К ЧЕМУ БЫ?..
За свою многолетнюю работу на заводах я научился лёгкому, почти мимолётному сну, особенно после ночных смен. Возвращаться домой приходилось на трамвае. В случае, если мне удавалось занять сидячее место, я тут же закрывал глаза и начинал видеть что-нибудь подвижное — летящие облака, скачущую лошадь, косогор с берёзкой, или уходящий от меня в сторону, или надвигающийся на меня. Иногда я мог представить по желанию что-нибудь одно, например ржаное поле под ветром. Легче всего мне давались речки и ручьи. К ним приходилось как бы идти, минуя куст боярышника, седоватую гривку откоса, спускаться куда-то вниз, — и вот пред глазами начинали виться струи воды, поначалу смутные, а потом всё отчётливей и прозрачней... Вот вода приближается, будто ты наклоняешься к ней, вот видны камешки на дне... И когда отчётливость видения станет пронзительно реальной, я вздрогну и очнусь. По тому, как соседи смотрят на меня, определяю, что я уже спал и даже похрапел немножко.
Но бывает так, что очнёшься не ото сна, а во сне и захватишь лишь его продолжение. Однажды, года два назад, я очнулся от реальности и сразу же увидел, что уже давно рублю высокую и толстую берёзу, одиноко стоящую на меже, рублю не топором, а каким-то старым домашним, вероятно кухонным, ножом...
Отерев рукавом пот со лба, я разогнулся и начал осматриваться. Вокруг меня в призрачном отдалении стояли берёзовые рощи, наполненные глухим стуком топоров, шорохом простых пил, часто заглушаемых истерическим визгом бензопилы. Бесшумно, быстро и призрачно падали белые стволы, а люди — много людей! — в каком-то пугающем лесоповалочном ритме шли дальше. Через минуту вокруг меня не стало берёзовых рощ. Наступила пустынная тишина. С чувством, будто куда-то опаздываю, я крепко зажал в руке деревянную ручку ножа и снова начал рубить мою, казалось, несрубаемую берёзу...
Поначалу я связывал этот сон с нашим бесцеремонным вторжением в природу, в частности с неразборчивой порубкой лесов, с возрастающей техникой этих порубок — с электро- и бензопилами. Незадолго до этого меня поразили названия последних — «Дружба». Почему «Дружба»? Кого с кем — бензопилы с лесом? Это всё равно что орудие, которым на бойне убивают быка, назвать ласковым именем «Нега». Вот я и подумал, что мой сон — реакция на нашу бесхозяйственность и наивный цинизм. Но тогда при чём здесь нож? Если я рублю берёзу ножом, то всё равно не становлюсь от этого большим гуманистом. А главное, нож показался мне очень знакомым, особенно деревянная ручка, скреплённая двумя блестящими заклёпками. Они были неотвязны, эти заклёпки: долго ворошили и организовывали мою память, пока я не вспомнил давно забытое...
Та берёза, которая по случаю моего первого видения не была срублена, недолго простояла на узкой меже. Наивный, сначала я думал, что мама о ней забыла, но это было не так. Ею она хотела пополнить наш скудный запас веснодельных дров. Помню, на четвёртый вечер после загадочной истории, приключившейся со мной в избушке дедушки Тимофея, мимо нашего окна протарахтела телега маминой подружки Пелагеи Листвяковой. На телеге стояли две корзины, полные спелой клубники. Уже вдогонку мама крикнула ей из окна:
— Пелагея, где ты столько набрала?
— Да на твоих полях, за Удой...
— Врёшь!
— Навру — бог накажет!
Решительная клятва Пелагеи вывела маму из равновесия. Она было метнулась к двери, не иначе за тем, чтобы выяснить свои отношения с подружкой, но в растерянности вернулась и, быстрая на решения, тут же объявила:
— Завтра пораньше поедем к Тимофеевой избушке. Не забудь топор — на ту берёзу...
