«Когда я молюсь на незнакомом языке,
хотя дух мой и молится, но ум мой
остается без плода». 1 Коринфянам 14:14
Летом 1712 года минуло полгода, как я занял Вустровскую кафедру. Правда, строил церковную жизнь ещё неуверенно, верша, как благие, так и, возможно, не совсем достойные поступки. О пасторе Дитрихе (так меня стали величать) говорили в обществе, полагаю, разное, но я молил Бога о ниспослании благодати и апостольского усердия.
Однажды холодным июньским утром я собирался в Люхов. Казалось бы совсем недалеко – каких-то пять миль по лесной дороге! Но тогдашнее лето запомнилось в основном непогодой: небеса опорожнялись влагою третью неделю подряд. Дождей было так много, что дороги в Люнебургском княжестве превратились в одно сплошное месиво.
Когда моя двуколка приблизилась к реке, то навстречу из-за холма выползла скрипучая телега, запряженная волами. Рядом, ступая по раскисшей земле, шел молодой крестьянин. Он часто взмахивал хлыстом и что-то кричал. Вероятно, он бранился на скотину, но слов было не разобрать. Я знал, что в здешнем захолустье еще проживает несколько сот потомков древян, верных своим суевериям и грубой славянской речи.
Поравнявшись со мной, встречный не снял шляпы, а только покосился на мою лошадь.
Мне хотелось расспросить о состоянии моста через Етцель, но дерзкое поведение венда лишило всякого желания говорить с ним.
Добравшись до Люхова, я навестил местного судью Клемке, с коим был знаком еще с детства. Судья искренне обрадовался моему появлению и тут же предложил вместе отобедать. Я вежливо отказался, сославшись на неотложные визиты. Клемке все же попытался угостить меня кружкой местного пива, считавшегося едва ли не лучшим во всем княжестве, но я даже не пригубил сего напитка. Лишь к полуночи усталые ноги возвратили меня в дом судьи, где я и заночевал.
Утром выглянуло солнце, искрясь в витражных стеклах окна, но к полудню серое небо уже не обещало доброй погоды. Я спешил и потому попросил поскорее запрячь лошадь. В пути задождило, и обратная дорога напомнила вчерашний день.
Вблизи Клёнова встретился знакомый крестьянин. На этот раз он был без телеги и тащил на спине увесистый мешок. Поздоровавшись, я попытался узнать у венда: не знает ли тот кого-нибудь из местных знахарей. Об этом меня просил ганноверский аптекарь Визе, большой охотник до языческого невежества. Крестьянин удивленно взглянул на меня и в свою очередь спросил:
-- А разве в Божьем доме уже привечают наших старух, -- ведь для них гром небесный значит больше, чем Ваша, господин пастор, проповедь?!
-- Я тебя спросил, а ты начинаешь рассуждать о вещах, далеких от сути моей просьбы. Мне вовсе не трудно повторить вопрос: есть ли в Кленове или Бюлице знахари и целители?
-- Знаю одну – зовут Анне Кравцов. Лечила в прошлом году соседского парня.
-- Сумела помочь?
-- Кто знает? Может и здоров. Но он сегодня не близко – служит в господском доме в Даннеберге.
-- А сам ты знаешь вендскую речь?
-- Nos fader m;g gornet.* Я же сам говорю плохо. Да и кому нужен сегодня наш язык, – ведь пес слушается хозяина, а не наоборот!
-- Я может запамятовал… А как тебя зовут?
-- Зовут меня Ян Ушке.
-- Я приеду к вам в деревню ровно через неделю. Есть о чем поговорить.
-- Воля Ваша. Прощайте.
Я, разумеется, сдержал слово. В четверг мою повозку неистовым лаем встречала дюжина клёновских собак. У мальчонки, игравшего с деревянной лошадкой, удалось расспросить, как найти Яна Ушке. К счастью, мой знакомый оказался дома. Я дважды ударил железным кольцом о дверную доску, пока изнутри не раздался знакомый голос венда.
