- И чего теперь? – я посмотрел ему прямо в глаза.
Толстые стёкла очков делали его взгляд совиным. Спутавшаяся седая бородёнка, взлохмаченные, давно не мытые, длинные, в сальных колтунах волосы – Джубал был похож на лешего из советских мультиков.
Добренький такой и типа безобидный.
Но это был зверь – крайне опасный зверь, которого его давнее и неизлечимое сумасшествие делало существом из другого измерения, гоблином, йетти.
Он мог существовать лишь в пещере, высоко в горах, питаясь слизняками и ящерицами, как Гренуй. Среди людей он мог одно – убивать. Больше он ничего не желал и не умел.
Чёрная сосущая дыра в его сердце, непереводимая на обычный человеческий язык, запредельная боль и мёртвое, захлопнувшееся навсегда одиночество властно требовали одного: свежей крови, свежих душ, которые доверчиво потянутся к нему – о, он умел быть обаятельным, как умеет быть обаятельным крокодил, и знал, кого и где искать, и на какой крючок и на какую наживку ловить, ещё бы, от этого ведь зависело само его существование, точнее – существование того чёрного дымящегося демона, который однажды овладел его сердцем и плотью – сердцем мягкого наивного еврейского мальчика, который однажды очень захотел отомстить папе-хохлу за надругательство над самым святым в этом мире, над своей мамой, которая была уже немолода и вынуждена была отдаться хоть кому-то, тяжёлое послевоенное время, чтоб хоть как-то устроить свою жизнь, а мама умела устраивать свою жизнь и умела обращаться с мужчинами, особенно военными, и обращалась с ними много и умело, и это тоже было тем, что мягкий еврейский мальчик предпочёл бы не пускать в своё сознание, лучше, чтоб мама была на сияющем пьедестале, но реальность раз за разом тыкала мальчика носом в самое себя, и подвернулся хохол, который взял замуж, невзирая на её долгий послужной список и даже именно поэтому, и это был папа, тоже святой, и он, святой, постоянно на глазах мальчика свергал святую маму с пьедестала, и грязно надругивался над ней, сопя и по-солдафонски кряхтя, приговаривая: «Аллес капут», и папа был настоящим мужчиной, и у мальчика сияли глаза, когда он думал о нём, но мама была тоже святой, и у мальчика тоже сияли глаза, когда он думал о ней, и один святой постоянно унижал второго, а тот время от времени мог отомстить ему, и папа был давно и прочно рогат, а мама – унижена дома и тоже давно и прочно рогата, и тем не менее они жили вместе, и это было прочно и незыблемо, хоть иногда и расходились, однако же всегда возвращались, и оба были красавцами, сияющими и породистыми, и всё у них было как бы и хорошо, и у мальчика всё переворачивалось в груди, и он не знал, к кому ему прислониться, с кем быть и так шёл год за годом, и у мальчика всё накапливалось и накапливалось внешне блестящее и обаятельное, а внутри - чёрное и беспросветное, злое и холодное, звенящее и одинокое, и он сначала отомстил маме, всё же сначала маме, когда послал нахуй всех своих еврейских родственников, хотя как сказать – может, и не маме, у мальчика к тому времени уже всё настолько перепуталось в сердце и голове, что вариантов всегда было больше, чем один и даже больше, чем десять, может быть, он таким образом отомстил папе, потому что папа любил маму, так вот надо было послать нахуй то, что любил папа, а может, а может – мальчик послал нахуй самого себя в этот момент, послал далеко и прочно, и так, чтоб нельзя было вернуться к самому себя, или и даже скорее всего демон послал мальчика к самому себе, прочно слился с ним, и вся дальнейшая жизнь тихого еврейского мальчика была просто пляской под дудку этого демона, и это был первый опыт посыла близких людей, а потом тихий еврейский мальчик, который всю жизнь не мог определиться, кто же он – жидовский мальчик или хохляцкий, и чтобы не решать это становящееся всё более мучительным противоречие, решил в конце концов стать китайским мальчиком, послал и папу нахуй, и это был