Очаг

Николай Серый
1

     Ясным осенним утром шуршал я, гуляя, пёстрой листвой и размышлял о положении в доме; до сорока лет я прожил в нём богатым бобылём, и меня мало посещали, ибо я многим казался надменным и чёрствым. Вчера приехали опасные гости в мою лесную усадьбу возле буйной реки в южном предгорье, и теперь я тревожен.
     Я стоял возле голубой реки под облетающей ивой и вдруг увидел росинку на жёлтом листе. Росинка канет сейчас в буйные струи, и что с нею станет? Сольётся она с водным потоком и будет неразличима в нём. Но ведь и мне грозит подобное! И мне грозит слияние с безумным людским потоком, в котором я буду неотличим от прочих.
     Почему-то в последние дни начал я мыслить и выспренне, и витиевато, будто пытался я от себя скрыть за словесной мишурой неприятную правду.
     Я отпрянул от речки и поспешил домой; вдруг повеяло дымом костров на баштанах.
     Я с гостями завтракал в своей золотистой столовой с ореховой мебелью и гобеленом; я в белом костюме, мои гости – в чёрном; я любовался бокалами из горного хрусталя, матово-серебрянными приборами и жёлтым китайским фарфором; мы скушали рыбу, зелень, котлеты и сыр, отведали вина и кофе. Я потчевал гостей и посматривал на золотой кубок в буфете; по преданию из этого сосуда пил медовуху ещё Иван Грозный. И решил я, словно я банальный скряга, схоронить ночью семейную реликвию в тайник.
     Мне служат в усадьбе горничная Катя и супружеская чета из кухарки Ульяны и дворецкого Павла. Горничная – среднего роста, гибка и проворна, у неё высокий, но морщинистый при раздумьях лоб, русые длинные волосы, карие глаза, очень красивый прямой нос и чуть заострённый подбородок; ей восемнадцать лет, и она почти всегда в голубом. Моя кухарка – морщинистая дебелая богомолка с круглым добрым лицом; она исступленно страшится за своего единственного сына-солдата, давно не присылавшего вестей из вздыбленной России. За своего сына боится и тороватый дворецкий Павел, но, как казак, пытается не выказывать это. Казаку под шестьдесят лет, но он ещё крепок и силён; его чёрные кудлы и борода мало ещё тронуты сединой; черты его лица резкие, черкесские: низкий лоб, нос с горбинкой, лохматые брови и маленькие угольные глаза; лицо дворецкого избороздили шрамы от когтей медведя. Голос у Павла высокий и шипящий; одевается казачина в серую опрятную косоворотку, его чёрные штаны всегда щегольски заправлены в мягкие шевровые сапоги, и ступает он бесшумно, будто крадётся.
     Супруги каждую ночь истово молятся о сыне; они очень надеются на тихую пристань для него в моей усадьбе, и потому всячески мне угождают.
     Большое уважение к моему имени сохранило мне усадьбу, комфорт и вкусную снедь; я ещё могу принимать гостей достойно, не скупясь.
     В гостях у меня две сестрицы; старшая – княгиня Ольга, ей около двадцать трёх лет, и много поколений породистых предков создавали её изысканную прелесть: иссиня-чёрные волосы, жемчужно-белый цвет кожи, сочно-алые губы, высокий изящный лоб и почти прозрачные ноздри. Я гадаю о кошмарах, изведанных сёстрами, по глазам княжны Анастасии; ей только тринадцать лет, она очень похожа на Ольгу, но хрупче и нервозней.
     Сёстры добрались до моей усадьбы измождённые и загнанные, с двумя пухлыми и ветхими котомками. Я велел прислуге устроить гостей и истопить баню; при этом злорадно я думал: «Вот в беде и облетел с них шелухою вельможный их лоск… и лексика теперь у них другая, простонародная…»
     Сёстры люто боятся революции, ибо они принадлежат роду, управлявшему Россией многие столетья. Я тоже весьма знатен, но меня хранит добрая слава покойного батюшки и мои собственные заслуги: мои картины в известных галереях, а статьи и доселе печатаются. И всё-таки, приютив аристократок, я многим рискую, и мне странно, почему сёстры не катят прямо за границу, а застревают у меня, ведь одичалая власть утвердится и здесь очень скоро.
     Ольга удручённо молвила:
     - Надо мне поговорить с вами, Василий Андреевич.
     Я вежливо кивнул:
 - Прошу в мой кабинет.
     Ольга в кабинете села на диван, а я в кресло рядом с нею. Она явно терялась и смотрела на шкафы с книгами; я понимал её состояние: всё дышало здесь такой солидностью и крепостью, что разорённая беглянка не могла не завидовать мне.
     Мы не встречались пять лет, и, конечно, не чаяла она, что в это буйное время  останусь я почти моложавым и свежим: я пока без брюшка, у меня каштановые, хотя и поредевшие кудри с залысинами, но осанка позволяет казаться самоуверенным; черты же лица моего нисколько не обвисли и не обрюзгли, они по-прежнему, как на камее. И я уже достиг известности, а кто теперь Ольга без своих поместий, титула и сановного мужа? Её супруга расстреляли большевики в первопрестольной, и сама Ольга была узницей в их тюрьме.
     Ольга напряжённо смотрела мне в глаза и волхвовала яро:
     - Большевики сюда придут скоро, но есть ещё время. Нужно обрести жертвенность… Я уверена: Господу угодно самосожженье!.. 
     Мерцали в глазах её некие колдовские искры, я же бубнил размеренно и тихо:
     - Любой положение в стране оценивает в зависимости от беды, лично ему грозящей. Вас они травят, и поэтому положение в стране кажется вам ужасным. Но со мной – дело иное. Я – отпрыск гения и сам знаменит. Меня не посмеют обидеть, и меня не пугает жупел большевизма. Я смотрю на события трезво. И коли вы боитесь…
     - Да, я боюсь, – перебила она, – но изведала я, что любой страх преодолим. Я видела, как неслись бойцы на заведомую смерть, на жерла пушек, и я сама неслась. Страх сотворён Господом, чтобы нас побудить собираться с силами и духом. Ведь предают не потому, что боятся за жизнь свою и благополучие, а потому, что боятся предать. И непременно на измену решаются… Я в скитаньях изведала это…         
     Её глаза были широко раскрыты, и передавался мне ужас её воспоминаний; в кресле тело моё едва ли не корчилось от страха, и я внимал ей:
- Корёжит меня не боязнь большевиков, а страх самоё себя… Такой вот
 страх и узнала я, мыкаясь средь чекистов. Каждый день шастала я в их острог…
     Я замер и поразился:
     - Но почему  всякий раз отпускали они вас? И почему вновь приходили вы к ним?      
     - Я усиленно хлопотала за мужа, за Петра. Я всегда почти чуралась его, но теперь хлопоты за него считала своим долгом. И были они смертельно опасными: меня могли расстрелять за назойливость. Среди их главарей был некто Андрей, и судьба очень многих от него зависела. Это был молоденький, чахлый и сутулый блондин, тонкий в кости и вздорный, с лихорадочным румянцем на щеках, с голубыми глазами и чуть выпуклым чистым лбом; у этого чекиста были востренькие подбородок и нос; одевался он в чёрную кожаную куртку, синие штаны заправлял он в хромовые сапожки, а серый картуз носил набекрень. Андрей ко мне вожделел и, ревнуя, был всё опаснее для мужа. Гораздо лучше, по-моему, было бы для Петра, если б о нём забыли, но я постоянно хлопотами своими о нём напоминала. Моего Петра расстреляли, как заложника в зяблую ночь. А я в ту ночь коченела и бредила… И теперь виню я себя в том, что убила постылого мужа их палаческими руками. Я распаляла их ревность!.. Я сумела себя обжулить!.. Ведь благостно мне верилось, что я опекаю самоотверженно мужа, а на самом деле – бессознательно я губила его. И теперь благородные мои поступки кажутся мне неосознанным злом… 
     Был ошарашен я столь внезапной исповедью, и я не понимал, почему Ольга на неё решилась? Чего захотела моя гостья достичь своей откровенностью?.. Я мельком глянул в зеркало и узрел на своём лице выражение напускного сочувствия и подлинной страсти. Ольга явно грезила, тело её извивалось в манерном мороке.
