х х х х х
Боже, какие глаза!
Так удав
прячется в листьях зелёного свода.
Так усмехнётся гроза,
увидав,
домик без громоотвода.
х х х х х
Умирает нестарый мужчина.
Рядом бьётся в истерике та,
неосознанная причина
Его смерти – Её красота.
х х х х х
С какой ты пала высоты?
Каким душа убита ядом?
«Созданье грустной красоты»
С нестарым, но потухшим взглядом.
х х х х х
Апломб премьеров демонстраций
последней моды вдруг померк,
когда застыли иностранцы
на «Маяковке», глядя вверх.
х х х х х
Ну, и наглец: на Пушкина похож!?
У самого ж в руках не трость, а сетка.
И рядом не прелестная кокетка,
а чёрт-те что, не пьяный – не поймёшь!
х х х х х
Её лицо, как горсть воды –
мираж в отчаянье пустыни.
А губы – вкуса спелой дыни
(должно быть) – ломтики беды.
х х х х х
Что же ты, милая, так напилась?
«дубль», «опоссум», ноги «во франции»…
Сжёг тебя кто-то… Свечой расплылась
в тёплом приюте полуночной станции.
х х х х х
Голос – смешок, а в гортани – как трещина,
и темперамент искрит с полувзвода,
к ней не подходит название «вещь его»:
в сердце её – бунт, война и свобода.
х х х х х
У товарища ухо размером с ладонь –
в нём и слава сраженья, и вечный огонь.
х х х х х
Жалкая, беременная, тусклая,
на лице классический «лимит»,
радости твои – полоска узкая,
а вокруг тошнит,
тошнит,
тошнит,
тошнит,
тошнит…
х х х х х
Пенсне (пенсне!) и седина, как моль.
Холёным пальцам незнакома драка.
В них - муки Лира: впитанная боль
Шекспира в переводе Пастернака.
х х х х х
Свет из тоннеля всё ярче и ближе.
Нервы устали в тисках невезения.
Воздух упругий, как смертью оближет,
Шаг за перрон - от себя во спасение.
х х х х х
Я целый день на них, как Карла, у станка пахал,
А им не в жилу мой «коронный» вид и шалости?!
Ин-тел-лигенты!? Ноздри рвёт мой выдох с запахом?
Ох, дали б волю, всех прирезал бы без жалости.
х х х х х
Ограниченность и злость
в примитивное блаженство
на лице его сплелось
и достигло совершенства.
х х х х х
Как много понимания в улыбке:
«Ты врёшь, мой милый, но как сладко врёшь.
Неделю? Месяц? Знаю, ты уйдёшь…
Пусть прелесть восхитительной ошибки
в расценках рассудительности – грошь!
Но мой судья – пленительная дрожь!!
В моём оркестре торжествуют скрипки!!!»
х х х х х
Бриллианты в золоте колышутся, блестят...
Вид деловой, уверенный, всесведущий...
Глаза задумчиво, торжественно блестят...
И, вдруг, вопрос: «Вылазите на следующей?»
х х х х х
Кулак, как голова.
Наколка «Света – сука».
Весёлые слова
выкалывает мука.
х х х х х
Таким рукам – всю жизнь повелевать,
глазам – пытать, губам – любить и править,
короткой, лёгкой фразой убивать,
иль награждать, как орденом, на память.
Что предначертано судьбой – не избежать.
Всем – всё, любимцам – славу и усталость.
Всегда себя заставит уважать
седая, но не сгорбленная старость.
х х х х х
Неужели это Она?
Смех и стон улетевшего лета,
и проклятье пустого окна…
Память – выстрел из пистолета.
х х х х х
Коля Бурляев в толпе радиальной
«Курской» - случайная прелесть улова.
Прежний ли ты
- нервный и гениальный -
Мастер в рыданьях «Андрея Рублёва»?
х х х х х
Как орден, ликует ярко
в петлице у ней фиалка –
Провинциалка леса,
но по весне – Принцесса.
х х х х х
"Он слишком для неё красив,
Она не слишком для него богата…»
На светлых лицах роковой курсив,
как в ясном небе сполохи заката.
х х х х х
Июль. Число двадцать пятое,
ставшее скорбью московскою.
Станция «Улица тысяча
девятьсот пятого года».
Волгой цветы из вагонов
сольются к надгробью неброскому
Главного горя Ваганьково –
могиле направо, у входа.
х х х х х
Поцелуй при таком прощанье –
звон восторга и хрусталя.
В нём – ни долга, ни обещанья,
блеск короны без короля.
Задохнувшийся, грешный, ложный,
когда зыбким болотом – земля…
Потрясающий…
невозможный, как тридцатое февраля.
х х х х
1982г.