второй опыт посылания близких, а потом всё пошло как по щедро политой машинным маслом гладкой пластиковой наклонной плоскости – мальчик посылал жён, и лихорадочно пытался заткнуть дыру в душЕ новыми и новыми женщинами, и их были сотни, и всех он посылал безжалостно и друг за другом, высасывал и посылал, потом он понял, ему подсказал демон, что надо становиться профессиональным высасывателем, и он стал врачом и стал военным, именно врачом и именно военным, потому что пациенты военного врача дважды беспомощны перед ним – и как пациенты, это естественно, и по службе, согласно военной субординации, плюс тихий еврейский мальчик овладел искусством убивать, и это поставило его пациентов в совершенно проигрышную ситуацию, когда он полностью владел их телами и душами, потому что он стал психиатром – самым главным врачом, который владеет пациентом полностью, без остатка, но ещё он был и военврачом, в итоге мальчик стал совершенной машиной для убийства и самых беззастенчивых манипуляций с людьми, при первой возможности, если это не было чревато, тихий еврейский мальчик убивал и ел людей, просто убивал, он это хорошо умел, и просто ел, он умел готовить человечину, и это было для него самым сладким на войне, ради этого его демон повлёк его в пороховой дым – чтобы есть человечину, чтобы так мстить папе и маме, которые съели его когда-то, тихогог еврейского мальчика, который мог бы играть на скрипочке и любить всех, а вместо этого стал демоном, потому что они разрушили его мир, а если нельзя было съесть физически, он ел их души – высасывал, как паук муху, он был очень хорошим психиатром, он высасывал очень хорошо, пациенты оставались довольны, и всё бы хорошо, но вот что-то тёрло внутри тихого еврейского мальчика, который давно стал демоном-убийцей, холодным, спокойным и безжалостным, она мог почитать стихи, отрезая у убитого врага ***, чтоб его съесть, например – стихи Ахматовой, и вся его душа предвкушала вкусное пиршество, возле него не было никого, детей забирали жёны и уходили от него, он **** сотнями чужих жён, но до него всё больше доходило, что это не столько он наставляет рога гражданским лохам, сколько гражданские лохушки пользуются им как вибратором, и он всё больше убивал и всё больше ****, но – пустота внутри только ширилась и становилась всё более чёрной и зловещей, ледяной и ветреной, а потом – просто неподвижной, сначала как звёзды над головой, а потом – как неподвижны залежи пыли в каком-нибудь никому не нужном и заброшенном сарае, куда иногда приходят посрать кошки и голуби гадят на крыше, и если неподвижность звёзд тихий еврейский мальчик пережить мог, это возвышало, то неподвижность обосранного заброшенного сарая пережить было очень трудно, и мальчик придумал, он очень хорошо придумал – он оказался рядом с женщиной, которую могли убить каждую минуту, и он взял её с собой в бой, и выебал её, и зачал вместе с ней ребёнка, и повлёк её, свою беременную женщину, внутри которой был его ребёнок, в бой, и сделал так – о, он бы никогда и никому не признался бы в том, что именно этого хотел, но то знал его демон, и он благосклонно взирал на мальчика – и сделал так, что его женщину убили, мучительно убили, и убили его ребёнка, и с этого момента жизнь тихого еврейского мальчика получила новый, уже окончательный смысл, он вошёл в роль вечно скорбящего, и посыпал голову пеплом при каждом удобном случае, и всем тыкал в морды своей убитой – им самим убитой – женщиной, чтоб его пожалели, и это был такой флэш-рояль, который не бьётся, и все горестно сочувствовали тихому еврейскому мальчику, и демон похохатывал и радостно потирал лапы, потому что героически павшая любимая женщина – это был невыразимо надёжный крючок, на который нанизывались людишки, десятками и сотнями, и тихий еврейский мальчик не успевал высасывать их души и, если получалось – кошельки, и ему было очень и очень сладко, и он сыто отрыгивал.
