Непревзойденным образцом динамики поэтического образа – недосягаемой и поныне вершиной - является поэзия М.Ю.Лермонтова. Живой образ вовсе не заключен в классический ритм и размер. Он не бьется, как птица в клетке. Образ, напротив, исходит из строф, захватывает весь окружающий читателя мир, стремительно меняясь, как сменяет радуга уходящую грозу. Он летит навстречу из бездонных глубин земли и тут же возносит к облакам, и вдруг, - открываясь гранитным берегом, на который читатель едва успевает ступить, - тут же накрывает могучей океанской волной благородной страсти, переполняющей героическую мятежную душу поэта.
И в самых ранних стихотворениях его короткого творческого пути, в тех, которые даже не всегда включаются в сборники, мы можем найти никем не превзойдённые строфы.
К Н.И
Я не достоин, может быть,
Твоей любви: не мне судить
………………………………………….
Дай бог, чтоб ты нашла опять,
Что не боялась потерять;
Но…женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
Ничтожный мир мое названье!
И побоишься защитить,
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть!
Каким же сильным и глубоким чувством был охвачен этот семнадцатилетний юноша, чтобы, открыв в себе демона, так скромно с достоинством преклонить колена перед любимой женщиной, которая оказалась трагически равнодушной к переполняющему его чувству. Конечно, это отношение к любимому человеку для него вполне естественно. И с нашей стороны, может быть, даже странно восхищаться полным отсутствием «современной» истерической мстительности, любых попыток принизить или очернить предмет своей любви.
Мы чувствуем могучую силу духа в этом благородстве отстраненного взгляда, безусловно необходимого в познании истины и достижении высшей справедливости: «..Не мне судить»! Но это вовсе не спокойствие безнадежности, не подавленность и бессилие, смирившегося со своей судьбой человека. Спокойствие Поэта похоже на океан, на горизонте которого появилось небольшое темное облако. Все вокруг ещё дышит умиротворённостью – штиль. И только очень опытные капитаны, увидев этого едва заметного предвестника приближающейся бури, становятся необычайно серьезными и собранными, начинают деловито готовить судно к мощному удару ветра и смертоносной волны.
Поэт не желает прибегнуть к готовым поверхностным уловкам, облегчающим душевную боль. Он досадливо отвергает их: « Ты не коварна, как змея». Он старается более глубоко понять истинную причину своей трагедии. Поэтому он не прельщается способом, которым лечат свое самолюбие все мелкие души. Он не желает упрощать и принижать образ любимой. Даже будучи трагической, любовь остается для него важнейшей личностной ценностью, от которой он не может отказаться, не потеряв самого себя. Он остается истинным созидателем, который никогда и ни за что не разрушит Прекрасное. Поэтому для него важно – пусть даже через еще большие страдания - понять личность любимого человека.
И мы вместе с ним видим, соглашаемся и оправдываем действия любимой им женщины, на которые она, несомненно, имеет полное право. Она привыкла очаровывать. Как маленький ребенок, она увлечена радостным чувством, что ей восхищаются все вокруг, и отвечает мгновенной благодарной взаимностью. Именно так улыбается окружающим счастливый ребенок, выросший во всеобщей любви и доверии к миру. И если ей встретился на пути человек, который никогда – или давно - не ощущал на себе такого нежного любящего взгляда, которым она награждает весь окружающий ее мир, то его ждет тяжелое испытание.
В душе Поэта неизбежно возникнет ощущение несправедливой обиды, но, отнюдь, не мелочной озлобленности или собственной приниженности, что, разумеется, вообще исключено. Ему не свойственны приступы разрушительной эгоистической ревности. Он любит бескорыстно. И, прежде всего, ему дорог сам «Предмет любви», другой человек, личность. Он любит ее такой, какова она есть на самом деле, а вовсе не свои чувства, которые лелеют представители толпы, безразличные к судьбе и желаниям тех, кого они якобы любят. Поэтому ему важно убедиться в том, что любимый человек, пусть не с ним, но будет счастлив: «Дай бог, чтоб ты нашла опять, что не боялась потерять…»
Но это не мольба! В словах Поэта больше печали и сомнения, чем надежды. Эти сомнения властно овладевают Поэтом, что вполне соответствует природе той стихии, с которой сроднилась его мятущаяся душа. Поэт глубоко чувствует: исчерпать процесс познания Мира и человеческой души, мы никогда не сможем. Действительно, человеку выпадают только редкие мгновения удачи, когда ему дано приблизить истину, осветив на миг ее светом свой личностный выбор. Но после сделанного шага, он может с разочарованием убедиться, что все получилось совсем не так, как мечталось.