     - Я хотела объятий убийцы и богохульника. От него дурно пахло сивухой и махоркой, но странная была притягательности во власти, которой облекли его. Ведь он мог истребить мою кузину Мэри, в детстве меня обидевшую. Мог убить Михаила Мещерского, отвергшего мою юную страсть ради актёрки. Я могла бы даже присутствовать при их казни. Говорят, что поэт Есенин сулит девицам их позабавить расстрелом; показ устроит-де Яков Блюмкин – убийца германского посла. Расстрелы теперь – рутина… Как наваждение для меня всё это!.. А я ведь  до встреч моих с чекистами не помышляла о мщении за детские обиды, я просто их не помнила…   
     И вдруг я вообразил себя крысой. Со мной такое уже бывало после того, как в детстве крыса больно укусила меня на сеновале. С тех пор я иногда воображаю себя то юрким крысёнком, то матёрой травленой самкой, то ушлым корабельным самцом. Вообразив себя крысой, я делаюсь способным на всё, и люди, бессознательно чувствуя это, начинают меня страшиться. При этом движения мои вкрадчивы и быстры, и я – предельно учтив. В эти мгновения я страшен сам себе, но это наркотически сладостный страх…   
     Я шустро пересел на диван к Ольге и обнял её за плечи; она покорно обмякла и вяло зажмурилась. Мне почему-то вдруг поверилось, что вспомнилось ей давнее лето в этой усадьбе… Вся родня балагурит и хохочет, дядюшки степенно-шутливы, тётушки улыбчивы, и стихи, и весёлая кутерьма, и музыка, и шелест облуненных листьев, и свежая клубника со сливками или с вином, и сладостно-долгие репетиции фривольной пьесы Мариво, в которой у меня роль старика-ханжи. И не было в помине хандры и скуки. Мне всегда приятно вспомнить, каким я был в то лето: строгий, задумчивый, с пророчески скорбным взором! И мудрая тётушка Агата варила черешню на лужайке под молодым месяцем…
     А теперь я такой: вылупил глаза и облизываюсь! И как сладостно бередило мне нервы то, что вот сейчас из сознания Ольги улепетнёт почти монашеский лик молодого учёного, и влезет туда перекошенная рожа окаянного барина.
     И вдруг лицо Ольги выразило удовольствие. Поначалу я решил, что она грезит, но нет, она взирала на меня вполне осмысленно. И вдруг она произнесла с вежливой издёвкой:
     - У вас такая гримаса, что никаких иллюзий касательно ваших намерений уже быть не может. Что ж, – и она потупила глаза с юродственной скромностью, – я понимаю, что мне от вас не вырваться. Но не хочу я походных условий, когда сдирают клочьями платье и при этом вызыривают по сторонам классового врага. Я желаю свежей постели и нежного сумрака. Где опочивальня?   
     Я оторопело кивнул на ореховую дверь с резными ангелочками; Ольга спокойно вошла в спальню, и долетел до меня тихий шорох опускаемых штор. Я метнулся в серебристый сумрак и присел на краешек белой постели. Ольга, раздеваясь, говорила:
     - Комиссарам только бы залезть в наши кабаки, смаковать наши вина, и жевать наших рябчиков. Но пока война длится, комиссары вынуждены лицемерить. Но они уже наглеют и начинают хапать мзду. Они ховали коронные сокровища на случай ухода в подполье. Один бешеный комиссар возил в бронепоезде гарем, использованных одалисок кидали в солончаки, наименее страстных – расстреливали. Представляете, какое удовольствие обладать девкой, зная, что имеешь право убить её за холодность! И сколь приятно знать, что и любовнице ведома угроза расстрела за скудость страсти!.. И любой из них сам себе страшен!..    
     Я понял, что оскверним мы сейчас друг друга; и щегольнули мы бесстыдством и бурной извращённостью. Нельзя полюбить того, кто о тебе знает нечто постыдное, и мы, опасаясь любви, повели себя пакостно. Жутко любить в дикое наше время!..

2

     Затем Ольга и я гуляли меж акаций вдоль реки; было тепло, даже слегка парило; щебетали юркие воробьи. Ольга в чёрном платье и с гладкой причёской походила на схимницу, а я старался не испачкать свой белый костюм. Ольга рассказывала:
     - На Украине я впуталась в заговор против большевиков и была схвачена. К счастью, предвидела я такой оборот и поселила Анастасию отдельно. Она не была арестована. Пряной и тёплой ночью повёл меня через палисады некто низкий, кряжистый, чернявый и тучный, с гнилыми зубами и бородой клинышком. В чёрной скрипучей коже он поигрывал наганом и как-то криво ухмылялся. Пахло мёдом, брагой, полынью и яблоками; петухи во тьме от страха горланили. Серебрилась под луною пыль на шляху, и брехали грязно  собаки. Я знала, куда меня ведут, и часто оборачивалась, чтобы взглянуть на своего убийцу. От шествовал близко от меня, и  я порой чуяла его смрадное,  зловонное дыханье. Вдруг под осеняющей липой он скомандовал «стой!», и я обернулась: он сыпал из кисета махорку для самокрутки. Прикуривая, зажёг он спичку; я посмотрела в его глаза, и он шевельнул наганом. Я была очарована буравчиками глаз моего будущего убийцы, его кожаными доспехами. Даже в миги самой великой страсти меня не так чаровали очи любовника, как эти заплывшие, маленькие, глубоко посаженные, будто вбитые внутрь глаза. Меня заворожили эти опухлости век, жидкие ресницы, дёрганье бровей. Мы стояли вблизи друг от друга, и точилось на меня его смердящее дыханье, и оно было мне сладостно; ноздри мои дрожали, будто их приятно бередило облако благовоний. Спичка, наконец, погасла, и приземистая фигура расплылась под тёмной купой. Я смотрела на звёзды, пока он курил. «Пошла!» – наконец вскрикнул он, и спустились мы по узкой тропке в овраг с заранее выкопанной ямой. Возле могилы стояли, опираясь на винтовки, два худеньких скуластых близнеца в папахах и гимнастёрках. Рядом валялась лопата. Близнецы облизнулись, и я поняла, почему меня привели на расстрел в овраг, а не в ров за погостом, как прочих. Близнецы облизнулись вновь, но мой поводырь брюзгливо прохрипел: «Убирайтесь, скотобойцы, на кладбище, к ватаге своей, туда остальных ведут… Не поспеете туда расстреливать контру – пощады не ждите… Заявлю – уклонились!..» Близнецы скуксились: лакомство отбирают! Проблеяли почти в голос: «Пальни, Нефёдыч, помогнём зарыть…» А в мыслях: «Не нам, так и не тебе, а то где же справедливость?» У щетинистого Нефёдыча дрогнула челюсть, он смутился: не ловко лишать чумазых братишек потехи со столбовой дворянкой. Но я подметила у большевиков свойство: если уж понимают они, что затеяли гадость, то уже творят они её с огромной с жестокостью и особо, предельно решительно. Так и Нефёдыч. Выл он зычно своим стремянным: «Опростайте буерак! На кладбище! Там забаву себе, босяки, шукайте! Сокрушу! Коли мне доложат, что без вас контру в распыл пускали, укокошу за подрыв дисциплины! Геть, сопляки, отседова! Молниеносно!» И два кобелька, в мечтах о соитьях, засеменили, затрусили прочь; они непрестанно оглядывались, моля взором: «Убивай, шлёпай… не нам, так и не тебе… пусть будет справедливость у революции!..»  Но Нефёдыч стоял незыблемой глыбой, как власть большевиков. Близнецы вяло копошились на крутом склоне, они хватались за траву и обнажённые корни. Нефёдыч особливо грозно и гулко цыкнул на братишек; те, наконец, резво вскарабкались вверх и исчезли. Нефёдыч, по-детски довольный, пояснил мне: «Боятся меня, уважают, даже подсматривать, пялиться не посмеют...» И подмигнул, приглашая разделить его удовольствие. «Сосунки незрелые… – присовокупил он резонно, – не допущу срамцов до твоего тела. Никто, опричь меня! А пока не сгинула, согрешим. Можешь орать, не возбраняю. Не рыгай только…И забудь о тех… Не дам им ретивость свою на тебе распотешить…» Он меня ревновал, зная, что убьёт меня! Он не хотел, чтоб другие меня лапали!          