- Ну так что, ****ый китайский хохложид? - я легко перевернул его, он не сопротивлялся, а чего ему было сопротивляться, он был в инвалидной коляске, и только очки его блеснули, я развернул его за инвалидную коляску и вытряхнул его из неё.
Парик свалился, очки тоже, и я увидел, что на полу, скрючившись, лежит - женщина. Ещё не старая, но - скрюченная, жалкая, в потёртом сером халате, в таком, кк изображают китайцев в фильмах. Я охуел.
- Ты кто? - я рывком, за халат, поднял её.
- Не убивай, только не убивай! - взмолилась она тонким голоском. И тихо призналась, - Я - Женечка.
- Кто? - я не мог сдержать удивления.
- Женечка. Его жена. Джубал мёртв. И уже очень давно, - она всхлипнула. - И я морочила всех годами. Я рассказывала о том, что я и есть Джубал, я хотела, чтобы он жил хотя бы так.
Я посмотрел внимательно на эти серые волосёнки, на эти подслеповатые глазки, плюнул в сердцах и в удивлении на её мышиный халатик, распрямился, отвернулся и пошёл прочь.
Сзади раздалось жужжание. Я обернулся. Вместо немолодой женщины серый халатик оказался надетым на металлический скелет как будто человека из трубочек, стержней, шарниров, проводков и щитков. "Трансформер", - было первое, о чём я подумал. Металлический солдат. Вместо головы у солдата мигал красный проблесковый маячок, такие мигают на дорожной технике.
Всё же хорошо быть джедаем. Белый светящийся меч в моей руке мгновенно вырос (привет старине Зигмунду), стал упругим и толстым, я сделал два шага навстречу трансформеру и прежде, чем он успел поднять сложного вида оружие в своей правой суставчато-металлической конечности, я размахнулся и ослепительная белая полоса отсекла ему кисть, сжимавшую рукоятку толстого, со многими выступами пистолета.
Кисть с шипением отделилась от его руки, но её пальцы успели нажать на спусковой крючок и пистолет полетел, как огненный шар от файер-шоу, разбрызгивая вокруг себя по сложной и красивой траектории сноп фиолетового огня. Я быстро нагнулся, смертоносный лазер бесшумно прошёл над моей головой.
Трансформер чуть покачнулся, но тут же поймал равновесие и, быстро сделав шаг мне навстречу, выбросил в мою сторону левую руку с фиолетово блеснувшим в последних брызгах угасающего пистолетного огня широким и длинным ножом. Я увернулся, ещё раз взмахнул мечом и на тёмный, старый, потрескавшийся паркетный пол полетела левая кисть трансформера.
Он перегнулся в пояснице, молниеносно развернулся спиной ко мне и по широкой дуге выбросил в мою сторону свою левую ногу. Мелькнули чёрные резиновые трубки, блестящий металл и зелёные щитки на ступне и коленях трансформера. Я отклонился назад и рубанул со всей силы по ноге солдата, она отделилась выше колена и продолжила свободный полёт по той же широкой дуге, глухо и сильно стукнувшись в бетон потолка или стены за моей спиной.
Солдат удержал равновесие на одной ноге, завращавшись и изгибаясь во всех суставах в разные стороны. Его отрубленные руки с болтающимися проводами и трубками были пока что грозным оружием, я это хорошо знал, поэтому я выбрал момент и ударил по его оставшейся ноге как можно ближе к его укрытому зелёными щитками тазу, мне это удалось, туловище трансформера рухнуло, но - в мою сторону, прямо на меня, и он с размаха сильно и точно ударил меня по правой руке, сжимавшей меч. Меч отлетел в сторону, перекувыркнулся, спрятался и стал просто тёмной круглой рукояткой с гардой. Солдат ловко стал на отрубленные руки и выбросил в мою сторону низ своего туловища с культями ног. Удар был чудовищной силы, я отлетел к стене, стёк по ней на пол и на мгновение потерял сознание.
