a mossy well
Amid some dim marmoreal place,
Some fragrant Moorish hall
Set all about with arabesques of stone
And intricate mosaics of gem and shell.
She sings again, she plays a monotone,
Perpetual rhythm like a far-off bell,
And someone dances, in a dancing river
The white ecstatic limbs flutter and quiver
Against the shadow. In the odorous flowers
That grow about the well, still forms are lying,
A group of statues, an eternal throng,
Watching the dance and listening to the song;
So shall they lie, innumerable hours,
Silent and motionless for ever.
The wind comes up, the flowers shiver,
The dancer vanishes, the songs are dying;
Night sickens into day.
The wind comes up and blows the dust away….
Between two clouds a sullen flame
Expands, and lo, the crescent moon
Rides like a warrior through the sky.
Thus long ago the warning came
When midnight towns lay all in swoon,
That the great gods were coming nigh
To crush the rebellious earth.
Now beneath the crescent moon
No spirits stir, no wind makes mirth,
Only a rhythmic monotone
Of waters dropping in a well….
But who is this so broken with distress
That steals like mist into my loneliness?
Why art thou weeping there, disconsolate child?
Thy tears fall like the waters of a well,
And drip in silver notes upon the sands.
What is thy sorrow? Ah, what man can tell
The shapeless fancies that unwelcome dwell
Within thy brain, the spectres, dark and wild
That haunt the spirit of a child?
Mayhap thou weepest for the embattled lands,
The bloody ruin of decaying realms
That a war overwhelms
And buries deep in the dust of history?
He raises his wet eyes and looks at me,
His boyish face full of a yearning,
An ancient pain,
As of a ghost long dead who yearns to live again,
And answers, "In myself, thy thoughts returning
To other times shall slumber in the past,
And be a child again, and die at last
In the protecting arms of our great Mother
Who bore us both, O well-beloved brother.
Thou in thy sorry dreams, I in my childish grief,
Thy heart in tears, mine eyes amazed with tears,
Thy sorrow rich with the repining years,
My sorrow frail as childhood, and as brief."
Who art thou, haunting boy, nocturnal elf?
"I am the Dead; the Dead that was thyself."
Then falls a darkness on that starless shore.
Afar I hear the closing of a door….
I see on a sharp hill above the Styx,
The bruised Christ upon his crucifix,
And racked in anguish on his either side
Hang Buddha and Mohammed crucified.
Their heavy blood falls in a monotone
Like deep well-water dropping on a stone.
None moves, none breaks the silence; on those roods
Eternal suffering triumphant broods.
Prometheus from his cliff of wild unrest
Mocks them and draws the vulture to his breast.
Each year upon a darker Calvary
Are hung the pallid victims of the tree,
And none will watch with them, for none can see
As I once saw, unending agony,
Save where Prometheus from his dizzy place
Regards those sufferers with scornful face,
And his loud laughter rings through empty Space….
I can see nothing now, and only hear
Through the thick atmosphere
A deep perpetual well, that sad and slow,
Intones the knell of ages long ago,
And ages that no man can tell or know,
Whose shadows roll before them on the sky,
Black with forebodings of futurity.
Sweet sounds through midnight, liquid interlude,
Voice of the lonely souls that yearn and brood,
Voice of the unseen Life, the unsubdued,
What wonder that He draweth nigh to taste
Of your cool waters. Hail thou nameless One,
Fair stranger from a realm beyond the Sun,
Knowing that thou art God I do not fear,—
Speak to me, raise me from my life's long dream.
"The whole night through thou liest here
Beside the well that waters Lethe's stream,
And still thou dost not drink; O Man make haste;
Ere long the dawn will pour adown the waste,
And show thee, reft from the embrace of night,
The barren world, barren of revelry.
Happy art thou, O Man, happily free,
Who wilt never see
A thousand ages shed their life and light
As petals fall at eventide.
Thou shalt not see the radiant stars subside
Into the frozen ocean of the Vast,
Nor see thy world absorbed at last
Into a nothingness, an airless void,
Nor see the thoughts that Man has glorified
Swept from the world, and with the world destroyed.
This have I seen a thousand times repeated,
Unhappy as I am, unhappy God!
As many times as thou hast greeted
The rising sun against the broad
And tranquil clouds, so many times have I
Greeted the dawn of a new Universe,
And seen the molten stars rehearse
The lives and passions of the stars gone by.
When worlds are growing old, and there draw nigh
The shadows that shall cover them for ever,
(Shadows like these which doom your ancient sky)
Then to the well that feeds the sacred river
I come, and as the liquid music drips
Far in the ground, I plunge my lips
Deep in forgetfulness, and wash away
All the stains of the old griefs and joys,
That with His lips as smiling as a boy's,
God may rejoice in His created day."
He stoops and drinks; a moment the cool bell
Pauses its ringing in the well:
A mist flies up against the dawn; the young winds weep;
Is it too late? I too would drink, drink deep,
But weariness is on me and I sleep.
Cambridge, 1915
Рoберт Силлимэн Хилльер Эпилог
(Перевод с английского).
Спешит Заря.
Туман прикрыл окрестный беспорядок,
а клубы воздуха бегут, паря,
и сажей падая в осадок,
из леса, битого войной.
Ужасный лес ! Погибель и упадок.
Ряд скверных лет все беды до одной
его не обходили стороной...
И всё сменилось тишиной.
Она глядит на мертвецов,
и белый шлейф её прикрыл их лица.
Где лёг их прах, где страх таится,
она глядит на мертвецов.
Её так долго гнали прочь сурово
грома зловещих бурь, взмутивших свет.
Теперь она настала снова.
Аврора держит палец возле губ,
веля не говорить ни слова,
гася шум битв и гимны в честь побед;
смотря на мёртвых с неба голубого.
А свет Зари покамест скуп -
едва-едва проник сквозь хмары,
но шлёт всё, что ни есть на небесах,
привет восходу.
Куда ж девались хмурые кошмары ?
Где ж неизбежность с кровью на глазах ?
Сгинь прочь весь страх ! Уйди ночная тень !
Пусть Солнце оживит природу.
Да будет день !
В сияющем руне - скатав мундир,
сложивши крылья - тишина в грядущем
даст мёртвым МИР, - и всем живущим
даст МИР.
Robert Hillyer XIII - EPILOGUE
Dawn has come.
Faint hazes quiver with the faltering light;
Some airy skein draws in the shadows from
The broken forest where the war has passed,
The Forest Terrible, the grey despair,
The forest broken in the withering blight
Of the lean years,—the blight, the years, have passed,
Leaving a solitary watcher there,
Silence at last.
She watches by the dead,
Her deep white shadow overspreads their faces.
Here in the outland places,
She watches by the dead.
How many dawns have driven her afar
With the loosed thunder of tempestuous wrong!
Today she will remain.
Silence familiar to the morning star,
Standing, her finger to her lips,
Hushing the battle-cry, the victor's song,
Standing inviolate above the slain.
The fugitive sunlight slips
Over the fragment of a cloud,
And the sky opens wide,
Behold the dawn!
Where is the nightmare now? the angry-browed?
The lowering imminence—the bloody eyed?
Fled, as the threat of midnight, fled away,
Gone, after four dark timeless ages, gone.
Hail the day!
Silence, robed in the morning's golden fleece,
Folding the world's torn wings to stillness, giving
Peace to the dead, and to the living,
Peace.
Tours, 1918