Я отдал дани и отбил поклоны
Моим кумирам, коим нет числа.
В Некрасова с младенчества влюбленный,
Жил только тем, чем Русь его жила.
Некрасовский период длился долго,
Когда он был мерилом всех мерил.
Читал поэтов, но из чувства долга,
Поскольку эрудицию копил.
Мелькали имена, струились строки…
И вдруг однажды Беранже возник.
Его игривость и настрой высокий
Не вписывались в рамки наших книг.
С ним и ушел я в армию. Ночами,
Сжимая автомат, негромко вслух*
Читал отнюдь не о Прекрасной Даме,
А о страстях, захватывавших дух.
Но и «Безумцев» имена звучали:
Фурье. И Анфантен. И Сен-Симон —
То были имена моих печалей,
Звучавших их печалям в унисон.
Мечтатели, безумцы, «утописты»,
Ученики мечтателя Христа,
Они мечтали о людской любви пречистой,
В которой глубина и высота.
…Как отслужил, открылся мне Есенин.
И всё — погиб, нырнул — и утонул.
Хоть смерть моя уже проникла в сени,
Но не спешил я крикнуть: Караул!
Тоска сменялась затяжным запоем,
Запой сменялся затяжной тоской.
И виделось, как мы с Сергеем воем,
Что нам не «со святыми упокой».
Не раз, не два готовился вскрыть вены.
Что удержало, так и не пойму,
Быть может, то, что строчек вдохновенных,
Не удалось измыслить самому.
И пережил есенинский период
Лишь потому, что спас другой поэт.
Случилось чудо, что ни говори вот,
А объяснений нечудесных нет.
Случайно ли, предписано судьбой ли,
Но в некий день трезвленья моего
Пропала жажда, поутихли боли,
В мозги вошло иное колдовство.
Язвящий Пушкин и его «Граф Нулин»,
«Езерский» и Десятая глава
«Онегина» меня перевернули,
Я понял, что душа еще жива
И жаждет упоения иного,
Чем то, какое дарится вином,
Что гения божественное слово
Творит меня — и в качестве ином.
С тех пор мне Пушкин — «Альфа и Омега».
С ним сердцем, и душой, и головой.
Когда прижмёт — нырну в него с разбега.
И утону… И выплыву живой.
И всё-то у меня День Александра:
Какой бы день календаря ни шёл,
Я сам себе, как старая кассандра,
Вещаю громко пушкинский глагол.
28 октября 2005
* В карауле