     Ольга прислонилась спиной к древней развесистой иве и, почти скрытая золотистой листвой, сказала:
     - Нефёдыч заткнул наган за поясной ремень и медведем пошёл на меня. Он обладал мною грубо и хищно; я испытывала страсть, которая отражалась на моём лице, а насильник, видя это, утрачивал от удовольствия инстинкт самосохраненья. И в пик его наслажденья, когда грузное тело бурно на мне урчало и содрогалось, я кулем свалила его с себя, и, выхватив у него из-за пояса наган, вскочила. Комиссар ещё лопотал и содрогался, когда я в упор прострелила ему череп. И брызги мозгов его попали мне на руку, и я вкусила мёд содроганий. Я легла рядом с большевиком, чтобы продлить их. Я не сразу смахнула его мозги со своей руки, ибо их лёгкое жженье было мне приятно. И это мерцание росы в соловьиных трелях, руладах… И эхо от стрельбы на погосте…      
     В изрядной растерянности смотрел я на речку, а Ольга вдохновенно и яро витийствовала:
     - И чем больше я думаю об этом случае, тем сильней себя уважаю. Не велика храбрость: идти на расстрел столь же безропотно, как овца на заклание. Легче умереть трусливо, пусть и с гордым ликом, чем спасти себя. А я себя спасла. Моё тело меня спасало в тайне от сознания. Умом я примирилась со смертью. А моё тело очаровалось плотью и харей большевика, позволило ему заметить это, и он, извращённо ревнуя, прогнал парочку бесенят, которые могли бы его спасти. Моё тело испытывало неподдельную страсть, и всё это для того, чтобы она передалась большевику, и он, убаюканный, забыл о самосохранении. А мой рассудок во всём этом не участвовал. И всё-таки я завидую Нефёдычу! Какое великое наслаждение он вкусил! Ведь обладая мною, он был уверен, что убьёт меня!…      
     И Ольга, стеная под ивой, заломила руки, и в моём сознании всё спуталось.
До окаянных этих мигов я точно знал, кто я такой: изощрённый художник, оригинальный мыслитель и знаток психики; хотя я замечал у себя нравственные изъяны, но считал их вполне извинительными: я-де эгоистичен, но лишь по причине увлечённости искусством и наукой, а если я и развратен, то не более чем это принято в нашем декадентском кругу. Я проводил опыт подавления воли своей наложницы, но не вменял я себе это в вину: ведь ради науки я  постигал психологию!.. А теперь я усомнился: да разве этим моя сущность определяется? Всё это – внешнее, преходящее, а моё истинное, глубинное «Я» неведомо даже мне самому, но ведь именно оно определяет мои привычки, поведение и судьбу. Ещё косматые дикари чувствовали в себе истинное, глубинно-бессознательное «Я», и от бессилия сформулировать своё это ощущенье и родились понятия духов, Провидения и рока. И по мере движения к смерти мы всё лучше и лучше познаём своё истинное, глубинное «Я», но окончательно познаём только в миг умиранья, когда уже никому не поведаешь о своём открытии. То, как мы умираем, и есть мы…
     Ольга раздумчиво молвила:
     - Большевики непременно одолеют в войне, ибо чернь стерпит от них любые измывательские беззакония: и бессудные расстрелы, и раскулачиванья, и грабежи, и ярмо, и кощунства, и взятия заложников. Большевики подкупили и растлили народ безмерной властью над теми, кого обвинили  подло и облыжно во вражде к революции. Белые добровольцы не дают черни столь безмерной власти, и поэтому не стерпят от них большевистских приёмов правленья…И очень долго будут реять их знамёна над чертогами нашими!..   
     Я шало дёрнулся, и Ольга глухо прибавила:
     - Готова об заклад биться, что горничная ваша, Катя, помыкает стариками в усадьбе, глумясь над ними. И за право ими помыкать, она безмерно вам покорна. И вы – раб этой её покорности…    
     Я не нашёлся ответить, а Ольга приосанилась и велела:
- А теперь меня оставьте. Покалякали, и хватит.
     И я, спотыкаясь и супясь, будто хмельной, начал по тропинке углубляться в дремучий лес; вдруг мне померещилось, что Ольга из револьвера целится мне в затылок, и я испытал самый лютый страх в своей жизни. Я резко обернулся: Ольга смотрела на речку. Я устремился в лесные дебри, и свирепо ругаясь, плутал по ним около часа. Наконец, я набрёл на тропинку и, вороша прелые листья, собрался с мыслями…      

3

     Я задумался о своей горничной; Ольга оказалась права: Катя помыкала старыми рачительными слугами. И припомнились мне сцены, которые подтверждали это; в сознании моём вдруг обильно замелькали её нахмуренные брови, сердитое фырканье, высокомерная поступь и визгливые повеленья; ещё вообразились согбенные и робкие спины моих стариков. И всё это бесилось в моём сознании в ярких, отчётливых и не размытых красках. Я не подозревал, что в моей памяти могло запечатлеться такое. Уже нельзя было не понять: чем безропотней Катя была со мною, тем спесивее помыкала она старой супружеской четой, готовой всё стерпеть ради тихой пристани для своего изнурённого сына в моих хоромах. Катя всё наглела, злокозничала и уже начала воровать; вспоминались пропажи книг из библиотеки и серебряной тарелки с царским клеймом.
     И замаячил предо мною вопрос: позволять ли Кате и впредь изгаляться над стариками и красть? Может  мне нужно её пожурить, отчихвостить? Но если поступлю я так, то станет она строптивой в постели и не будет уже прилежно следовать моим эротическим извращённым фантазиям. А если Катя вдруг потребует прогнать стариков из усадьбы? На меня нахлынуло вдруг удушье, и я понял, что прогоню их. Значит, я уже стал рабом её покорности; Ольга и в этом не ошиблась.
     И вдруг на меня опять нахлынул смертный страх, будто Ольга в меня прицеливалась. Но почему вдруг возник у меня этот страх, если вполне ясно, что Ольге не нужно меня убивать? Неужели её мысли я подсознательно уподобил револьверу?
