Уроки Поэзии. Наш Пушкин

Василий Дмитриевич Фёдоров
НАШ  ПУШКИН


     175 лет со дня рождения великого русского поэта.
     О Пушкине-поэте надо говорить торжественно, о Пушкине-человеке — доверительно.
Нас всегда будет занимать чудо или тайна гения. Почему его слово, сказанное более чем полтора века назад, пройдя через многие поколения, пережив многие капризы вкусов и мод, наконец, устояв перед сменой общественных формаций, звучит и волнует так, будто сказано сегодня? Не следует ли из этого заключить, как пытались не раз, что слово гения — вне времени, вне поколений, вне конкретной судьбы и жизни?

     Никакой другой гений не даст нам столько возможностей опровергнуть это ложное допущение, чем гений Пушкина, и никто другой более, чем он, не приоткроет нам тайну своего бессмертия.
     Его поэзия — это свет, в котором живут все цвета солнечного спектра. Достаточно свету попасть на душу, как она, подобно призме, обнаруживает все цветовые переливы радуги.
     Как личность в высшей степени универсальная и гармоническая, он обладал всеми качествами поэта, человека и гражданина, которые нам, строителям коммунистического общества, сегодня особенно дороги: это пытливый, творческий ум, свободолюбие, гуманизм, трудолюбие, высокое понятие чести, благородства, страсть и предельная искренность.
     Невозможно единым взглядом охватить исполинскую фигуру Пушкина, трудно в коротком слове войти во все обстоятельства его жизни и творчества. Остановлюсь лишь на некоторых гранях.

     Как поэт и гражданин Пушкин формировался в годы высшего взлёта народного самосознания, связанного с победой в Отечественной войне 1812-го года, с движением декабристов. С многими из них поэт находился в дружеских отношениях и вполне разделял их вольнолюбивые устремления. За три года до событий на Сенатской площади он записал:

     «Одно только страшное потрясение могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян...»

     Не менее решителен  был он и в своих  стихах.  Вослед Радищеву, воспевшему свободу, пишет он оду «Вольность», которая потрясает нас своей политической заострённостью:

                Самовластительный злодей!
                Тебя, твой трон я ненавижу,
                Твою погибель,
                Смерть детей
                С жестокой радостию вижу.
                Читают на твоём челе
                Печать проклятия народы,
                Ты ужас мира,
                Стыд природы,
                Упрёк ты богу на земле...

     После оды «Вольность» в стихах Пушкина всё громче и настойчивей начинают звучать гражданские мотивы. Выражаясь языком нашей современности, он чётко определяет место поэта в общенародном строю.
     Есть резкая и важная черта, что отличает его от многих современных ему поэтов. Если Дельвиг и Баратынский были в поэзии частными людьми, то Пушкин — государственным человеком, не в смысле официальной государственности, не по унизительной службе камер-юнкера, а по собственному пониманию нужд русской земли, своего народа, долга поэта, по собственному установлению.

                Пока свободою горим,
                Пока сердца
                Для чести живы,
                Мой друг, Отчизне посвятим
                Души прекрасные порывы!
                Товарищ, верь: взойдёт она,
                Звезда пленительного
                Счастья,
                Россия вспрянет ото сна,
                И на обломках самовластья
                Напишут наши имена!

     Нам сегодня особенно дорого это высокое понятие чести, поднятого до беззаветного служения родине.
     Пушкин стал великим потому, что своей духовной близостью к декабристам оказался на самой быстрине общественного движения — того движения, которому в родословной нашей революции Владимир Ильич Ленин отведёт первое место. Пушкину доводилось часто встречаться с Пестелем — одним из самых последовательных вождей декабризма.

      «Только революционная голова, подобная... Пестелю, — писал он, — может любить Россию так — так, как писатель только может любить её язык. Всё должно творить в этой России и в этом русском языке».