Я провалился во что-то чёрное и мягкое, очень тёплое и податливое. Было уютно и хорошо. Голова приятно кружилась, мысли легко и беззаботно путались, всё вокруг хотя и было тёмным и непонятным, но казалось, что везде друзья, эта непонятность не вызывала тревогу, а как будто так всё и надо было. Никакой опасности нигде не было, и я добродушно думал о том, что вот, кажется, только что был какой-то там солдат, и он вроде бы - ха-ха! - хотел меня убить, но это же всё понарошку, мы же с вами понимаем, это он просто так пошутил, а на самом деле он друг, и вот, ты видишь, он подходит, широко улыбаясь, правда - непонятно, чем он улыбается, у него же нет головы, но видимо, это так дружественнго мигает его добрый красный маячок между плеч, и он, чтобы выразить своё почтение и дружбу ко мне, стал на руки и как-то так заносит своё туловище, и это всё происходит очень медленно, и в передо мной успвает пройти вся моя жизнь, неспешно, тихо и спокойно, моё детство, школа, день за днём, от первого звонка, когда я толкался с первоклашками, до последнего выпускного вечера, потом институт, потом армия, потом всё-всё, каждый день, отчётливо и медленно,а солдат всё разворачивался, и вдруг я увидел одну девушку, Веру, мы с ней целовались, и была зима, и мы целовались на улице, под фонарями, на морозе, и стало очень холодно, очень, всё холоднее и холоднее, и Вера вдруг начала сначала тихо, а потом всё громче и громче кричать: "Игорь, Игорь, проснись, проснись!", и ещё сильнее подуло холодом, он стал пронизывающий и резкий, и Вера завизжала пронзительно, но - очень чисто и сильно, и от её крика стали лопаться и рассыпаться жёлтыми весёлыми стеклянными каплями фонари, и мелко задрожала и с треском рассыпалась Луна на чёрном небе, и я, зажмурив глаза от её крика, охнул, и - проснулся.
Когда я очнулся, оказалось, что - прошло всего мгновение, я сидел, прислонясь спиной к стене, в голове шумело, а солдат был совсем близко и, стоя на остатках рук, размахивался туловищем. Было ясно, что эти ударом он просто размозжит мне голову своими зелёными щитками. "Интересно, чем он смотрит, где у него камеры?" - успел подумать я, тут же увернулся, перекатился несколько раз, раскинув руки, и - в моей правой руке оказалась отрубленная кисть трансформера, и эта кисть всё ещё сжимала пистолет. Быстро направив его в сторону солдата, а наложил свои пальцы поверх металических и изо всех сил нажал на спуск, пальцы подались и щедрый фиолетовый огонь встретил движущегося на меня бойца.
Я долго держал пальцы на спусковом крючке, очень долго, и фиолетовое пламя крутило и корёжило моего противника, это было очень красиво, очень. Наконец, я отпустил свои пальцы, но - пальцы солдата не разжались, видимо, что-то заклинило в гидравлике и пистолет продолжал стрелять. Пришлось сильно ударить отрубленной кистью по полу, чтобы пальцы разжались и мои глаза, почти ослеплённые фиолетовым огнём, рассмотрели то, что осталось от солдата - бесформенная куча оплавленного металла, в котором маленькими язычками пламени догорала резина и пластик, и едкий чёрный дым стелился по комнате.
Я медленно встал. Меня шатало. В груде металла что-то затрещало, негромко загудело и щёлкнуло. Мой меч лежал справа в двух шагах. Я подошёл к нему, наклонился, в голове чуть заныло, распрямился, подошёл к груде металла и выросшим белым мечом легко раскромсал этот металлолом на несколько кусков.
Он лежал. Превращался паркет в пепел, в уголь, дымилась резина, для меня застилал целый свет кислый запах распада и тлена, и джубаловы песни лились в уши богу, без всяких увёрток, наконец я сказал "заебись", поместивши в увесистый свёрток всё прошедшее, и на стене, как на небе, чернильном от гари, начертал благодарность войне просто питерский ёбнутый парень.