     И снова мне вообразилась Катя; воспоминания о ней менее устрашали, чем речи княгини. Моим ноздрям пригрезились благоуханья азалий и шампанского. Мне вспомнилось, как этим летом я впервые повелел целомудренной, наивной Кате застелить мою постель чёрным шёлком: на аспидных простынях белизна плоти особенно возбуждает меня; после непонятного ей приказанья горничная вопросительно и робко скосилась в мои глаза, и я объяснил ей причину; закатные лучи озарили девицу, и она зарделась и скромно потупилась.  До ночи оставалось ещё два часа, и Катя провела их в саду возле каменной ограды; я уверен, что девица колебалась: не стрекнуть ли из окаянной усадьбы? Катя не посмела улепетнуть, она служила мне за ужином, и я тешился её стыдливым румянцем. Затем я гулял с нею в саду в благовониях вербены; я вопрошал Катю об её предках, дразнил её, выпытывал её детские тайны, шутил и шалил с нею. Затем я увлёк Катю в свою спальню…
     И в тёплых, будто тлеющих, сумерках возле реки я вспоминал эту ночь. Я тогда медленно зажёг пять свечей на увесистом литом канделябре и проворно воспрепятствовал Кате задёрнуть шторы: звёздную бездну полюбил я в отрочестве. Затем я с бодрой ухмылкой смаковал красное вино в хрустальном бокале; она, потупясь, столбенела. Наконец я ей велел скинуть туфельки с острым  высоким каблуком и водрузил её на низкий мягкий табурет. И вдруг я опять вообразил себя крысой, и Катя вздрогнула, ощутив мою готовность истязать её при сопротивлении.
     Она стояла на табурете, и я медленно раздевал её. Я приказывал ей улыбаться, и она нервно скалилась; я снимал с неё кружевные чулки и целовал её колени; я нежно покусывал соски её упругих грудей; затем я безмерно унизил Катю. Я вдруг пожелал беспредельной, абсолютной власти не только над сей смазливой девочкой, но и над всяким по выбору моему…
     И вот теперь возле речки, под облезлой ивой я понял причину своего властолюбия: его породила утрата творческого дара. К тому времени я уже пять месяцев не мог написать ничего путного. И теперь ещё не могу я творить, всё получается вялым и скучным, и возрастает моё властолюбие, и от него тяга к большевикам.
     Я в сумерках поплёлся по скрипучему гравию и вдруг смекнул, что утрата моего творческого дара началась после того, как я помыслил о возможности лада с большевиками. И чем усерднее уверял я себя, что с победившими комиссарами можно поладить, тем бесплоднее становились мои потуги на творчество. Я всё ещё корпел над рукописями и картинами, но моё усердие сплошь было тщетным; я творчески оскопил себя и стал сам себе страшен. Мне вспомнилось уверение Ольги, что подобный страх она заметила у чекистов, и я ощутил своё сходство с ними…
     В своём доме я, никого не встретив, поднялся на второй этаж в мастерскую; я торопливо зажёг там свечи в бронзовых канделябрах и, кручинясь, бродил от одной своей картины к другой. И все они казались мне бездарными. Я непроизвольно и растерянно схватил томик философского сборника со своей статьёй об искусстве и с пугливым трепетом углубился в собственные строчки:
     «Красота – это гармония простоты. Человеческое лицо делает прекрасным скупость его черт. Мы охватываем взором его прелесть, ибо наше созерцание не разбрасывается на мелкие подробности, на излишнее и постороннее, но сгущается на скупости линий и черт. В уродливом же лице созерцание разбито на излишнее, ненужное; мы не можем взором охватить физиономию во всей совокупности, и уверяемся: это уродливо!.. Безобразие порождается излишним… Любое произведение искусства непременно передаёт все чувства, с которыми оно создавалось. Художник в миги творения не должен испытывать зависть, честолюбие, тщеславие и прочие посторонние чувства, ибо это обезобразит его создание. А в иных произведениях, кроме этих посторонних чувств, и нет ничего…»      
     Я бросил книгу на натёртый воском паркет и тяжело опустился в мягкое кресло; я смотрел в огромное окно с тщательно вымытыми стёклами; я любовался жидкими лучами солнца во рваной кайме леса, и странная мука-грусть стесняла меня. У меня было такое состояние, будто помер любимый мною человек, оделивший меня огромным наследством, и поэтому моя печаль умерена предвкушением богатой, роскошной жизни. И вдруг мне почудилось, что такая смерть случилась во мне самом.
     С закрытыми глазами я расслабился в кресле; мои ощущения были смутными, и вдруг возникло понимание того, что мои последние картины и статьи обезображены стремлением поладить с большевиками. Я не сомневался уже в грядущей победе комиссарской оравы, и все поздние свои созданья бессознательно приноравливал ко вкусам новых властелинов; эти посторонние для искусства потуги уродовали моё творчество. И вдруг я заподозрил себя в том, что моё стремленье ладить с большевиками порождено алканием власти над моими хулителями. Я прозревал в себе бессознательную надежду, что большевики наградят меня властью за верность им, и я буду сладострастно вершить насилие над теми, кто хаял мои статьи и картины. И тяжким будет иго моё.
     Помимо своей воли я воображал сцены этого насилия, и было мне моих грёз хотя и стыдно, но весьма и сладостно; в моём сознании замелькали подобострастные тела и лики мелких писак, и всё это скопище предо мной лебезило, егозило и подличало, я же напыщенно и сурово внимал их лести. И вдруг я заметил, что подлинных творцов и мыслителей я бессилен вообразить угодливыми, и, озлобленный этим, я усомнился в ценности своих мыслей и творчества.
     В своей статье о пагубе цензуры я когда-то мусолил, что насилие над культурой нужно лишь духовным или умственным кастратам; я брезгливо вспомнил розоватую бумагу, на которой эта статейка была тиснута. И если теперь я готов прибегнуть к насилию над культурой, то не означает ли это, что я – духовный и умственный скопец? Но неужели таким я был всегда? Сколь часто я объяснял удачу и славу соперников не их дарованьями, а везеньем, случайностью и глупостью толпы, и вот теперь это доводы обратились против меня. Неужели мои произведенья привечают только потому, что на них падает отблеск гения моего отца, а я дурманюсь самообольщеньем сызмальства? Неужели всю жизнь я считал себя не тем, кто я есть? Но кто же тогда я такой?
     И было мне страшно ответить на этот вопрос, будто познание полной истины о себе сопряжено со смертельным риском. И вдруг я поверил в существование некой тайны, знанье которой мешает жить. И настолько оно мешает, что природа, ради сохраненья человечества, позволяет проникнуть в эту тайну только в миги умиранья. И Ольга наверняка проникла в эту тайну в преддверии своего расстрела…
     Вдруг уловил я шорох за своей спиной, и резво я воспрянул с кресла: предо мной стояла Ольга в монашески-чёрном платье, распущенные пряди обрамляли её лицо. Я уже давно мнил себя великим знатоком женщин, а теперь вдруг подумал, что был я с ними просто наивен. И я усомнился в том, что я был знатоком и в других вещах. Я слегка покачивался перед Ольгой, будто хмельной, и сомневался в своём мастерстве живописца и литератора. Мне захотелось стенать и метаться по комнате, но глаза Ольги вдруг резко приблизились к моим, и я, взирая в них, остался недвижим. Меня поразил в её глазах странный радужный ободок. Или он только мерещился мне?..
     Мне чрезвычайно захотелось выведать у Ольги смертную тайну, которая открылась княгине перед расстрелом. И вдруг мне пригрезилось, что я расколол ей канделябром голову и погрузил от страсти к познанию свои руки в мозговую гущу. И вдруг я ощутил яростную готовность наяву сделать это и странную власть Ольги надо мною. Если бы княгиня мне мигнула, я раздробил бы ей голову. И виделось мне, что Ольга понимает это, и что мучительно ей хочется мигнуть, но она борется с соблазном. Я отвёл назад правую руку и нащупал канделябр, и на один миг бронза его показалась мне раскалённой, однако я не отдёрнул десницу, и вскоре ладонь моя разнежилась на шероховато-тёплом увесистом металле.