     Здесь впервые русскому патриотизму дано революционно-деятельное направление. Здесь впервые судьба родины прозревается в социальных преобразованиях. Впервые революционер и поэт сближены и поставлены рядом. Это закономерное сближение станет потом счастливой особенностью русской поэзии. От революционных демократов и Некрасова она — идёт к Октябрьской революции, таким её певцам и зачинателям советской поэзии, как Александр Блок, Владимир Маяковский, Сергей Есенин. Через них от Пушкина с нами сохранена временами ослабевавшая, но прямая и непосредственная связь.

     Тайна бессмертия Пушкина кроется в его разносторонней образованности, в усвоении им огромных богатств человеческой культуры. В нём сочетались обширность познаний и редкостное чувство историзма. Историю — и русскую, и мировую, и древнюю, и, по тем временам, новую — он воспринимал не как остывший ряд героических и трагических событий, но как движение и развитие государственное и народное, а у движения и развития всегда есть проекция в будущее. Не только сюжеты давно минувшего, но всё, о чем бы он ни писал, высвечивалось у него светом исторической перспективы.
     Не потому ли так много сказанного им оказалось пророческим!

     Из русской истории поэт знал, как зарождалось рабство, как утверждалось и ожесточалось крепостничество, как раздаривались и проигрывались деревни, целые волости, с их землями и живыми душами. И то, что другим казалось божественным предопределением, для него было результатом земной несправедливости.

     Вот почему Пушкин был особенно внимателен к таким народным движениям, как крестьянские войны Степана Разина и Емельяна Пугачёва. В расцвете своего поэтического творчества, невзирая на бездорожье, он отправился в Оренбургские степи и собрал драгоценный для народа материал о Пугачёвском восстании.
     Народность — ещё один гарант Пушкинского бессмертия.

     До Пушкина, по существу, было три языка: старославянский, удержанный церковью, условно поэтический, начинённый старославянским и разговорный, представленный
в литературе лишь жанром басни. Условно-поэтический язык сковывал развитие словесности, и не случайными были попытки выйти за его пределы.

     В год, когда двенадцатилетний мальчик появился в Царскосельском лицее, Жуковский с большим вкусом составил и напечатал избранные стихи русских поэтов. В этих лучших образцах уже блистали многие элементы нового поэтического стиля. Однако, нужен был поэт, который вобрал бы в себя все эти достижения, переплавил их в горниле собственной личности, начал строить нечто новое, оригинальное.

     Таким поэтом стал Пушкин. В удивительно короткий срок — каких-то четыре года — он заканчивает школу ученичества, освобождается от последних следов архаики и приходит к естественной разговорной речи. Всё, что не ложилось в громоздкие стилистические конструкции торжественных од и подражательных стихов прежних поэтов, теперь выходило из-под его пера свободно и раскованно.

     В цепкой памяти Пушкина хранились и просились в стихи подлинные сокровища — народные песни и сказки. Напевая и наговаривая их своему Саше, Арина Родионовна, сама того не ведая, открыла ему дверь к народности, бывшей до того в литературе за семью печатями.

     Постигнуть механизм сказки было всё равно, что разгадать тайну её долголетия. И тайна далась Пушкину в работе над первой же крупной поэмой — «Руслан и Людмила».
     Здесь русская поэтическая речь получила современное звучание, а стиль обрёл законченную форму, которая и поныне служит образцом естественности.

                Дела давно минувших дней,
                Преданья старины глубокой.

     После этой поэмы русский разговорный язык стал в литературе не просто послушным строительным материалом, но и могучим творческим двигателем.

     На пути к поэтическим высотам — мастерству и народности — Пушкина сопровождал ещё один учитель, о котором нельзя умолчать сегодня.
     То был неведомый гений далёкого двенадцатого века, создавший поэму «Слово о полку Игореве».
     Эта удивительная поэма была открыта в пору, когда в нашей поэзии ещё бытовали «Телемахиды», «Петриады», и  «Россияды», которые после Пушкина нам уже трудно читать.
     Поэма обнаружила искусственность многих поэтических созданий минувшего восемнадцатого века. С нею до нас дошла одна из многих народных трагедий Руси, истерзанной нашествиями кочевых племён, междоусобицами русских князей.
     Добрым сердцем отозвался наш поэт на далёкий плач Ярославны.

