В заснеженной степи метель мела-
Снег колючий, скрип мороза, ветра стоны...
Гадюкой чёрной медленно ползла
Пленных итальянцев длинная колонна.
Чужой язык и топот вразнобой,
Голодом обезображенные лица,
Жестокий с автоматами конвой,
И обочина - смертельная граница.
Гудели телеграфные столбы,
Пленным в неизвестность отмеряя вёрсты.
Никто не избежит своей судьбы,
Всё решается на свете очень просто:
Тот выживал, кто крепок и здоров,
Обмороженных и слабых добивали.
В снегу лежали трупы у столбов,
В проводах их души жалобно стонали.
Я в эту степь заброшен был судьбой.
Малышей в телеге нашей было трое.
Мы возвращались с дедушкой домой
Из эвакуации в село донское.
Мы видели воочию войну –
Голос смерти, остывающие трупы...
Пусть я был тогда ещё ребёнком глупым,
Но помню крик, прорвавший тишину.
В колонне пленный с плеч друзей упал –
Отказали отмороженные ноги.
Передали по рукам на край дороги,
Чтоб строй людей его не затоптал.
Он, молча, на обочине лежал,
Злая смерть в глаза ему уже смотрела,
А из колонны друг рукой махал
И кричал: «Прощай! Прости меня, Сурелло!»
Но прежде, чем ближайший проводник
Сделал очередь из автомата нервно,
Он превратил последний выдох в крик:
«Тони-друг, прощай! Вернись домой в Палермо!»
Никто из нас его язык не знал.
Дедушка сказал: «Пусть Бог ему поможет!»
«Никто его сюда не приглашал!» –
Рядом конвоир стрелявший подытожил.