Вот это переживание постоянной изменчивости, мгновенных превращений присуще всей поэзии Лермонтова. Буквально в одной строке, с каждым следующим словом, поэтический образ может неоднократно преображаться,творчески изменяться и насыщаться новым содержанием, чудесным образом отрицать первоначальный смысл, социальный масштаб и ценность для самого автора. Но, в то же время, в этом водовороте чувств остаются нетленными вечные ценности, которые являются для Поэта смыслом его жизни и творчества.
Несчастная любовь – это тоже величайшая ценность, возвышающая личность, и любящего, и любимого. Поэт не может иначе чувствовать и мыслить. Возвышающая любовь находит спокойную уверенность в том, что священная для Поэта истина неизбежно будет постигнута и его избранницей. Ее образ разительно меняется в глазах читателя. Вместо движимого радостью и счастьем жизни ребенка, увлеченного мгновением, мы видим грустную женщину, глубоко чувствующую и способную интуитивно легко постигнуть смысл вечных человеческих ценностей: «…Женщина забыть не может того, кто так любил, как я… ». Эта женщина способна на раскаяние и любовь к презираемому обществом человеку.
Но это не любовь-снисхождение, исходящая из чувства жалости к поверженному и беспомощному существу, обиженному злобными людьми. Презрительные насмешки «ничтожного мира» мало волнуют самого Поэта. Это просто мелкие щепки, почти незаметные на поверхности мощной волны образов, возникающих в глубине поэтического сознания. Еще раз вслушаемся в знакомые строки, в каждое новое слово-образ в их блистательной череде.
Смотрите, какая поразительная динамика поэтической строки: «…С НАСМЕШКОЙ проклянет…». Вот он – девятый вал, который через мгновение поглотит несчастного, которого нам надо, хотя бы «для приличия», пожалеть. Его не просто отвергают, но отвергают с презрением. Но тут же мы видим, как волна поэтической строки опрокидывается и отходит, обнажая основание непокорной гранитной скалы, с вершины которой даже буря кажется стихией, послушной воле свободного гения: ведь проклянет не достойный, а «НИЧТОЖНЫЙ МИР…».
Сложившаяся до этого момента картина мгновенно сменяется образом полного достоинства и вовсе несентиментального героя, который смотрит сверху вниз на отвергающую его толпу. Оказывается, что сам этот глумящийся и злобный мир - ничтожен в глазах Поэта.
Напряжение чувств и динамика поэтического образа нарастают: «И ПОБОИШЬСЯ защитить». Значит, все-таки было с ее стороны сострадание и понимание, было родство душ! Она хотела бы защитить, но страх сковывает волю. Ведь она вовсе не «воительница-амазонка», которая всегда готова бесстрашно встретить непосильные для большинства людей испытания. Каким образом возможно для юной, слабой и нежной, девушки – такой и любит ее Поэт - не испугаться? Как она, глубоко интуитивно чувствуя все происходящее, могла бы решиться на любовь-судьбу, на выбор, который неизбежно должен был привести к трагическому финалу?
Дальше идут строчки, равных которым по динамике поэтического образа трудно встретить у других великих поэтов. «Чтобы в ПРЕСТУПНОМ СОСТРАДАНЬИ…», - значит, она все-таки не просто «пугливая лань». Сострадание к Поэту угрожает ей карой, которая превосходит драматичность всех вместе взятых жизненных трудностей и испытаний. Реальной угрозе подвергается ее Честь. Ведь если ее сострадание «преступно», то это неизбежно грозит полным отвержением мира, в котором только и возможно для нее исполнение мечты о желанном счастье.
А дальше, опять совершенно неожиданно: «…ВНОВЬ обвиняемой не быть!» Так значит, эта слабая женщина – несмотря ни на что (!) - уже пыталась его защищать, рискуя всем, без чего она не могла бы дальше жить на этом свете! Как же можно такую женщину не любить, не считать ее единственной и неповторимой! Ее образ предстал перед нами в живом противоречивом единстве, проясняясь и обогащаясь не только с каждой новой строчкой, но и с каждым новым словом, точно так же, как и образ самого Поэта, история их любви; в трагическом переплетении человеческого горя и счастья: «И в час блаженнейший тебя воспоминание встревожит!»
Вся палитра багрово-черных и небесно-лазурных красок человеческой трагедии неразделенной любви воссияла перед нами. Их живые переливы чудесным образом вырываются на простор из спрессованных в поэтический алмаз строк. Кто из известных нам стихотворцев достигал такой творческой высоты, которой, собственно, и измеряется величие и значение Поэта для современников и потомков!
