Когда человек исповедуется и потом причастится Христовых Тайн,
он сам становится, как лампада, и светит БОГУ,
душа его пылает, как свеча! (Автор).
«НА ИСПОВЕДЬ!»
Лобзают огоньки лампад
Дух, исходящий от икон,
И золотистый звездопад
Свечей блистает из окон!
Чу, отодвиньте, Небеса,
Свои дела и помышленья:
Звучат Святые Словеса
Соборного Превозмаленья!
Лобзаний сладостная сеть
Лишь душу чистую взлелеет,
Но, злодеяньям — бич и плеть,
Грехами приговор наклеят!
Но, отчего забыли вы,
Не преклоняя головы,
Не чувствуя своей вины,
Как страшен ад у сатаны?
И, вот, стоите, взор потупив,
Ужель молитвы не ясны?
Ах, нет, ясны! Свой лик насупив,
Ланиты все у вас красны!
Вам стыдно молвить, что случилось,
И страшно грех свой лицезреть:
На вас семейство ополчилось?
Ну, полно, полно вам реветь!
Смотрите, патока густая
Сквозь купола на вас идёт!
Обида ваша вся пустая,
Всё утрясётся, всё пройдёт!
А, вот, и ваш черёд подходит
На Исповедь скорее встать,
Но, время, как вода уходит,
И многое вам не познать!
Себя познать вы в Храм явились:
«Исповеденческий Зачёт»;
Как снег на голову свалились,
Вновь принеся с собой «отчёт»!
О чём? О жизни непреложной,
И чтоб Господь не наказал,
От беспредельности безбожной —
О, всё ль ты БОГУ рассказал?
* Х *
Было у меня и такое:
Батюшка наш Алексий — Никольский Храм один начинал поднимать,
никто ему тогда не в силах был помочь, одни старушки в храме,
как правило, всё на себе тянули, да певчие пели бесплатно
на добрых началах, так сказать.
Пол в храме — был земляной: пока службу стояли — ноги от холода
сводило, даже у нас — у молодых, не то, что у бабушек-старушек!
Свечку затеплить было негде, из фанеры в котомку с песком её ставили,
и куда не взглянешь — везде разруха одна сплошная, прямо как
в послевоенные годы: стены все ободраны, росписи напрочь забелены,
словом, варварство одно сплошное налицо — стыдобища, да и только!
Вот, и стал тогда наш священник ходить по предприятиям разным,
да, у начальства всякого помощь для храма выклянчивать:
то раздобудет доски, то закажет рамы на окна, и радуется потом,
как ребёнок, рассказывает всем на службе: то, кто-то ему рабочих
выделит на время из своего штатного расписания, а кто и школьников
пришлёт во дворе прибраться, всё же было завалено, а там — ни что-нибудь,
а церковное кладбище — останки святоотческие русских праведников покоились
с миром, да, и что говорить, вазы — цветов поставить в алтаре,
и той не было в храме: кто, что мог, то из дому и приносил!
Бабульки одни в основном приход тянули, да, и самого батюшку не покорми раз,
другой, третий — он и свалится: щупленький, такой был, а, ведь, добра-то
у людей в домах было — тьма тьмущая — видимо, не видимо, один сплошной дефицит,
но, чтобы в храм, чего-то принести, это ни-ни, да, вы, что, в самом деле,
умом тронулись, что ли? По народному этикету обывателя местного пошива,
подобное действие было не принято!
Но, прошло, какое-то время, и стали постепенно появляться в приходе
большие подсвечники: батюшка сам лично в патриархию ездил, заказывал их
для прихода, выписывал, оплачивал, грузил, вывозил и на себе таскал.
Потом и полы настелили своими силами, заменили рамы, стены стали оттирать:
роспись обнажилась дивная!
Батюшка наш повеселел, приоделся чуток: облачение справил себе церковное к Пасхе,
машина появилась у него, чтобы певчих привозить рано утром на Большие Праздники,
а то, к нам и ехать-то никто не хотел: дорога, видишь ли, им не та.
Народ наш простой и незатейливый, то с вербой, то с куличами в храм повалил,
другого храма они пока ещё не знали, так, постепенно духовная жизнь в городе
налаживалась. Стали люди приходить на исповедь и на причастие, крестились ротами
семьями, цехами, группами и классами.
Надо отметить, что исповедь наш батюшка проводил добросовестно —
подолгу всех выслушивал, потом по инстанциям разным бегал ради них,
хлопотал, да с письменными прошениями обращался, куда надо, помощь оказывал
посильную прихожанам, по госпиталям ходил: больных, умирающих причащал,
исповедовал, крестил, правда, венчал реже. Никому ни в чём никогда не отказывал.
Себе не принадлежал. Только добра этого, никто ему не засчитал, не увидел никто
и не разглядел всех его благодеяний, зато, увидели в нём сразу же, и разглядели
что-то негативное, как полагается:
...как-то, обходя с кадилом приход, священник, проходя мимо меня, сказал:
— Задержись-ка сегодня после службы, Галина! Исповедников, вот, всех отпущу,
мне поговорить с тобой надо!
Я и так, по обыкновению своему, задерживалась дольше всех, писала стихи
на подоконнике — у левого предела Александру НЕВСКОМУ, но поскольку,
Праздник был очень Большой — тоже встала в очередь на исповедь, но, последняя.
