Анекдот:
--- Можно пошлость скажу?
--- Давай...
--- Вау!
Инга любила фокусы.
И не столько сами фокусы с их процессом и превращениями, сколько нравилась ей реакция массовки на эти самые её фокусы.
Вот тут-то, наблюдая психотипы во всей их лакейной ничтожности, которые достигали, подчас, такого наивысшего апогея, что у Инги дух захватывало, и сердце готово было выскочить на ходу, не дожидаясь остановки маршрута, она получала все мыслимые и немыслимые заряды вдохновения.
Время от времени она позволяла себе пожурить судьбу.
Причем, прилюдно пожурить, чтобы каждый обозначился и под ее судьбой, и под журением.
Женское – «поплакать близкому в жилетик» - её не очень устраивало, потому что…
Потому что просто так, сами по себе – жалость и понимание ей нужны не были.
Она была настолько самодостаточна, что не нуждалась, кажется, ни в чем.
И ни в ком она не нуждалась…за исключением,
пожалуй, того,
в чем нуждается каждая женщина,
будь она хоть трижды железной
леди,
кнопкой,
еще кем-то…
Но даже самая из них
наижелезнейшая –
нуждается в том –
абсолютно хрупком, тающем на ветрах и…
даже на ярком солнце – тающем –
таком воздушно-…
Ой, Господи, да в любви она нуждается –
самая железная тётка (леди, кнопка)
что уж тут огород-то городить!
Нуждалась и Инга.
Нуждалась,
и эту свою нужду скрывала тщательно,
потому что других нужд у неё просто не было!
Возможно, именно поэтому и любила она пожурить судьбу…
Возможно, и поэтому.
Возможно, поэтому и любила она устраивать такие розыгрыши, чтобы и от суеты отдохнуть, и над толпой презренной посмеяться,
и адреналинчику хватить чуть больше привычного,
а главное…
Посмотреть за ними
(расточающими похвалы даже там, где и не надо было бы расточать!)
как они, фальшивомонетчики сирые,
пускают в обращение свою гнусную лесть,
совершенно не думая ни о какой ответственности,
полагая, очевидно, что и она,
Инга, так же глупа, как и они,
если принимает их «куклы» за чистую монету.
Она не принимала,
ибо на беду свою
умна была,
но всякий раз склонялась в поклоне,
пряча ухмылку под гримом,
в каком-нибудь шарфе
или газовом облаке
и смиренно - однообразно благодарила.
***
Артисткой Инга была средней.
Иногда – чуть ниже,
редко –
выше чуть.
Храм, в котором служила, ненавидела ненавистью лютой,
практически, не скрывая этого,
но вот уйти из ненавистного ей пристанища всё не решалась.
В театре её терпели из-за памяти к её матушке,
которая отдала театру не только жизнь,
но и слаботалантливую Ингу,
а та, в свою очередь,
всячески пристраивала непутёвого внука служить Мельпомене.
У парня тоже иногда получалось, но еще реже, чем у бабки,
да и служить ему как-то совсем не нравилось,
но зато он искренне любил всяческие костюмированные превращения
и был в этом большой мастер и выдумщик.
***
По театральному захолустью прокатилось:
Инга уходит из театра!
«Вау!» - тут же воскликнула галёрка жизни!
И еще раз «Вау!»
И даже – еще раз!
Причем, восклицая ужасное «Вау?!», никто не сомневался,
что это – очередной розыгрыш Инги,
её именная фишка –
проверка на вшивость отношения к ней тех, с кем сцену топчет,
и что никуда Инга по доброй воле своей не уйдет,
покуда жизнь в ней теплится.
И началось шествие гномов…
Звонили домой и в театр,
робко заглядывали в гримёрку,
чтобы выразить дежурное сожаление…
И роскошно вышибали дверь, дабы фальшиво-искренне и погромче
засвидетельствовать…то же самое…
Чего только Инга не услышала в свой адрес,
чего только!
И театр-то без неё опустеет!
И зрители ей не простят!
И сцена потеряет!
И партнёры обеднеют!
И Искусство – пропадёт!
И всё это при том, что каждый из них
(каждый!)
знал о том, что актриса Инга – не более чем ничего себе,
каких по театрам России – море разливанное –
безымянных,
безымённых,
без поддержки из прошлого.
Инга слушала,
кокетливо отводила глаза,
устало отвечала и…
делала выводы,
оценивая по своей, ингиной, шкале
искренность каждого,
кто зашел засвидетельствовать.