-- D;bre don, tinaz!** -- по-славянски приветствовал меня Ушке.
Я поклонился и прошел в избу, где явно ждали гостей. Стол был заставлен различной снедью. Разумеется, трудно было отказаться от деревенской трапезы, хотя многое в поведении и обычаях вендов меня и прежде раздражало. Те же щедрые застолья казались излишне расточительными. Мне вдруг подумалось, что если, при случае, знакомый венд окажется за моим столом, то ему не придется рассчитывать на обильное угощение. Тут словно, прочитав мои мысли, Ушке улыбнулся и громко заявил:
-- А я и не собираюсь гостить у Вас, дорогой пастор!
Забавно, что при этих словах он не забыл подлить мне в кружку своей душистой наливки.
В этот момент из-за дощатой перегородки, разделявшей избу надвое, появилась невысокая старая женщина.
-- Я сперва подумала, что собака скулит. Кто это пришел в дом?
-- У меня в гостях, мама, пастор Дитрих из Вустрова.
-- Худо мне сегодня, сынок, а ты еще и немца привел. Мог бы потерпеть, пока умру.
-- Может отведаешь свежего сыра?
-- Ты для него еще и хлеба испеки! Забыл, как немцы отобрали наши покосы?!
Старая женщина злобно смотрела на меня. Возможно, она догадалась, что я понимаю местный язык. Неприязнь словно повисла в воздухе, и мне ничего не оставалось, как встать из-за стола и направиться к двери. Но я все же решился закончить разговор с Ушке.
-- Недавно пытался в Вустрове отыскать людей, знающих вендскую речь. Но кроме одного старика, вспомнившего три десятка слов, никого больше не нашлось.
Ушке помрачнел лицом и, глядя на мать, устало сказал:
-- Я что скажу: любой малец у нас нынче не знает ни слова по-вендски. А если кто из стариков случаем заговорит – засмеют прилюдно.
-- Не сходишь ли со мной к Анне Кравцов?
-- Сходить – не камни носить. Не было бы только лиха: старуха с гонором, да и чужих не любит.
Анне Кравцов жила в самом конце деревни. Её ветхая изба завалилась набок, а в низких сенях не хватало одной половицы. На стук никто не ответил. Наконец дверь чуть приоткрылась, и в проеме показалось серое лицо знахарки. В глубоких морщинах прятались светло-голубые, почти бесцветные глаза.
-- Kok plice b;li,-- ворчала Кравцов.-- C; cite jai?***
Разглядев мою черную сутану и серебряный крест, старуха тут же вытащила из деревянного подпечья ржавую шпагу. Решительность в ее движениях заставила нас поспешно ретироваться.
Едва оказавшись в сенях, я заметил, как дверь приоткрылась, и с увечной ладони старухи что-то белое высыпалось на порог.
-- Старая курва! Бросила заговоренную соль,-- разъяснил мне Ушке поступок знахарки.—Не желает больше видеть нас.
Начинало смеркаться. В некоторых окнах уже теплился свет. Уродливые ветви старого вяза чернели позади избы Анне Кравцов. «Словно шипами все поросло», - невольно подумалось мне.
Мимо нас прошла женщина. Кутаясь в шаль, она поздоровалась с вендом.
-- Это вдова нашего бывшего старосты, -- шепнул мне Ушке.— Староста умер весной. Знаю, что вел какие-то записи. Может, заглянем к Марии Фогель?
-- Не больно уж у вас рады гостям. Ну да ладно, пошли.
К большому высокому дому вела мощеная булыжником дорога. По краям от нее росли кусты барбариса и смородины. Хозяйка дома оказалась миловидной и приветливой женщиной средних лет. Она по-славянски низко поклонилась и только затем пригласила в гостиную. Там на стенах висело шесть небольших гравюр с видами Амстердама и Гамбурга. Воцарилось неловкое молчание. Ушке обратился к хозяйке.
