В доме осталась последняя ручка,
да и в той скоро кончится паста.
Радость ютится в щелочке эдаким хомячком,
исхудавшим за зиму, без защечного, впрок, запасца,
тихо сосущим лапку со сточенным коготком.
О, эти андерсеновские – помнишь? – калоши счастья,
всякой лужи мельче и вечно не по ноге,
в захламленной кладовке сердца, куда не добраться,
в заплатках, как в чудесах, случившихся неизвестно где!
То ли дождь, то ли щебет птичий, щербета слаще,
обтекает сознание, вместилище глухоты,
где от писка «я-а-а», как от детского плача,
вдруг метнется мысль, натасканная на «ты».
Но – атУ, атУ! – гони его, с волчьей пастью
Я прожорливое, Я грызущее стену,
сядь в калошу, будь
наконец-то счастлива,
это дело славное, дело верное.
Я забыла начисто, золотой Датчанин,
пригодились кому ль, нашли ль хозяина
твои пара калош, и смиренно-печально
на остатках чернил все тяну окончание.