     Решусь утверждать, что без этого шедевра древности мы не имели бы блистательных поэм Пушкина в их истинно народном значении.
     Поэма «Руслан и Людмила» с её сказочностью была лишь первым этапом в постижении народности.

     Поздний опыт привёл Пушкина к мысли, что народность — это более чем сказочность, более чем верность родному языку и родной истории. В понятие народности он вкладывает весь образ мыслей и чувствований, принадлежавших какому-нибудь народу. У великого поэта на всем будет печать народности, даже в случае, если сюжет будет взят в иноязычных хрониках.
     Размышляя на эту тему, Пушкин записал, что «Мудрено отъять у Шекспира его «Отелло», «Гамлета», «Меру за меру» и проч. достоинства большей народности».

     Незадолго до этой записи Александр Сергеевич закончил своего «Бориса Годунова» — драму во всех отношениях и потому ревностно любимую самим Пушкиным. Ничего не боявшийся, он опасался её неуспеха, потому что неудача с ней могла замедлить преобразование русской сцены.
     В этой драме впервые на русскую сцену выходит народ — не только как действующее лицо, но и как окончательный судья трагическим событиям истории.
     После того как Мосальский — один из убийц детей Годунова, объявляет, что они отравили себя дома, и побуждает толпу кричать здравицу новому царю, Пушкин даёт последнюю ремарку: «Народ безмолвствует».

     Сказанное мною прежде во многом относится к историческим обстоятельствам, в которых развивался Пушкинский гений. Они, между прочим, существовали и для других современных ему поэтов. Но надо было быть Александром Пушкиным, чтобы воспользоваться всеми этими обстоятельствами, но надо было обладать каким-то особенным восприятием мира, темпераментом, впечатлительностью и душевной отзывчивостью, короче, всем тем, что составило «магический кристалл» Пушкинского гения.

     Он умел взглянуть на мир с таким проникновением в него, что с мира слетала шелуха условности, привычности, казалось бы, незыблемости. До нас дошли непосредственные движения его сердца, как самородное золото, без посторонних примесей.

     Не только поэт, драматург, прозаик, но и глубокий критик, Пушкин внимательно следил как за русской литературой, так и за литературой Запада, отмечая особенности каждой.
     Его оценки лучших стихов того времени поныне удивляют нас своей точностью. На критику же собственных стихов он отвечал лишь тогда, когда полемика могла иметь принципиальное значение.

     Сегодня мы поражаемся, узнав, что в последние годы критика не жаловала поэта, что Седьмая глава «Евгения Онегина» не имела успеха. Его упрекали в том, что век и Россия идут вперёд, а стихотворец будто бы остаётся на прежнем месте. Возражая на это, Пушкин всегда стремился «стать с веком наравне», высказывает острую мысль:

     «Век может идти себе вперёд, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, — но поэзия остаётся на одном месте. Цель её одна, средства те же. И между тем, как понятие, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими — произведения истинных поэтов остаются свежими и вечно юны».

     С тех пор, как была высказана эта мысль, в науках действительно много состарилось, но произведения истинного поэта остались свежими, юными, потому что целью его поэзии был человек, а средством — живое слово.

     Критика не могла угнаться за ним. На первых порах она не могла не заметить новизны «Руслана и Людмилы» и ждала, что поэт будет создавать в таком же роде. А он, отдав дань романтизму, пошёл к русской реальности — «Евгению Онегину», «Борису Годунову», «Дубровскому», «Повестям Белкина».

     Не видя, с чем сравнить эти произведения в русской литературе, критика по привычке стала отыскивать подобие в поэзии западной — у Байрона, например. Благо, что был   к тому формальный повод. Но «Евгений Онегин» как русское явление не мог отвечать нормам «Чайльд Гарольда», и тогда   «Онегина»   стали объявлять некой тенью  байроновского скитальца.