На особой полочке в её табели о рангах
пока покоились те, кто еще ножкой не шаркнул.
Пока еще покоились, ибо с ними у неё разговор будет особый…
Потом…
Потом разговор будет,
когда она, Инга,
конечно же, никуда не уйдет,
потому что уходят (если уходят) – тихо,
и чем тише уход, тем громче резонанс.
И это Инга знала.
Но фишку с псевдоусталостью и уходом всё же решила кинуть толпе.
Те, что еще ножкой не шаркнули,
были в непозволительном меньшинстве.
И они всё понимали, как и другие, которые шаркали.
Им что, было жалко ножку?
Или язык отсох бы сказать пару дежурных фраз?
Или бы таланту не хватило отыграть импровизацию на три минуты?
Или боялись забыть порядок слов и жестов?
Так выучили бы, лицедеи проклятые, зря что ли всю жизнь только этим и занимались?!
Не шаркнули!
Не отыграли!
Не выучили!
Отмолчались, сукины дети!
И плевать им было и на имя, и на маму, и на…
Да нет, не плевалось им…
Они не просто отмалчивались…
Они отмалчивались мучительно,
ибо молчание среди всеобщего сожаления,
хоть и копеечного по искренности и сути,
делом простым не было, потому что…
На тебя смотрели…
От тебя ждали…
Тебя тихо ненавидели и…
Тебя имели в виду…
А ты молчал, как паралитик,
и только твоя совесть была тебе и камертоном,
и оправданием.
Это и спасало.
Правда, легче от этого не становилось.
Не становилось легче и Инге,
потому что единичное молчание
против массовых рыданий
почему-то перевешивало.
Её было неуютно.
Спектакль закончился еще быстрее,
чем она ожидала.
Оставалось лишь объявить публике,
что она, Инга Известная,
«идя навстречу пожеланиям»,
конечно же…
Ах, Боже мой…
Да, да…Вы даёте мне силы, друзья…
Ах!
Ах!
И снова – «Ах!»
Итак, она, она, Инга Известная,
«идя навстречу пожеланиям»,
Конечно же…
(Бог мой, как это волнительно, право..)
остаётся…
Ура?..
Конечно же…
А разве могло быть иначе?
Могло.
Но тогда это была бы не Инга,
а совершенно никому не известная актриса N из очень провинциально театра.
Из очень провинциального.
Из очень-очень.
***
Здравствуй, Инга!
2009 г.
2.
Дуновение того времени - Паганини...
...Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет, - еще заря зажглась.
Благословен ему грядущий следом
Ты - одиночества верховный час!
Марина Цветаева
За окном шел самый обычный, затяжной октябрьский дождь.
Сумерки заполнили комнат промозглостью и неуютностью.
Еще не затопили, поэтому электрокамин не особенно спасал, но возле него находиться было приятнее.
Делать ничего не хотелось.
Артём Михайлович достал старую пластинку Апрелевского завода – большой виниловый диск, поставил на проигрыватель – гордость того времени – со стереозвуком и двумя большими колонками, подвёл иголку, отладил всё, что нужно.
Игла поплыла, чуть покачиваясь на волнах винила, а он уселся в старом кресле поудобнее, положив руки на деревянные подлокотники, прикрыл глаза в предвкушении, и…
Вот оно, ворвалось в его комнату – дуновение того времени, когда и ему подвластна была виртуозность, и он совершенно заслуженно получил, помнится, свою «десятку» на третьем курсе в первом семестре, когда в обязательной программе значатся Каприсы Паганини.
Более техничные скрипачи пробовали этот деликатес много раньше – уж кому как везло, кто насколько техничен был.
Но на третьем –
обязательно для всех,
программа,
умри, но сыграй,
иначе непонятно,
что ты вообще в консерватории делаешь.
Программа… Этюды… Каприсы…
Упражнения, одним словом, материал для обучения.
Трудно потом, после завершения обучения, удержать в пальцах Паганини, если ты не солист, если тебе нет необходимости время от времени к нему возвращаться.
Артём помнил свои ощущении после взятия им технической высоты, - помнил с точностью до оттенка в эмоции.
Первое, что звучало в душе, готовое выскочить наружу, было короткое и ёмкое «Смог!»
Смог, этюд твою мать!
Смог, дьяволо!
И не просто смог…
Не просто…
Сам завкаф подошел, руку пожал после техсдачи.
О как!
Значит, вышло!
Значит, сделал!