-- Марья, я знаю, что твой муж писал дневник. Не могла бы ты показать его пастору Дитриху?
Женщина прошла к секретеру из орехового дерева и достала оттуда темно-синюю тетрадь в коленкоровом переплете.
-- Это записи Йоганна. Он действительно последние два года вел дневник. Если хотите, то можете забрать тетрадь. Кому она нужна в нашей глуши?
-- Благодарю Вас, фрау Мария, -- произнес я довольно торжественно. – Мне думается, что со временем эти записи станут любопытным материалом для нашей науки.
Мы тут же откланялись. Сизым продолговатым облаком туман поднимался от реки. Вечерняя прохлада словно поторапливала нас в обратный путь. Ушке шел проулком широким шагом, я же поспешал сзади.
На следующее утро я покидал Клёнов. Ушке стоял на крыльце избы. Я дважды махнул ему рукой с козлов повозки и тут же ударил лошадь кнутом. За амбарами начиналась дорога на Вустров.
Я вспомнил о тетради старосты, когда до дома оставалось не более мили. Мелким убористым почерком староста сообщал о событиях в деревне и округе, о сезонных работах на полях, ценах на зерно и пеньку, о местных праздниках. Часть страниц дневника написана была по-вендски. Староста Йоганн, очевидно, стремился сохранить для потомков исчезающую речь местных славян, народные обычаи и приметы. В конце дневника я отыскал несколько строк, которые задели за живое: «Умру я и еще два-три человека в нашей деревне, и никто больше не вспомнит, как звалась собака по-вендски».
Лет через пятнадцать мне пришлось отпевать на кладбище в Долгове девяностолетнюю старуху. Перед смертью, как рассказывали, она забыла имена соседей и даже родственников, что уж вспоминать про какую-то собаку! Хоронили старуху всей деревней. Моя неуклюжая попытка воспрепятствовать местному обряду погребения закончилась тем, что два дюжих крестьянина вывели меня за руки за кладбищенские ворота.
Вскоре меня окликнули. Я оглянулся: ко мне приближался Ян Ушке. Он был чем-то озадачен.
-- Чем могу служить?— спросил я у венда.
-- Да чем вы тут поможете?! У церкви – другие заботы.
Мы присели на скамью возле липы. Ушке отрешенно молчал:
-- Я наслышан про твой конфликт с господином Альтманном. Стоило ли вторгаться в чужие угодья?
-- Это мои угодья, -- негромко, но отчетливо произнес Ушке. -- Их захватили разбойники!
-- Ты не подчинился властям, а за это тебе грозит суровое наказание.
-- Ах, господин пастор, как мне это знакомо! «Кто противится власти, противостоит Божьему установлению». Так, кажется, говорится в Послании к римлянам?
-- Но это же Божья воля!
-- Это слова апостола Павла… А если власть чинит беззаконие, то как?
-- Власти служат Господнему промыслу, и они призваны сочленять народное тело. А иначе – бунт, междоусобие, войны.
-- Хороши служители: у меня отобрали все покосы, а у соседа Яниша межу срыли!
-- Смири гнев и послушай меня. Взгляни на дом мельника Шустера. Как он красив, внушителен, обустроен! Наглядный пример для вас, деревенских. Вот к чему надо стремиться.
-- Моего века, дорогой пастор, не хватит даже на домишко вроде его каретного сарая.
-- Душа твоя, Ушке, в сетях заблуждений. Я буду молиться за тебя!
В среду приезжает аптекарь Визе. Будет о чем с ним потолковать. Интересно, что он думает о нравах и обычаях местных вендов?
* Наш отец мог говорить (полаб. яз.)
** Добрый день, господин! (полаб. яз.)
*** Как плечо болит. Что вам надо? (полаб. яз.)