     Заворожённый, я смотрел в её глаза с радужным ободком, всё ближе и ближе были они, и меня знобило от их очарованья. Глаза её всё более и более возрастали, а сам себе казался я всё мельче и мельче. И вдруг мне почудилось, что я превратился в мелкое отвратное насекомое и влетел в радужный ободок; я барахтался в сумраке комнаты,  как в густой едкой глазной жидкости; во рту появился мерзкий привкус. На миг я по-детски зажмурился, и мне вообразилась гримаса боли на её лице, будто насекомое, в которое я превратился, мучило её, копошась в роговице глаза. Я враз открыл глаза и наяву узрел её искажённое болью лицо. И мне поверилось, что её мучит и нудит великий соблазн побудить меня миганьем убить её. Она вперяла взор на мою длань на увесистом канделябре и боролась с нервным тиком.
     Возможно, что Ольга не ощущала всего этого, но я уверен, что прочитай она эти строки, она искренне подтвердила бы их истинность. И я сам искренно уверен, что со мной всё было именно так, но Бог весть, что со мной стряслось на самом деле. Во многих своих ощущеньях мы не отдаём себе отчёта, и природа поступило мудро, распорядившись об этом, иначе мы, наверное, лишились бы надежды на счастье и стремленья жить.
     Я начертал слово «счастье» и задумался. Да разве на самом деле существует такое состояние, которое обозначается этим словом? Возможно, что такое состояние – лишь химера. Я однажды присутствовал на опыте: усыпил гипнотизёр пациента и, всучив ему лёд, заявил, что это – раскалённая сталь. И что же: у пациента кожа обуглилась. И всего этого гипнотизёр достиг только силой внушенья! Возможно, что и мы всю жизнь пребываем в гипнотическом состоянии, и морочат нас слова с извращённым смыслом. И особенно извращён смысл слова «счастье». Вероятно, ещё в пещерные времена возлежал косматый наш предок на шкуре в своём вертепе, и было кудлато-вихрастому у костра и сытно, и тепло, и дубинке и луку его завидовали все охотники стаи, и славная самка сновала и суетилась рядом. И тогда появилось слово «счастье». А что же теперь? Убивают, грабят, бесчинствуют на некогда святой Руси, и всё это, якобы, ради грядущего счастья народа. До какой же степени нужно извратить первоначальные значения слов, чтобы низринуться до всего этого?!
     Ольга прильнула ко мне, и я сомкнул руки на её упругом туловище; моё тело забыло недавнюю изнурённость её ласками. Ольга колола мою ступню острым каблуком и с каждым разом всё сильнее, а затем отрывала свои губы от моего жадного рта и бесовски испытующе всматривалась в моё лицо: нет ли на нём гримасы боли? И мне было больно, но, обнимая Ольгу, я невзначай повернулся так, что мог увидеть себя в зеркале: на моём лице шевелилась не гримаса боли, но сладострастия. Моя боль явно увеличивала мою чувственность, и я испуганно встрепенулся от ощущения, что во мне в эти миги происходят странные и опасные изменения…
     Вдруг я услышал за спиной ревниво-учтивое щебетанье своей горничной:
     - Вашему сиятельству, не угодно ли отобедать? Я приготовила боровую дичь.  Или вы соизволили на вечер перенести час обеденной трапезы?    
     - Да разве время теперь?! – вскрикнул я и выпустил Ольгу из объятий. Моя гостья уселась на мягкий стул и сердито посмотрела на дерзкую горничную; та, не тушуясь, развязно и бодро возвестила:    
     - Уже давно время. И княжна Анастасия Николаевна уже изволили откушать в своей комнате. Так было угодно им. Княжна-проказница всё предлагала мне господские яства и винца отведать. Но разве я смею?!            
     И Катя в голубом сарафане плутовато потупилась, а мне привиделось в глазах Ольги тусклое зиянье болотной топи. А Катя бойко ворковала:
     - Я не смогла, ваше сиятельство, сыскать вас для обеда. Я всю усадьбу оббегала, обшарила. Сновала я всюду. Могли б вы меня и покликать. И где находилась её сиятельство, я не смогла догадаться. Не настолько я пронырлива. Пришлось мне в поисках по клетям шмыгать…       
     Озорство Кати делалось всё более тягостным для меня, и я прервал её повеленьем:
     - В столовой накрой два прибора. Мы скоро пожалуем. И беги проворнее. Если еда остыла, разогрей…          
     Горничная вышколено присела и удалилась. Ольга на стуле возмущённо изрекла:
     - Какая  нахальная и юркая хохлушка. Очень она избалована вами. А ведь заслуживает она колотушек и пинка из усадьбы.             
     Затем Ольга встала со стула и, плавно шагая по мастерской, задумчиво процедила:
     - А ведь такие смазливые строптивицы очень приятны. Их сломить и попирать – сладость несравненная! Мир на пороке зиждется… Ступайте в столовую. Я скоро последую за вами…       
     Я вошёл в свою ванную помыть руки; там заботливой Катей были уже зажжены свечи в кованом канделябре; в своём белом костюме я замер перед зеркалом. К моим белым лаковым туфлям прилепились комки прелых листьев и грязи, но на костюме пятен не оказалось, даже после лесной чащи. А вот мои волосы были всколочены до неприличия; я аккуратно причесал их и, положив гребень на туалетный столик, ухмыльнулся в разнузданных эротических грёзах. Мне вдруг померещилась обнажённая княжна Анастасия…

4

     Однажды отроком я пировал и сплетничал с развратным поэтом Любским в речном трактире; благоухала сирень, и лунные блики мерцали на затоне. Возле деревянного узорчатого причала купались мальчишки. У Любского на подбородке и носу чернели две родинки; поэт был грузен и неуклюж, его зубы скошены назад, а маленькие пухлые губы сновали в елейной скороговорке. Любский был очень богат, об его извращённости слагались легенды, но молодёжь моего круга не чуралась этого милого охальника… Любский тогда вдруг умолк, и его маленькие тёмные глаза начали рыскать по тельцу худенькой, хрупкой блондинки; её сиреневое платьице было ветхим, но славно скроенным и мастерски сшитым; девочка пыталась уговорить хмельного и щуплого отца в чёрном фраке покинуть трактир, но родитель гнал её вялыми взмахами головы и рук. И вдруг Любский медленно и натужно изложил мне свои мечты о растлении этой девочки. В своём кругу не стыдились мы повествовать о своих позорных поступках, а вот о своих мечтаньях, хотя наверняка они другими угадывались, предпочитали почему-то молчать. И эти его мечтания вслух внезапно мне стали так противны, что я, тиская свою голову, метнулся из речного трактира под сень расцветающих акаций. Мне захотелось, чтоб испорченный поэт помер…
     Вскоре Любский помер от удара, и я, восприняв его смерть, как знамение свыше, изменился к лучшему: я стал усерднее в занятиях живописью, и пришла охота кропать богословские статьи и поститься…
     Любский не пытался растлить эту девочку, и мне довелось побеседовать с нею, когда была она уже развращена другими; она ловко и лукаво соблазняла меня, но я тогда не пожелал скоромиться…
     Но почему мне теперь в ванной вспомнился вдруг этот случай? И почему Любский, вопреки своим повадкам, высказал мне свои гнусные мечтанья? Ведь никогда прежде он не высказывал их, и вдруг он их забормотал натужно и горестно; и теперь мнилось мне, что причиной его излияний была утрата им собственной воли. Похвали я тогда его мечтанья, и он воплотил бы их. Но я выказал к ним своё отвращенье, и, возможно, Любский угадал мой желанье, чтобы он поскорее сгинул. И он не пытался растлить девчонку и вскоре умер; мои желанья порочный поэт выполнил буквально, и вдруг я ощутил, что я оказался теперь в таком же состоянии, в котором тогда изнывал он. Неужели и я оказался в преддверии утраты собственной воли? Неужели мои желанья уже не могут побудить меня к поступкам, и я нуждаюсь в понуканьях и толчках извне? Не потому ль меня сейчас тянет высказывать свои мечтанья княгине Ольге, что без её поощрений и помощи я уже бессилен воплотить их?..
