«Мегаполис-Экспресс» № 27, среда, 5 июля 2000 года
Михаил РУСИН
Граждане, собравшиеся в конференц-зале Донской публичной библиотеки, с интересом наблюдали за Константином Ундровым. Музыкант взял в руки гитару, и в зале зазвучали первые аккорды. Слушатели, узнав мелодию, блаженно зажмурились, ожидая романса на стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу».
Г-н Ундров запел, и глаза любителей классической поэзии испуганно распахнулись. Вот что они услышали:
Без конвоя выломлюсь на трассе,
В непонятке маякнёт бульвар;
Ночь нишкнёт, как жулик на атасе,
И звезда с звездою трёт базар.
В небесах — сплошной отпад и глюки!
Задрушляла втихаря земля.
Что ж мне в таску эти джуки-пуки?
Жду ль чего, как сучка кобеля?
Хуль мне здесь ловить — звиздюлю. что ли?
Хуля мне жалеть, набычив рог?
Я хотел бы втихаря на воле
Отрубиться, блин, без задних ног!
Этот инцидент произошел на недавнем творческом вечере ростовского поэта, журналиста и филолога Александра Сидорова, известного также под псевдонимом Фима Жиганец. Именно его перевод классической поэзии на блатной жаргон исполнил в публичке Константин Ундров. С самим же автором скандальных стихов обозревателю «М-Э» удалось пообщаться чуть позже.
— Началось всё с того, что однажды мне предложили стать корреспондентом газеты областного управления исправительно-трудовых учреждений «Голос совести». Сама работа и бесконечные поездки по СИЗО и тюрьмам оптимизма не вызывали. Но постепенно, прислушиваясь к языку арестантов, я вдруг начал улавливать знакомые ещё по университету слова и фразы из различных диалектов, казачьих говоров, полузабытых тайных языков ремесленников и торговцев и даже из старославянского языка. Вот тогда появился интерес: до меня наконец стало доходить, что блатной жаргон вовсе не засоряет языковую систему, как нас учили. Наоборот, так называемая феня бережно хранит грубый, злой, но по-настоящему народный язык.
-А откуда пошло слово «феня»?
-Из офенского, или аламанского, языка. Это тайный язык офеней — бродячих торговцев-коробейников, которые ходили с товаром по деревням. Кстати, из офенского языка в блатной жаргон попало и популярное нынче слово «лох». Так коробейники называли мужика-крестьянина. Баба же, живущая с лохом, звалась солохой. Офени не упускали случая обмануть или обсчитать неграмотного и доверчивого деревенского клиента.
А вот «бабки» пришли в уголовный жаргон уже из крестьянского быта. Бабкой называли несколько снопов на жнивье, которые издалека напоминали бабу в сарафане. Такими сооружениями из снопов крестьяне измеряли урожай и даже рассчитывались за покупки. Но позднее — под влиянием игры в бабки — это слово практически перестало употребляться в единственном числе.
Уголовное же выражение «греть босяка», в смысле помогать, вообще имеет древнеславянские корни. Ещё в языческие времена у наших предков было поверье, согласно которому души покойников нуждались в тепле. И время от времени славяне проводили специальный обряд — разжигали костры, которые предназначались для согревания умерших. Обряд так и назывался — «греть покойника».
Или вот ещё одно любопытное блатное выражение: «Попал, как х... в рукомойник», то есть в безвыходную ситуацию. Оказывается, существует старинная поговорка: «Попал, как бес в рукомойник». А появилась она после легенды о некоем монахе-отшельнике, которого всячески донимал зловредный бес. Однажды монах перекрестил рукомойник, в который забралась нечисть. После этого бес уже не смог выбраться наружу и за свое освобождение вынужден был свозить отшельника к святым местам. Впоследствии, правда, на эту народную пословицу наслоилась практика дореволюционных убийц-налётчиков, которые, не желая пачкать вещи кровью, перерезали горло своей жертве над рукомойником. Ну а чтобы поговорка звучала похлеще, уголовники «отправили» в рукомойник половой член.
А вы знаете, например, почему на зоне уборщика называют шаманом? Это отголосок 30-х годов, когда в тюрьмы сажали огромное количество священнослужителей. Батюшки в большинстве своём были людьми пожилыми, и на общие работы их предпочитали не гнать. Священников оставляли дневалить в отрядах. А поскольку зоны располагались на Севере, любого представителя религии зеки звали шаманом.
И ещё нюанс: в тюрьме не стоит никого называть молодцом. Многие сидельцы считают это слово оскорбительным, потому что еще в дореволюционном городском сленге «молодец!» было всего лишь обращением к прислуге: официанту, приказчику, извозчику. В современном языке это унизительное значение слова забылось, а уголовники его хорошо помнят до сих пор.