Горе-прихожане наши, как поисповедовались, так сразу же все и разбежались,
кто-куда, в основном, на рынок, чтобы поспеть товар ухватить, да, по своим
квартирам, поскорее разбежаться, недаром же говорят, что «спешка хороша
при ловле блох»: отстрелялись у святых образов и вперёд, сериалы смотреть,
а благоговение, как же? Его же, господа, сохранить надо, дабы не расплескать,
и до будущей службы сохранить! Но, не прививалась сия культура им, увы.
А мне, тогда, почему привилась? Мы, что же с разных планет?
Я всегда поражалась, какая творится везде преднамеренная суета:
нет ни степенства в людях, ни размеренности, ни осознанности:
летят, как угорелые, в галоп, лишь бы успеть пробежаться по магазинам,
и по дороге домой, скупить всё нужное и ненужное, по привычке.
После Всенощной выйдут из церкви, по дороге болтают о том, о сём,
словно и в храме-то не были, потрясения в душе нет никакого, знать,
душа, как была, так и осталась голодная: а что, Христос давно Распят,
дело сделано, и ладно, мы-то не при делах, и страна не наша,
не Его мы распинали, в те времена не жили... о котлетах поговорят и сыты.
Вот, видимо, по этой причине, меня священник и попросил задержаться;
я никуда не летела, пока «не приду в себя» — нахожусь, какое-то время в храме,
дабы «не растерять благодать» по дороге, но потом — всегда шла только домой,
помнила, что Кланечка — бабушка моя мне говорила: «после службы Благодать
Божью из Храма Божьего нести надо прямо домой, и ни шагу в сторону».
Бывало, уборка закончится в храме, а я всё стою: службу завершаю внутри себя,
смотрю, как образа тёплые от свечей и лампад, всё ещё глядят на меня,
будто живые, и улыбаются мне по отечески...
Так было и на этот раз, старушки знали мою привычку, а посему решились
меня малость по-доброму поторопить; слышу за спиной голос их рядом с собой:
— Ты, давай, батюшку нашего не задерживай сегодня, ночь на дворе,
нам храм закрывать надо, а утром в половине седьмого приходить, открывать,
сам-то батюшка за стройматериалами уедет, а ключи у нас должны быть,
вот, и ждём его, чтобы закрыть приход, поняла?
— Поняла, — сказала я, и мне стало вдруг, как-то не по себе,
будто я украла, что-то, стою и думаю про себя:
— Нет, не те люди около священника, ох, не те, и как ему
с этими обывателями одному храм поднимать? Крайне тяжело!
Тут ко мне подошёл батюшка и говорит:
— Ну, вот, что, Галина — раба Божья, теперь я тебе начну исповедоваться,
не всё же мне, тебя слушать, послушай нынче и ты меня, старика!
Сказал, и слёзы, как хлынут ручьём из его чистых голубых и ясных глаз,
вот, она — первая исповедь поэту: «коли душ людских не излечишь, знать,
ты вовсе не поэт» — так ведь, сказано у классика?
Это была первая моя «проверка на прочность» —
и была она, именно в Никольском Храме:
— Так, что случилось с вами, батюшка?
— А ты постой и послушай, не перебивай меня: думаешь, я священник?
Не тут-то было! Знаешь, кто я на самом деле? Вор, вот, кто я, понимаешь,
вор и мошенник, а ещё... растлитель и сексуальный маньяк!
Лапаю всех, обжимаюсь со всеми, преследую, поджидаю в тёмном уголочке
и волоку женщин к себе, тьфу ты, аж язык сводит говорить про такое!
Но, тем не менее, говорил он полтора часа к ряду,
а я всё стояла, молчала и слушала:
— Вот, ведь, Галина, дошло до того, что певчая наша — чуть ли не в любовницы
ко мне записана; мы с ней поехали на службу, в самый дальний приход,
на соборование, помочь, там же вообще некому петь, нас с ней в машине увидали,
и что? Господи, Боже Ты мой, Праведный, что это делается, а, люди добрые?
— Не обратить внимания на действия подобного рода со стороны горожан,
действительно, просто невозможно, но и доказывать, что-либо с пеной у рта
вам было бы не к лицу. Этого делать не стоит. Сами, зная, что это дикий
и наглый поклёп, они на вас «дела» никакого не заведут: просто «на арапа берут».
— Но, зачем?
— Я знаю, как это делается, сталкивалась: с самого детства, пока вы были
директором школы, я так настрадалась от этой своры, что в отдельных моментах
это было похлещи, нежели в гестапо! Ясно, это вас «родители» в оборот взяли:
взяток, небось, вы не брали, аттестатами не торговали? Я разве, что-то говорю
не так? А, ну, признавайтесь, отказывали им, поди?
— И отказывал, и прямо из кабинета выкидывал, и отметок в журнале не менял!
— И вы до сих пор живы? Весьма странно!
— Так, что же мне теперь делать, Галина, как быть?
— Ничего не делать! Служить! Со слухами да сплетнями, пересудами да поклёпами
разного рода, метода борьбы нашим законодательством не предусмотрено, а меры
пресечения подобных действий со стороны сограждан враждующего элемента,
властями, тем более, не установлено. Хотя, пожалуй, есть один выход.
— Это, какой же?
— Работать, не покладая рук, и трудом, результатом, доказать вашу правоту
и невиновность. Клеветники устыдятся, и сами отойдут в сторону, ибо себя
им засвечивать, таким образом, будет негоже: как только они поймут,
что облажались — сдрейфят, как пить дать, я это всё проходила, и не раз!
P. S.
На коллаже вы видите тот самый Никольский храм
и моё личное фото из семейного архива.
* Х *
http://www.stihi.ru/2012/02/08/292
«Пойду, пойду я в Божий Дом!»