     Обстановка ужина была гнетущей: раздражающе вальяжно горели восковые свечи, бесовски мерцало столовое серебро, и тускло зияли на стенах тёмные холсты старинных картин; служанка бесшумно меняла блюда, а в промежутках между хлопотами притулялась возле светлой портьеры и задумчиво взирала на мою гостью. А на меня Катя почти не смотрела, давая мне понять, что я уже не интересен ей, и это меня злило, хотелось измываться над строптивой горничной, даже истязать её. Но странным было то, что не смел я уже приказывать Кате, и она повиновалась только небрежным и плавным жестам моей гостьи, по-прежнему закутанной в чёрное…
     Ольга начала пить вино, её бледный кадык медленно двигался, она слегка захлёбывалась; осушенный бокал она поставила на скатерть и резко взмахнула десницей, стряхивая капли вина с пальцев. При этом ни на миг Ольга не отводила своего взора от моих глаз. И вдруг её ресницы дрогнули, и она слегка опустила веки, и я понял, что она испытующе смотрит на мой почти полный бокал; она нахмурилась капризно, и я судорожно и залпом выпил вино, даже не ощутив его вкуса. Я свой бокал уронил на стол, и Ольга мановением пальца подозвала к себе служанку; та приблизилась и жеманно замерла.
     - Моя любезная, - прошептала угрюмая Ольга, - принеси свой любимый сосуд. Отведаешь винца из него.       
     И устремилась Катя к буфету и вернулась к столу с золотой древней чашей, из коей мои предки потчевали ещё князя Потёмкина; моя же гостья вскочила с лихостью из кресла и, схватив разом две бутылки, плеснула из них вино в семейную реликвию. Я сам никогда не пил из этой чаши, она долгие годы сухой стояла на почётном месте в буфете, и я порой сам вытирал с неё пыль. И неужели теперь девчонка, привезённая в усадьбу для барской потехи, выпьет вино из государевой чаши? Неужели российский бунт уже начал разрушать вековой уклад и в моём доме?
     И я себя презирал за то, что я уже не смею обуздать, одёрнуть служанку, и я почти умильно её спросил:
     - Ответь, голубушка: почему ты извлекла из буфета именно этот кубок?    
     Хотя я намеревался говорить иронично и строго, но в моих интонациях явно прозвенел вековой ужас русского барина перед возмущением холопов. Двух моих предков бунтующие кромешники огрели обухом топора, барские дети видели, как кромсали тела их родителей, и, наверное, передали мне свой страх по наследству.
     После этих нелепых моих слов обе красотки разом глянули на меня и прыснули со смеху. Я был смешон, как и всякий сломленный и жалкий человек, ещё не вполне осознавший пагубную перемену в своём общественном положении. И вдруг мне страстно захотелось оказаться на месте моей горничной: ведь это – миг её полного торжества. Катю привезла в мою усадьбу в коляске с розовым верхом дряхлая ощипанная сводня, пробавлявшаяся поставкой девочек-сирот для барских забав. Склонялось над Катей моё дрожащее грозное лицо с выпученными глазами, и мягкий тёплый рот её дарил мне извращённое блаженство. А затем она покорно наблюдала, как тело её владельца извивается и вздрагивает, и ждала очередного прилива барской страсти. А когда похоть его была, наконец, утолена, он вялым своим мановеньем возвращал любовницу к обязанностям горничной. И вот теперь помыкает Катя не только моими слугами, но и самим хозяином. Ведь я уже был бессилен препятствовать ей пить вино из царского кубка, и я ощущал это явственно. Но почему же я не смею пресечь? Ведь я достаточно силён и сноровист, чтобы одолеть всех своих гостий и слуг, даже если они разом взбунтуются и нападут на меня ватагой. Я хорошо стреляю и владею приёмами борьбы, а в наше зверское время всё допустимо и оправдано. И к тому же, для пресеченья Катиных поползновений мне вовсе не придётся никого лупить: служанка наверняка не станет марать своим рыльцем царский кубок, стоит мне только на неё громко прикрикнуть. Но вдруг я оказался бессильным цыкнуть, я был способен только пищать. Я занедужил параличом воли, и не преминула Ольга воспользоваться этим.
     - Пей! – подзуживала Ольга горничную. – Твой хозяин уже не помешает твоему нахальству. Он даже пожурить тебя не посмеет. Лишь мысленно посетует.   
     Ольга ступила к зеркалу, а я смотрел на пьющую горничную, и постепенно моя личность менялась, пока мне, наконец, не стало приятно, что семейная реликвия осквернена. Я впервые ощутил сладость рабства…
     Катя опорожненную чашу водрузила предо мною и подошла к зеркалу, где стояла Ольга; обе они взирали на моё отраженье в нём. И вдруг мне очень хотелось, чтобы начали они распоряжаться мною и, глумясь надо мною, капризничать. И была жажда подчиненья у меня столь велика, что невольно я попросил указаний:
     - А что же мне теперь делать?         
     Ольга резко повернулась и подошла ко мне, я встрепенулся и вытянулся перед нею почти во фрунт, и лишь пальцы моей левой руки истерически барабанили по столу; подобное состояние было у меня однажды в детстве, когда я, тайно нашкодив, не смел смотреть в глаза своим родителям и тщился полным послушанием искупить свою вину. Теперь я озирался на тёмное оконное стекло, в котором дрожали отраженья огоньков свечей.
     И княгиня вдруг коснулась моих барабанящих пальцев, а затем и оба запястья мои ощутили её лёгкое царапанье. Мою шею и подбородок уже щекотало её прерывистое дыханье, и голова её была вскинута для поцелуя. Наконец, Ольга слабо сжала оба моих запястья и раздражённо дёрнула их на себя. «Слава тебе, Господи, вот её приказанье!» – сладчайше взбудоражилось во мне, и я пошарил взором по чёрному венчику её волос и по высокому чистому лбу без единой морщинки. Вскоре мой взор метнулся ниже: брови её не хмурились, и были глаза её широко и жалостливо раскрыты. И вдруг меня настолько устрашила такая её жалость, что моя растленная плоть затрепетала и громко вскрикнула. И вместе со мною страшно закричала Катя: «Господи, крыса!», и мне подумалось, что ко мне это относится. Но затем я различил в дальнем углу вертлявый комок. Катя ничком рухнула на широкий диван, будто в обмороке. Ольга же не обратила вниманья на её переполох, ибо смотрела на меня. И вдруг появленье крысы показалось мне знамением свыше. И опять глаза Ольги ужаснули меня жалостью ко мне.
     Это была жалость хозяйки к загнанному жеребцу, которого для избавления от мук нужно пристрелить. И едва в моём сознании возникло это сравненье, как вся моя прежняя жизнь вспомнилась сплошным кошмаром. И привело меня в такое состояние появление крысы.