-А как вам пришла в голову идея заставить поэтов-классиков говорить на таком специфическом жаргоне?
-Это всё Шекспир! Однажды мне попалась книга «Гамлет в русских переводах». И там я, к своему удивлению, обнаружил множество вариантов знаменитого монолога «Быть или не быть». Ну и решил ради интереса внести свою лепту в этот переводческий эксперимент. В результате получились «Погонения Гамлета, босяка датского»:
Жужжать иль не жужжать?
Во, бля, в чем заморочка!
Не в падлу ль быть отбуцканным судьбой
Иль все же стоит дать ей оборотку,
Мясню захороводить и непруху
Расшлёпать? Завести хвоста. Отъехать.
И просекать, как этим рвёшь браслеты,
Что повязали ливерку твою
С мориловкой, сосаловкой, Загибом
Петровичем? Вот финиш. Дуба дать.
Вернее, закимать. И сечь сеансы?
Вот и трандец. Какой приход накроет,
Какие я галюники словлю,
Когда на ногу бирку мне наденут?
-И многих поэтов вы осчастливили своими переводами?
-Ну, например, Некрасова:
Однажды зимою, колымский бродяга,
Я чапал тайгою; был жуткий дубняк.
Секу, кочумает на сопку коняга,
Таранит какой-то обапол в санях.
И рядом, каная за честного вора,
Под жабры ведет эту клячу лохмэн —
Колёса со скрипом, бушлат от Диора,
С тузом на спине... а сам — с гулькин хрен!
«Здорово, братишка!» — «Пошел бы ты в жопу!»
- «Следи за базаром, а то писану!
Откуда обапол?» — «А хуля ты, опер?
Дровишки на зону везу пахану...
Есть в моей «коллекции» и Маяковский Его поэму «Владимир Ильич Ленин» я своем переводе называю «Пахан картавый» и начинаю так:
Феня стала нынче какой-то хреновой,
Как затруханный лепень. Нехорошо, бля!
Хочу сиять заставить по новой
Величественнейшее слово «ШОБЛА»!
Один на льдине! Что с него взять?!.
Всякий начистит пятак кабану.
Кто его бздит? — Разве что ****ь,
И то, если под ним, а не чмокает на бану...
Ну а заканчивается поэма бессмертным:
Пахан и шобла - это ж два братана -
Кому из них шестерить ты пошел бы?
Мы говорим — шобла, подразумеваем пахана,
Мы говорим — пахан, подразумеваем шоблу.
-А своего г-на Пушкина вы, случайно, не переводили?
- Ну как же, конечно, переводил. Помните письмо Татьяны к Евгению Онегину «Я вам пишу — чего же боле?». В моем переводе оно называется «Ксива от Татьяны»:
Я тусанула вам малёвку;
Хуль тут ещё соображать?
Теперь вы можете воровку
За делать не хер облажать.
Но вы простую шалашовку
Не парафиня, не говня —
Не офоршмачите меня.
Сперва метлу я привязала;
Поверьте, я бы, как транда,
Не раскололась никогда,
Когда бы я в натуре знала,
Что редко, хоть в неделю раз,
На хазе буду мацать вас...
-А как сами зеки относятся к вашему творчеству?
-Насколько мне известно, мои стихи нравятся сидельцам и гуляют по лагерям. Причем многие читатели уверены, что Фима Жиганец большую часть своей жизни тоже провёл за решёткой. Но иногда приходится выслушивать замечания и от уголовников. Например, в одном из стихотворений я употребил слово «чёрт» в старом, гулаговском, значении: то есть рядовой, не блатной зек. Однако, как оказалось, сейчас на зоне чертями называют грязных, неопрятных арестантов.
-Не кажется ли вам, что блатной жаргон скоро станет историей вместе со старыми воровскими понятиями? Уголовная среда сегодня сильно изменилась.
-Да, одно время в криминал ломанулись молодые бандиты и рэкетиры, и тогда действительно казалось, что дни старого воровского мира сочтены. Но среди уголовников есть поговорка: «Держишь зону — держишь волю». А зону всегда держали старые авторитеты. Поэтому, когда туда начали попадать новоявленные бандиты, всё встало на свои места. Крутые быстро поняли, что из зоны можно не вернуться, и принялись налаживать контакты с блатными. И, насколько мне известно, сейчас многие бандитские группировки греют зоны, а воровские понятия и законы постепенно возвращаются в расшатанную уголовную среду.