     В начале своей критической деятельности даже Белинский поддался на этот искус, но потом, уже после смерти поэта, когда критик отошёл от своих гегельянских абстракций и стал измерять поэзию  мерой жизненного опыта, мерой русской действительности, он увидел в Пушкине воистину народного, воистину великого поэта.

     Настоящий литературный герой — всегда плоть от плоти своего века. Недаром Белинский назвал роман «Евгений  Онегин» энциклопедией  русской жизни. Его  главный герой  несёт на себе все черты того времени, в том числе и самую главную: в нём заложена энергия поиска решений социальных вопросов, тех самых, которые пытались решить  декабристы: ликвидировать рабство, духовно раскрепостить личность. Не случайно Евгений, приехав в деревню, начал заниматься социальной самостоятельностью:

                Ярем он барщины старинной
                Оброком лёгким заменил,
                И раб судьбу благословил.

     Евгений Онегин — родоначальник многих литературных героев, порожденных в поздние времена, не говори уже о самом ему близком — Печорине. С годами этот образ развивался и трансформировался, менял своё социальное положение, расширял и углублял свою политическую программу независимости от того, на каком этапе его заставало русское освободительное движение. Уже у Некрасова в поэме «Кому на Руси жить хорошо» появляется герой, вышедший из народа — Григорий Добросклонов.

                Ему судьба готовила путь славный,
                Имя громкое
                Народного заступника,
                Чахотку и Сибирь.

     Пушкин стоял у многих истоков нашей общественной и духовной жизни. Всё, к чему он прикасался, носило печать долговечности.
     Пушкин, как явление русской культуры, стал жить как бы в двух измерениях — в толковании критики и творчестве его продолжателей.
     Ни в одном из этих направлений не обходилось без разноречивых толкований, споров и борьбы. В шестидесятых годах минувшего века Писарев, например, начисто отрицал достоинство романа «Евгений Онегин», не видя в нём зримой, прикладной пользы.

     Даже великие последователи поэта, истолковывая Пушкина, нередко вольно или невольно выдавали за его воззрение свою собственную философию. Так случилось с Достоевским, который приписал Пушкину идею христианского смирения:
     «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость».

     Другие сознательно суживали социальное значение многих стихов Пушкина... Это были сторонники так называемого «чистого искусства». Они отыскивали у поэта строчки, вроде: «Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас!» — и, пренебрегая подлинным их смыслом и причинами их написания, строили свои  воздушные замки. В отличие от Пушкина эти поэты не видели высшей цели поэзии:
 
     «Судьба человеческая, судьба народная».

     К счастью, на пути к нам у Пушкина было куда больше защитников. Его любила и знала передовая мыслящая Россия, его любил Владимир Ильич Ленин. И в Сибирской ссылке, и позже, в Кремле, книги великого поэта были всегда в числе настольных книг вожди революции.

     К Пушкину вполне приложимы  слова Ленина, сказанные в 1910 году в связи со смертью Льва Толстого: «Толстой-художник известен ничтожному меньшинству даже в России. Чтобы сделать его великие произведения действительно достоянием всех, нужна борьба и борьба против такого общественного строя, который осудил миллионы и десятки миллионов на темноту, забитость, каторжный труд и нищету, нужен социалистический переворот».
     Наша партия шла к революции с двуединой задачей социального и духовного раскрепощения народа.
     Не мог быть духовно свободен человек, не умевший читать Пушкина и Толстого, не владевший даже зачатками общей культуры.

     Народ сел за букварь и книги, но тут появились буйные головы, решившие сбросить всех классиков с парохода  современности и построить некую пролетарскую культуру.
     Ильичу приходилось не раз отрезвлять этих путаников.

     Обращаясь к делегатам Третьего съезда комсомола, он сказал:
«Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

     Ленин говорил это молодым людям двадцатого года, многие из которых или вовсе не знали Пушкина, или стеснялись признаться, что знают его стихи, особенно те, нежные, которые про любовь.