И в то же время, Поэт владеет способностью ударить по врагу «свинцовым стихом», в котором поистине впрессованы холодная воля и острый ум. В его лирических стихотворениях «алхимия поэтики» позволяет Мастеру превращать этот свинец в золото, которое со звоном падает в сокровищницу мировой культуры.
* * *
Мы помним блиллианты афористических строчек А.С.Пушкина и А.С.Грибоедова. Какая красота и алмазная сжатость слова, мгновенно разверзшего бездну мысли!
Таким же золотом отливают гениальные есенинские строчки: «...зелёный мякиш тишины». Это явно синестезический поэтический образ, в котором присутствует единство зрительных, цветовых, вкусовых и слуховых ощущений. Подобные поэтические ожерелья и диадемы потомки - с наслаждением и благодарностью - благоговейно достают из сокровищницы поэтического наследия, примеряя их на свой образ мира, в тайной надежде постичь секрет ослепительной красоты произведений Мастера.
С.Есенин – «последний поэт деревни» - со свойственным истинному сельскому жителю чувством гармонии - воспринимал цветение жизни как прекрасный и достойный венец человеческого труда. И в то же время, - как поэт – он сталкивался с непреодолимым противоречием выражения этой гармонии в стихотворной форме, пытаясь решить поэтическую задачу «примирения» «розы с жабой», возвышенных ароматов и… запаха навоза. Его мучило разрушение естественной гармонии – такой привычной и обыденной для простого крестьянина – в процессе коллективного поэтического мироощущения динамики жизни.
В природе и человеческом труде все эти противоположности существуют в единстве и гармонии, не смешиваясь друг с другом, не принижая возвышенного и не отторгая, не вырывая с корнем отвратительного. А вот в поэтической строфе такое единство – рискует стать смешным, безжизненным и... бесталанным.
Поэтому он, совершенно последовательно и логически, – в процессе поиска оптимальных форм разрешения творческих и личностных проблем – приступил к своеобразной разработке идей имажинизма. Если «отвратительное» не может встраиваться в образ «прекрасного», то весь мир должен стать гармоническим фоном «отвратительного». Но теперь уже «прекрасное» не встраивается в такой фон...
Надо отметить тот факт, что никакой природный предмет или явление сами по себе не могут быть «отвратительными». Таковыми их делают рабские души, которые на пути к собственному освобождению видят только один путь: сделать своим рабом другого человека. Они не могут, как Печорин, отвергнуть не только возможность быть рабом, но и соблазн - мелочно самоутверждаясь - властвовать над другими. Просто другой масштаб личности.
Заметьте, что оскорбительными и унизительными для других – в чем и проявляется намерение рабов сделать свободных людей своими рабами – всеми признаётся вовсе не вербализация физиологических частей или проявлений нормальной жизнедеятельности, а их «специфические синонимы», которые являются составной частью навязываемого другому человеку – и непременно травматического для него - образа рабского бессилия перед «победителем» и «господином» садо-мазохистской словесной баталии.
Так, в самом навозе, вносимом весной под цветы, ничего отвратительного нет. Он становится таковым только в результате извращенной садо-мазохистской попытки глубокого невротика, – как правило, анальной личности – внести – мысленно или реально – этот навоз на белую скатерть, за которой застигнутые врасплох люди мирно пьют чай.
А что такое матерщина, если не садистское торжество нищего духом человека – над бессилием мазохиста, позволяющего «господину» насиловать свою мать? Такой раб-садист до мозга костей пропитан взаимоотношениями рабства и даже не представляет себе, что путь к его освобождению – это вовсе не унижение и рабство другого, которого он только что называл "господином". И то, что он называет Свободой, есть лишь вербальная садо-мазохистская агрессия, которая ставит своей целью морально подавить, психологически сковать - до положения беспомощно бьющегося в тенетах циничного сквернословия раба. Такое понимание Свободы, несомненно, является историческим наследием трехсотлетнего иноземного – и собственного крепостнического - ига. Но это особый вопрос, который требует для пояснения и доказательства высказанной выше позиции специальной статьи.
Полярность «прекрасного» и «отвратительного» логически привела нас к необходимости временно спуститься с вершин человеческого духа на самое дно его. Но ведь существование болот и топей вовсе не означает, что мы должны закрыть глаза на снежные вершины, бесспорный факт существования которых - и их спокойное величие - нисколько не зависят от наших невротических попыток освободить лично себя, без попытки освободить всех остальных; к примеру, в каком-нибудь убогом пространстве поэтических инсталляций и перфоменсов. Кстати, спускались, порой, с вершин поэтического Олимпа и великие поэты. И даже не в связи с проблемами имажинизма. Но это «человеческое» не надо смаковать и тиражировать, выдавать за вершину проявления поэтического таланта. Иногда и гений, - «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...» - пишет что-то ниже своих собственных возможностей. Но, как говорил И.А.Крылов: «Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не добраться!» Вот в чем вся суть.