Значит, чисто!
Боялся, что в интонации съедет, но всё выиграл - чин по чину, без фальши, каждую ноточку показал, ни одну не заболтал, ни на одном полутончике не сэкономил!
Помнил Артём состояние полёта, когда последняя нота его еще вибрировала в воздухе, готовая оборвать этот полёт, а он стоял, затаив дыхание, боясь потревожить даже мыслью то, что навсегда уходило из-под его смычка в бесконечность, к чему он секунду назад был причастен, дав, вслед за автором, рождение – звуку, страсти, эмоции, чтобы через секунду всё эта гамма чувств стала историей. Его, Артёма, историей.
И историей исполнения Каприсов великого Маэстро.
Что еще помнил Артём, слушая сейчас Каприсы Паганини?
Он помнил свою дикую усталость.
Не просто – дикую…Совершенно немыслимую усталость.
И не только в технике было дело, которой мастерство музыканта проявляется.
Ноты выиграть было можно, тем более, что достался ему не самый быстрый из каприсов.
Но играть Паганини только руками – не получится, будь ты хоть трижды виртуозом!
Философия…
Космос его души и музыки…
Дьяволиада…
Тысячи «Почему?», в которых всё – против правил.
А ты должен понять, уловить,
а уловив – удержать и заставить сердце своё биться в унисон с его, дьявольской, музыкой сердца. Удержать то, что ты понял,
если понял что-то,
ибо, если не понял ни черта –
то так и покатятся твои пустые ноты со сцены прямо в зал,
и никто их не заметит,
и главное –
не вспомнит потом – никто.
Вот что страшно для музыканта.
Этюды… Каприсы… Упражнения…
Как хотелось ему тогда, в счастливые годы ученичества, чтобы музыкантская планка, взятая им однажды, не опускалась ниже того уровня, когда и ему удалось познать восторг и зависть коллег и слушателей.
Во, пожалуй, то, что было сегодня в его воспоминаниях главной ностальгирующей нотой, которая отодвигала на второй план и лёгкость,
и полёт, и что-то другое, что потом случалось не раз в его жизни… Случалось, конечно…
Вот только высота, им однажды набранная, больше ему не покорилась.
Он понимал это, отслужив всю жизнь второй скрипкой третьего пульта в среднего уровня симфоническом оркестре, который играл много, но приблизительно, не особенно заботясь об интонации и сверхзадаче композитора и, уж тем более, о своём, некогда, высоком, как многим казалось в юности, предназначении.
Этюды… Каприсы… Упражнения…
Жизнь…Текучка… Суета…
Упражнения уходили в историю, каприсы слушали всё реже, до этюдов руки не доходили совсем – планка опускалась.
Мечта теряла цвет и запах…
…а сейчас известный скрипач каждой нотой возвращал его к тому, чего Артём лишил себя, в сущности, добровольно, ибо ничто не могло довести его мечту до потери цвета и запаха…
Ничто, кроме… бесцветной повседневности, которая затянула его однажды так глубоко, что ему и остались только воспоминания юности, которые время потихоньку слизывало, как солёная волна, ранним утром.
Пальцы Артёма напряженно сжимали подлокотник кресла, Музыка не расслабляла, а будоражила его память, душу, чувства…
Он старался попасть в такт последнего Каприса Паганини, но и это ему сейчас не удавалось – руки, которые он очень быстро «посадил», забросив вместе с дипломом об окончании консерватории и упражнения, уже не слушались его.
Этюды... Каприсы... Упражнения...
А ведь так, подгрифок ты старый, и вышло, что лучше тех упражнений сыграть тебе так и не довелось...
Час ученичества... Он в жизни каждой ТОРЖЕСТВЕННО - неотвратим?
Кажется, так у Цветаевой?
Точно так:
Есть некий час - как сброшенная клажа:
Когда в себе гордыню укротим.
Час ученичества, он в жизни каждой
Торжественно-неотвратим...
Сегодня Каприсы Паганини играл для Артёма Виктор Пикайзен.***
Дуновение того времени - Паганини...
28.03.2012
***
Ви;ктор Алекса;ндрович Пика;йзен (род. 15 февраля 1933, Киев) — советский скрипач, лауреат международных конкурсов, Народный артист РСФСР, профессор Московской консерватории, один из немногих, кто исполнил 78 раз все каприсы Паганини на различных концертах.
***
Можно послушать (авторским голосом) здесь:
http://www.stihophone.ru/works.php?G=1&ID=24023