     Если в эпических и драматических вещах Пушкина нас поражает грандиозность замысла, смелость изобретения, то в лирике — неотразимое обаяние личности, душевно открытой во всём: в озорстве, в суровости и непреклонности, в нежности и любви, особенно в любви.
     Кажется, что он не писал о любви, а сама любовь говорила его стихами.

     В мире было много поэтов, воспевших это великое чувство, но мало кому удавалось с такой непогрешимостью передать музыку любви. Среди многих были такие великие, как Байрон и Гейне, но мы не найдём у них пушкинской самозабвенности и благодарности любви.
     Мрачный гений Байрон относил любовь к разряду болезней: «Любовь — болезнь, горьки её кошмары», — писал он. Иронический Гейне прятал своё  настоящее чувство за масками иронии и насмешливости, тогда как Пушкин был открытой природы. Он любил по-земному, слова его были земными, и всё-таки в них было много от извечного стремления человека к высоте.

                Передо мной явилась ты,
                Как мимолетное виденье,
                Как гений чистой красоты.

     Может быть, в силу особенности Пушкинского гения, ему, как никому другому, посчастливилось высветить нравственную основу любви, если хотите — её философию. В истинной любви человек проявляет свою истинную  природу, в ней проявляется высшее самосознание человека, не позволяющее никакого притворства, в ней человек осознает неповторимость своей личности и своё  предназначение на земле.

                На холмах Грузии лежит ночная мгла;
                Шумит Арагва предо мною.
                Мне грустно и легко;
                Печаль моя светла;
                Печаль моя полна тобою,
                Тобой, одной тобой...
                Унынья моего ничто не мучит, не тревожит,
                И сердце вновь горит и любит — оттого,
                Что не любить оно не может.

     У Пушкина широкое поле контрастов. То мы видим Марину Мнишек — холодную и расчётливую авантюристку, то открываем новую книгу и встречаемся с Татьяной Лариной, — душой открытой и доверчивой, простой и благородной, всегда женственной, всегда верной своему женскому достоинству.
     Во все времена о Тане, пожалуй, было сказано намного больше, чем о предмете её любви. Значение этого обаятельного образа, беспредельно любимого самим Пушкиным, трудно переоценить и для нашего времени. Она настолько живая, настолько реальная, что иногда кажется, её можно встретить в нашей жизни. Невольно приходишь к допущению — если бы Таню в её ранней поре свести с нашими современницами, закончившими среднюю школу, то через час-другой они бы уже поверяли друг другу свои сердечные тайны.

     И ещё одна грань. Все исследователи — и прошлые и настоящие — сходятся на том, что Пушкину с одинаковой свободой давались сюжеты и характеры, как русские, так и чужеземные. Это его качество можно отнести на счёт общей образованности, обширного знания мировой литературы, наконец, артистичности натуры, способной перевоплощаться, но более всего, как ни парадоксально, оно родилось от глубокого знания русской природы, национального русского характера и русского языка.

     Человек, не знающий своего народа, никогда не поймёт соседнего; человек, не знающий себя, никогда не постигнет другого.
     Потому-то Пушкин так искусно превращает псевдонародные «Песни западных славян» Мериме в истинно славянские. Его «Каменный гость» исполнен в испанском духе. «Скупой рыцарь» — вещь рыцарская, хотя рыцарство — явление чисто западное.


     Воспитанный на русской истории, гуманист Пушкин никогда не болел болезнью национальной ограниченности. В понятие Русь он вкладывал, по существу, уже наше современное содержание многонародностей и многоязычия.
 
     «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, и назовёт меня всяк сущий в ней язык», — читаем мы в его «Памятнике».