Но продолжим. Мы затронули проблему сравнительных возможностей синестезического и динамического образа. Для ее глубокого анализа, конечно же, потребуется значительное время и новые силы. И здесь мы высказываем только некоторые мысли, которые в какой-то мере могут способствовать активизации процесса решения назревшей задачи. Несомненно, также – это уже вторая сторона вопроса - что поэтическое сжатие строки, в чем ее очевидное достоинство и заманчивость, одновременно как бы «утяжеляет» ее по сравнению с ритмизированной музыкальной строфой, более легкой и доступной для непосредственного восприятия читателя.
Над талантливой афористической или динамической строкой читателю приходится думать, останавливаться, совершать определенный труд. И только такие гении как А.С.Пушкин и М.Ю Лермонтов могли заворожить читателя, остановить его внимание таким образом, чтобы он непроизвольно залюбовался произведением и неспешно проникся глубинным смыслом поэтической строки.
История поэзии убеждает, что афористическая сжатость строки при настойчивых попытках включить «отвратительное» в образ «прекрасного и возвышенного», при потенциальной невозможности для автора наполнить строку внутренней динамикой, способной перевертывать образ, а не только смещать его части, является сложнейшей задачей, требующей подлинного мастерства и художественного вкуса.
Вспомним глубокое замечание А.С.Пушкина о том, что поэзия должна быть «немножко глуповатой». Действительно, не всякая афористически спрессованная философская мысль может стать поэтическим золотом. Чаще всего, при сосредоточенности автора на этом волшебном свойстве лаконических формулировок вмещать в себя необозримый поток и объем мысли, при любовании полученными словесными формами и смысловыми выводами, которые – незаметно от их восторженного автора – уже стали «трупами, оставившими после себя жизнь», - читатель, увы, воспринимает лишь холодную утяжеленность и непроницаемость содержания этих словесных формулировок. Ведь носителем смысла является образ. И его игнорирование, фиксация только на нормативно заданном значении слов, неизбежно приводит к впечатлению мертвечины.
Но поэзия должна быть «глуповатой» еще и в другом смысле. Она может позволить себе - с почти женским лукавством, непоследовательностью и хитроумием – обозначить «отвратительное», но не назвать его, а только намекнуть. Т.о. «отвратительное» не исключается из поэтического образа, а присутствует в нем «как исчезающий момент». Вот этот прием намеков как правило оказывается более выразителен и вполне отвечает целям решения сложнейшей творческой задачи «повенчать розу с жабой». В то время как прямое называние неизбежно ведет, – например, у Баркова - к опошлению содержания, да и формы.
Конечно, в условиях сниженности уровня общей читательской – да и литераторской - культуры и выхолащивания содержания нравственных ценностей и норм, даже включение ненормативной лексики в поэтическую строфу может приводить к своеобразному эффекту, способствовать популярности автора, вызывая восторг публики, реагирующей на подобные стихотворные перфоменсы, «как кот на валерианку»». Так А.Вознесенский с успехом рифмует «мудилу» с «Людмилой». Правда, все же, предусмотрительно вставляя между этими смысловыми полюсами некий рифмованный протектор.
Но это не повышает качество стиха и уровень поэтического мастерства автора. Есть другой, но трудный путь, испытанный гением, который, кстати, тоже не прочь был пошутить. В ответ на восторженно-романтический вопрос В.Белинского: "Люблю Дидро – ума ведро, но ещё более «дидра» люблю изгиб ее бедра». Но это - пародия, в которой - с непременной улыбкой над самим "героем" - обыгрывается образ бравого гусара; «прикол», если хотите, а вовсе не «новое слово в поэзии», как всерьёз считают современные любители «пикантных» литературных инсталляций.
* * *
Динамика лермонтовского стиха - это, конечно, не столбовая дорога для учеников. Но в том то и состоит ее прелесть и заманчивость! Форма стихотворения должна стать процессом, в котором как в море, которое само себя очищает, но вовсе не изолируется от берега, а, напротив, властно захватывает его неудержимым прибоем, поглощая в своих глубинах все наносное и отвратительное, чтобы затем изумрудно чистая волна светилась в лучах поэтического вдохновения.
Дерзайте, наследники отечественного Гения!