Поехали мы туда на весь день. Об этом я догадывался по большой корзине и ведру, взятыми под ягоду, по котелку и картошке в нём. Приехали мы на ягодные места рано, на траве ещё блестела роса. Нетерпеливая мама подхватила ведро и пошла на клубничные откосы, а мне наказала распрячь Рыжуху, собрать к обеду хворосту и срубить берёзу.
По неписаным законам деревенской жизни сбор ягод деревенским мальчишкам в обязанность не вменялся. На этот счёт и я не получил никаких распоряжений. Само собой разумелось, что за это время я накормлю себя ягодой сам. С этого я и начал, пустив Рыжуху пастись в ближайший колок. В густой траве колка клубника была хоть и редкая, но крупная и сочная. Сорвёшь одну кисть — и уже целая горсть. Увлёкшись ягодой, я забыл о мамином поручении, но клубника же и привела меня к той меже, где стояла берёза. «Ещё успею»,— подумал я, отправляя в рот очередную пригоршню пупырчатых ягод. Но уже во мне шевельнулось что-то тревожное. Посмотрел на берёзу — и тревога ещё больше усилилась, сердце защемило от предчувствия чего-то недоброго. И вдруг по сознанию ударило: «Топор!»
По кочкам и сучкам хвороста я помчался к телеге, хотя уже наверняка знал, что топора на телеге нету, что я в горячке сбора забыл его. Всё-таки осмотрел телегу, заглянул под корзину и в корзину. В ней обнаружил большой кухонный нож, но топора нигде не было...
Скажи я маме о своей оплошности, глядишь, всё бы и обошлось. Ну, поворчала бы, ну, дала бы подзатыльник, но в том-то и дело, что подзатыльников она мне никогда не давала, а это обязывало. К тому же если бы это было первой промашкой, но ослушаться дважды — такого ЧП в наших отношениях ещё не бывало. В ту пору я был при ней самой главной мужской единицей. Старший брат, учившийся в Томске, подрядился в соседнюю деревню избачом и, подрабатывая к стипендии, появлялся в доме лишь изредка. Таким образом, проблема топора и берёзы сразу же переросла в огромную нравственную проблему...
Кухонный нож, обнаруженный в корзине, сначала не привлёк моего внимания, но теперь я посмотрел на него с надеждой. У него была хорошая деревянная ручка с двумя блестящими заклёпками и по тем временам ощутимый вес. Крепко зажав его ручку в кулаке, полный решимости, я направился с ним к берёзе. Не побежал, а именно направился, держа его перед собой. Издали берёза казалась не так уж и большой, но чем ближе я подходил к ней, тем её ствол становился всё толще, так что рука с ножом стала опускаться в нерешительности. Ещё больше напугала толстая кора в грубых рубцах, покрытых берёзовой чернью. Сердце моё совсем упало, когда я посмотрел вверх: она была высокая и ветвистая. При первом ударе по рубцу мой нож даже не дошёл до мяса. Тогда я перебрался повыше, где ствол был совсем белый и гладкий, и начал рубить...
После трёх-четырёх ударов из-под ножа выпала первая щепочка, но она меня не обрадовала, а даже испугала. Эта тоненькая щепочка открыла мне страшную меру предстоящей работы. Сколько таких щепочек я увидел за первым надрубом! И каждый новый удар ножа только углублял бездну. А солнце уже карабкалось на высоту полдня. Втайне я постыдно заклинал клубничные косогоры, чтобы мама не сразу набрела на ягоды, чтобы она брала их до вечера, а к вечеру, глядишь, я бы срубил проклятущую берёзу. После каждой мысли об этом мой нож начинал взлетать чаще и выше...
С первым ведром ягод мама пришла часа через два. Высыпав их в корзину, она ушла в ту же сторону. Я принялся рубить ещё ожесточённей. Тело берёзы, оскупевшее соками, поддавалось всё трудней. Нож перестал брать всю ширину надруба, пришлось, смещаясь, рубить по окружности, подобно тому как подгрызают деревья крепкозубые бобры...