     Но, возможно, крыса появилась только потому, что себя я вдруг почувствовал загнанной крысой? Прежде не замечал я крыс в своей усадьбе. А вдруг эта тварь поняла по исходящим от меня токам, что она мне более симпатична, нежели люди, и потому я уже не опасен ей? Это соображенье  меня ошеломило, и я, стоя перед Ольгой, с тягучим стоном зажмурился. Затем я озабоченно потёр пальцами виски; моё отвращенье к моей скверности боролось с предвкушением удовольствий от неё… Мне вообразился весенний луг с высокой сочной муравой, и шмыгали в ней юрко жирные крысы… Наяву же я ощутил, как лицо моё поначалу скривилось от омерзенья, а затем почему-то и расплылось, и осклабилось от большого удовольствия. Вдруг мои руки отпрянули вниз от лица, и мне вообразилось, что я прикорнул на траве, и зверьки в мою шею ласково тыкаются усатыми мордочками, и мне весело и щекотно. И вдруг я наяву ощутил, что к горлу моему прикасаются длинные ногти, и мигом я вскинул веки и узрел перед собою благостный лик моей странной княгини; и ощупала она мой кадык, и ладони её легли мне на плечи, и взором она указала мне на диван; я подхватил её на руки и понёс; обморочная Катя мгновенно вскочила, уступая нам место, но моя ноша жестом удержала служанку на ложе. Я уселся на диван с Ольгой на руках, и она, расположившись на моих коленях поудобнее, протянула свои ноги Кате; горничная, немного поёрзав, уткнулась лицом в изящные боярские голени. Ольга бережно вытянула шпильки из её густых волос, и золотистые пряди служанки рассыпались по дивану. Наша группа вообразилась мне запечатлённой красками на полотне, и Ольга произнесла с довольным лицом, но голосом искренней печали:
     - А вы заметили, витязь, что больше Катя не ревнует вас? А ведь она ещё в мастерской ревновала вас, и потому дерзила мне. Но уже к ночной этой трапезе утратили вы свою ценность для горничной. Обстоятельства уже радикально изменились…
     И Катя смотрела на неё с дикарским обожанием, а затем опять прижалась лицом к её ногам. И вдруг мировоззрение моё вдребезги разбилось на буйную мешанину из воображаемых погромов и лоскутьев мыслей. И мне грезились пожары, висельники на фонарях, размозжённые булыжниками черепа и весёлая оргия ещё живущих; в моём сознании рыскали шайки и ватаги, и атаманы их позволяли безнаказанно грабить, казнить и калечить, ибо дикая власть вожаков в стае не на страхе их подручных пред ними зиждется, а на праве даже самого захудалого бандита на беспредельный произвол над мирными обывателями. И мне помыслилось: «Власть над собой предоставляют не из страха, а только в обмен на власть над теми, чьё положение ещё ниже...» И после этой нежданной и чеканной фразы мне открылась беспредельная справедливость Божьего мира…
     Оскверняя Божий мир, я и сам делаюсь таким, какой только и может существовать в этой скверне. Для иных алкание ими власти – единственный их стержень, но их устремленье к господству их же самих и порабощает. Ради сохраненья своей власти, повелитель готов на ещё большее рабство, чем его подданные. И я, порабощая Катю, и сам сделался способным к рабству…
     Но понял я ещё и другую суть: даже если человек изгадился, то его плоть не смогут покинуть инстинкты, которые в иных условиях облагородили б его. И в осознанном преддверии смерти, когда исчезают притязанья на власть, и уже нет нужды подавлять в себе инстинкты благородства, человек нравственно воскресает. И тогда в его теле торжествуют те инстинкты добра, которые в подсознании всячески приближали победные для них миги умиранья. И чем сильнее подавление инстинктов, способных облагородить, тем быстрей они приближают смерть.
     Но неужели нечто подобное происходит и с инстинктами зла?.. И начал я мысленно отвечать и на этот вопрос, как вдруг мне подумалось, что именно такие истины открываются людям в предсмертные миги. Но если это так, то близка и моя кончина…
     И я очнулся от своих мыслей и грёз. Я посмотрел на женщин, сумрачно гадая: какая из них меня убьёт? И вдруг с великим изумлением я ощутил выражение нежности на своём лице. И вдруг изумленье и нежность у меня  слились в одно, и, вероятно, моё лицо это выразило; обе красавицы начали вдруг зачарованно всматриваться в меня, и взоры их устрашали меня своей хищной ласковостью. Я рассматриваю с такой миной жареного гуся. И  обуялось моё тело хотеньем жить, и даже начало от этого слегка корчиться. И стало тревожно Ольге на моих коленях, и она переместилась по дивану к страстно-угодливой горничной, и та, расстегнув на её платье воротник, облобызала соски у млеющей барыни. Обе вдруг обо мне забыли, но ведь не вспоминал и я жареного гуся, если появлялось на столе нечто более сладкое. Именно их спорая забывчивость меня духовно доконала, и себя ощутил я пустотой. Они совершенно не стеснялись меня, будто я уже умер, но ведь и я бывал столь же бесстыдным с ними…    
     И в эти миги я понял состояние духа и помыслы Мармеладова из пророческого романа Достоевского «Преступление и наказание». Мармеладов громко и смачно исповедывался на весь трактир: мерзкому нищему хотелось, чтобы люди стыдились общаться с ним. Стыдливость – это высшее проявление человечности, и если меня не стыдятся, то и человеком меня не почитают. И возникает тогда бессознательное стремленье, чтоб люди устыдились, коли уж не меня, то хотя бы общения со мной. Хоть какой-то, но стыд по отношению ко мне, и, значит, признанье меня человеком! Пусть хотя бы такая стыдливость, чем вовсе никакой! И вот такое проявленье извращённой человечности сродни изнасилованию. Ведь и разврат, и жестокость – это извращённость самых естественных человеческих чувств…
     И я на краешке дивана, юродствуя, зашипел:
     - Пока погрязли вы в такой любви, я навещу княжну Анастасию. Ей, наверное, жутко в одиночестве…    
     Ольга нежно отстранила от себя распалённую Катю, и обе стервочки брезгливо уставились на меня. Ольга сидела на диване посредине; я положил руку на её колено и вслух размечтался, юродствуя:
     - Я подойду к дверце милой княжны и тихонько постучу. Княжна почивает очень нервно и чутко, скитания и напасти лишили её покойного, глубокого сна. Она пугливо отзовётся, и я под предлогом, что забыл в её комнате нужную книгу, попрошу отпереть дверь. И возрадуется княжна тому, что к ней пришёл учтивый дворянин, а не охамевший матрос. И с облегчением она отопрёт мне дверь, и я ринусь к прелестнице…   
     И я в пошлом восторге всплеснул руками и заметил, как Катя нервно облизнулась; она смотрела на меня с приоткрытым ртом и, поблёскивая зубами, жаждала оскверненья природной княжны. Катя, несомненно, вспоминала, как она сама была осквернена, и её восхищение, что вскоре и очень знатная княжна ей уподобится, становилось всё более явным.
     В Ольге различил я пристыженный гнев, но ведь не исключено, что мне лишь померещились в ней те ощущенья, которые обуревали меня самого. И в миги эти виделось мне, что стыдно ей отдавать мне сестру, и что одновременно княгиня гневается на свою неспособность окончательно подавить в себе остатки стыда, как помеху в нашей изуверской жизни. И Ольга, вся измотанная противоречьями этими, ввязалась в распрю:
     - Я сестру приучила отпирать двери только на мой голос. И я дрессировала её в стрельбе. Так ступайте, охальник, к сестре моей; есть у ней пистолет. И я ручаюсь на дырку в вашей башке или на тяжкую рану.   
     - Сестру свою лилейную не любите вы, Ольга, - попрекнул я. – Ей с наганом оберегать целомудрие и честь чревато для жизни. Ну, застрелит она пару насильников, но ведь её непременно убьёт третий. Зря вы так сестру пестовали. Я понимаю, княгиня, ожесточились вы, и теперь вы мните: лучше смерть сестре, нежели скверна. Но каждый такое вправе решать только за себя. И не по-христиански – за других. И уж не чурайтесь вы Катю спросить, что лучше ей: жизнь или скверна?   