     Пушкин пристально и мудро наблюдал, как развивались и углублялись связи между народами, как всё бессмысленней становились раздоры и войны. В неоконченной поэме «Тазит» юноша, воспитанный в чужом горном ауле, познавший другой народ, уже не может исполнить закон кровной мести.
     Пушкину была душевно близка и понятна идея братства народов. И потому так современно звучат его стихи «О временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

     Сегодня высокие идеи гуманизма стали глобальными, они требуют фактического осуществления. В голосе советского народа, призывающего к миру и дружбе, звучит и голос нашего великого поэта. И в этом его непреходящее мировое значение.
     Кто ищет дружбы — тот находит её. В мире у Пушкина много друзей, понимающих его великую роль, но у него есть и враги.
     Враги Пушкина — это враги мира, враги добра и красоты.

     Те, кто швыряет книги Пушкина и других гуманистов в костры современной инквизиции, знают, что Пушкин делает нас сильнее, непреклонее в защите добра и разума, человеческого достоинства и свободы. Он делает нас сильными тем, что учит любить Родину, её  историю, её славу, тем, что этой же любовью учит нас любить всё человечество.

     Давайте в свете сказанного прочтём и такое пророчество Пушкина:

     «России определено было высокое предназначение».

     Кочуя по трудам ученых, по книгам литераторов, эти пушкинские  слова в последующие десятилетия приобретали порой мистическое мессианское звучание. К светлому гению Пушкина это не имеет никакого отношения. Высокое предназначение России он видел, чувствовал, прозревал в её не разбуженных тогда социальных творческих силах, в способности её народа разбить тяжкие оковы самовластия и угнетения, сказать в истории своё неповторимое и весомое слово.

     Не все пророчества сбываются. История вносит свои поправки. Но пророчество Пушкина сбылось.
     Мы по праву гордимся Россией, совершившей социалистическую революцию, её народом, который идею братства народов перенёс в область реальной коммунистической практики.
     Но мы уже давным-давно знаем, что блага всесветского мира обретаются не на путях христианского смирения. Мы не вымаливаем мира, мы боремся за него своими делами и убеждённым словом ленинцев.

     Пушкин — величайшая духовная ценность нашего народа. Эта ценность нетленна для всех, кто любит поэзию, а поэзия не знает границ. Иначе и не может быть, потому что поэзия всего мира родилась из человеческого желания соединить в себе разрозненные вещи, явления природы, отдаленные понятия, незнакомых прежде людей, племена и народы.

     Поэзия Пушкина с её чувством свободы, достоинства и благородства — больше, чем стихи. Пушкин начинает жить в каждом из нас ещё до встречи с его стихами, как в новорождённом ещё до встречи с солнцем уже пульсирует солнечная энергия.

     В последнее время мы замечаем особенную тягу нашей молодежи к Пушкину, потому что переживаем особенный этап в нашем общественном развитии. Под руководством Ленинской партии из года в год умножаются материальные и духовные возможности для формирования нового, гармонически развитого человека. А титаническая задача построения коммунистического общества ещё больше обостряет потребность в нём, в новом человеке.

     «Великое дело — строительство коммунизма нельзя двигать вперёд без всестороннего развития самого человека. Без высокого уровня культуры, образования, общественной сознательности, внутренней зрелости людей коммунизм невозможен, как невозможен и без соответствующей материально-технической базы» — так сказано в отчётном политическом докладе на XXIV съезде партии. Это имеет прямое отношение к духовной культуре народа, а значит, и к Пушкину.

     У Пушкина на всём печать красоты. К пушкинской красоте мы шли трудными путями — через огонь революции, через жертвы, разруху и голод гражданской войны, через трудовые подвиги пятилеток, через испытания войны Отечественной. Мы шли к нему не отдельными избранниками судьбы, а всем народом.
     Мы пришли к нему и сказали:

     — Наш Пушкин.

 
ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ

*
Выступление на Вечере по случаю
175-летия со дня рождения А.С.Пушкина
в Кремлёвском Дворце съездов 6 июня 1974 года.

**
https://www.net-film.ru/film-7523
Поэт Василий Фёдоров. Фрагмент:
заключительные строки доклада...
 
***
НАШ ПУШКИН. (К 175-летию со дня рождения поэта)
Литературная газета. – 1974. – 12 июня. – с. 3.