Хотел бы я сейчас взглянуть на себя в те заполошные минуты. Над берёзой палило высокое солнце. Из-под копны моих выцветших волос ручьями катился пот, который я даже перестал смахивать рукавом ситцевой рубашки. Губы мои были ещё стиснуты, но, уже распухшие, вздрагивали от усталости...
Устала и мама. Она пришла со вторым ведром и осталась у телеги. Видимо, собираясь варить картошку, она позвала меня. Маскируя в рукаве нож, я принёс ей большую охапку хвороста. Нож незаметно подсунул поближе к картошке. Моей взбудораженности она, помолодевшая и довольная, не замечала. И только повторяла:
— Ягод-то, ягод-то нынче сколько!..
После обеда она прилегла под телегу отдохнуть, а я потихоньку вернулся к своей белоствольной мучительнице. Во время обеда в моей смышлёной голове зародилась одна техническая идея, которая, по моим соображениям, должна была подвинуть мою работу. Помахав полчаса своей кухонной секирой, я взобрался к самой вершине дерева и начал клонить его в сторону, но оно лишь тихо вздрагивало. Сверху я увидел Рыжуху, телегу с хомутом, приставленным к колесу. Мамы под телегой уже не было. И во всём увиденном объявился какой-то смысл, ещё не ясный, но обнадёживающий. Спустившись с дерева, я поймал Рыжуху, привёл её к телеге, надел хомут, схватил вожжи и направился к берёзе. Мой план был крылат, но прост: одним концом вожжей привязаться к вершине, другим к гужу хомута, а потом стегнуть шуструю кобылку и... Я представлял, как гнётся и с треском падет белобокая махина...
Так бы оно и было, если бы вожжи не были протёртыми, в нескольких местах срощенными, перевязанными слабыми узлами. Как побитый, привёл я Рыжуху обратно к телеге, снял с неё хомут и, подвязав повод узды, пустил снова пастись. Рыжуха грустно посмотрела на меня своими умными глазами и пошла есть траву.
Мне оставалось только рубить, только рубить, рубить, рубить. И я рубил. Под вечер я опять поднялся к вершине и начал гнуть. На этот раз она дала заметный крен. Теперь в надрубе жилы её напряглись. Достаточно было прикоснуться к ним, как они начинали с треском рваться. Так я потом рубил и сучки. Сяду на сучок, прижму его, а потом ударю по напряжённому сгибу. Срубленная берёза получилась длинной и сучковатой. Но я всё же ухитрился устроить её на телеге до того, как мама пришла с последним ведром клубники.
— Ты что же сучки-то плохо обрубил?
— Обрублю дома — дрова будут, — буркнул я.
— А-а, — обрадовалась она моей хозяйственности, хотя с явным замешательством обошла длинный и сучковатый берёзовый хвост...
В ту ночь никакого сна я не увидел, только, засыпая, услышал, как братишка пожаловался: «Мама, Васька дерётся!»
Детская память на огорчения очень короткая. Через неделю всё забылось на целые десятилетия, а теперь вот благодаря сну всё припомнилось в мелких подробностях, после чего моё первое толкование сна само собой потеряло смысл. Он в чём-то другом, а в чём — не знаю. Один из моих приятелей объяснял его так:
— Возможно, с годами у тебя ослабла воля к труду, а сон — этот самый ножичек с заклёпочками да берёзка — хотел напомнить тебе о той неистребимой воле, которая в тебе жила, когда ты входил в жизнь. Будь спокоен, тот день, хоть ты его и забыл скоро, стал в какой-то мере программным в твоей жизни... А?..
Другой приятель толковал иначе:
— А можно взглянуть с другой стороны. Сейчас в распоряжении писателя тоже много всякой техники: для перемещения — скоростные самолёты, для писания — магнитофоны, машины сочиняют стихи. Одним словом, техника хочет облегчить и ускорить труд писателя, а ускорять его не надо и облегчать вредно... Надо свою берёзу рубить, как ты рубил её в детстве... Только так, а иначе к чему бы?..
Действительно, к чему бы?
ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