     Я и Ольга смотрели на Катю, свёрнутую в комок в уголке дивана; обычно так сжимаются и горбятся, чтобы казаться ничтожнее и видом своей ничтожности умилостивить врага, но в позе горничной была явная угроза: гибкое тело изготовилось пружиняще-ловко распрямиться и метко поразить. Катины золотистые пряди падали на лицо и слегка светились, глаза её были закрыты, словно из опасенья, что преждевременно зрачки её выкажут, как плюнут, бешенство. Катя явно хотела прояснить положенье и усмиряла себя. Но не долго удавалось служанке сдерживаться; её гневная реплика уязвила меня:
     - Князь, пожалуй, себя уже презирает за то, что намерен он в тереме своём запачкать, измарать свою юную гостью, барышню  Анастасию…   
     Ольга её поощряла, подзуживала:
     - Ты очень проницательна, милочка… ужаль его больнее… раскусила ты его… обличай далее…   
     И горничная поддалась подстреканьям этим, и комочек её плоти нервно высказывался, посматривая то на меня, то на Ольгу:
     - Ужо он её понянчит по-своему… споёт, проскулит колыбельную свою… Уж я-то ведаю… Князь запрезирал себя за хотенье осквернить княжну Анастасию, а стыда за моё растленье у него нет. Не потому ли, что я – из челяди, простолюдинка? Я всегда знала своё место, если бы не скорая победа большевиков. Я не в силах одолеть соблазна! У меня же братья в важных комиссарах, и я уповаю на них. И не уместно теперь барское чванство! Теперь уже я вправе вас презирать! Но я могу и заступиться за ваши сиятельства. Пусть только Василий Андреевич набезобразничает с княжной, как со мною. Запачкает её. И я за это его сберегу, обвенчавшись с ним. Моя сестра ублажала собою богатых барынек, а теперь и я вправе хотеть княгиню. И если получу я своё, то выкуплю я из своры сиятельных сестёр. И мздою будет краснопузым царёвый кубок. У меня связи есть для этого, на мои посулы поддадутся. А у вас злат предмет просто отнимут.            
     Во мне забрезжило пониманье, и я уныло отверз уста:
     - Разве дворецкий ездил сегодня в город?
     - Павел Афанасьевич ездил, - процедила сурово Катя, - за весточкой от сына. А сынок – тать и комиссарская шишка. И приказывает не выпускать за кордон ни вас, ни гостий. Удалось невзначай мне подслушать, как читал лукавый Павел, ликуя, письмишко от сына Ульяне. И на всё они готовы ради сыночка-мятежника. Ради убежища для сыночка в усадьбе вашей, они лебезили, подлизывались и все ваши капризы претерпели.      
     - И всё-таки нас, конспираторов, выследили, - с иронией к себе посетовала Ольга. – А теперь затравят! И наклепал, донёс, наверное, усач в латаной черкеске, подвозивший нас до усадьбы. Чуб у него кучерявый… С сестрой мы болтали по-французски. Безмерная глупость!         
     - Да, – согласилась Катя и уселась на диване вольготнее.      
     - Однако и отсюда пора уже улепётывать, – встрепенулась княгиня.      
     - Павел с кунаками вас караулит, – остудила её порыв Катя. – Они в кустах с ружьями. Ульяна же в доме, и будет она даже во сне сторожить очень бдительно. Малейший гомон её разбудит. Она сигналы подаст, у неё назидания точные.         
     - А ты ведь своих предаёшь! – попеняла ей Ольга.    
     Но Катя не стушевалась, не смутилась:   
     - Не хочу, чтобы вы ерепенились понапрасну. Вам отсюда без меня не ускользнуть. Западня, капкан. Я уже всё дотошно разнюхала. Большевиков вами приветят. Они скоро подоспеют и сгноят, замуруют вас. Кумекайте, ваши сиятельства. Ступайте в спальню, побеседуйте. А мне со стола нужно прибрать. Услужу вам напоследок, на посошок. А затем пожалую за ответом. Условия мои касательно княжны вам известны: пусть мне уподобится. И глупо нам ссориться…      
      И я, и Ольга удручённо повиновались.

5
 
      В уютной спальне моей присела Ольга на краешек постели, и я понуро зажёг четыре свечи в бронзовом канделябре; затем решил я задёрнуть шторы и подошёл к окну; я взирал на ущербный месяц и пытался примириться со своим новым общественным положеньем; я уже не сомневался, что в комиссарской России бывшим аристократам определена самая низшая социальная ступень: их можно расстреливать, волочь на рудные и торфяные каторги, переселять в трущобы и коморки. На меня уже устроили облаву мои же лакеи, а горничная почти обручилась со мной. И если я благодаря славе своей избегну всё-таки общей участи моего сословия, то какую цену придётся мне платить за это?
     У меня вдруг возникло ощущенье, что меня ласково подталкивают к смерти; и уже мне хотелось войти в ночной лес, и пусть меня там пристрелят; мне вообразилось отчаянье Кати над моим трупом, и я наитием понял, что скорбь её в этом случае не только будет искренней, но и светлой, и сладостной. И я уверился быстро в том, что именно Катя, ради такой своей скорби, провоцирует меня на геройскую гибель… И ошалело я видел, как Ольга, отражённая в оконном тёмном стекле, распласталась на постели; хриплый и почти колдовской голос обволакивал меня и, будто проникая мне в поры, наркотически нежил:
     - Наречённая ваша любит вас, – ворожила Ольга. – Многим она рискует, венчаясь с вами: ведь могут ей не простить измену своему классу. Многие горничные – вруньи, но Катя, я уверена, не лукавит. Она способна нас вызволить.               
     - И я в этом вполне уверен, – произнёс я и направился к Ольге. Я осторожно присел рядом с нею, и вкрадчиво она молвила:      
     - Но условия Кати не приемлемы, и понимает она это. Вас она любит и хочет собой гордиться. Но для этого нужно гордиться любимым, и она подталкивает вас к героической гибели. Такие вот у неё мотивы, хотя, возможно, и не ведает она пока о них. И, пожалуй, нет у вас выбора. На многое вы способны, но не сможете  изнасиловать девочку по приказу служанки.   
     Я не сомневался в правоте княгини, но, цепляясь за жизнь, перечил:
     - Я уверен, что Катя сможет вызволить нас, так почему бы ни выполнить нам её условия? Ведь и сам я не прочь отведать сестру вашу, и ведь Катю вы уже ласкали, и не по приказу, а по своей воле. Мы ничего не теряем, струпья на лицах у нас не появятся. Возможно, потеряет сестра ваша, но зачем ей в окаянное наше время девственность? И неужто целомудрие вашей сестры, чистота её вам ещё не в укор? Мне, например, всякое благородство уже в укор. 
     Ольга, сомневаясь, кривила рот, а я, ощеренный, улещал её:
     - Напоследок ублажим себя, да и свободу в придачу обретём. И пусть мы станем болотным гнусом, – такие теперь верней выживают. И ведь сестре вашей не выжить целомудренной. Пожалуй, именно эти ощущенья, а не упование на горничную, склоняют меня выполнить её условия. И ведь сама Катя подсознательно ощущает, что, коли не станет она мразью, то и ей не выжить. 
     - Всё очень верно угадали вы, – признала шёпотом Ольга, – и ведь только ради этого и лезли мы с горничной в объятья друг другу. И ведь никакой страсти поначалу в ней не было, но затем удалось ей всё-таки себя возбудить. Мечтала я забыться в новизне с нею. Требованье служанка выдвинула: знатную княжну осквернить. Но моя сестра почти безумна. У неё есть наган. Она отпирает только на мой зов и на ваши байки не польстится. А если к ней ломиться, то пристрелит она через дверь. Я сама остерегаюсь своей гордячки-сестры. Ступайте же к этой помешанной, но пеняйте не на меня.               
     С сомнением я взирал на Ольгу, распростёртую предо мною; был я уже ей безразличен, для неё главными стали её собственные чувства. В таком состоянии я никогда не умел лгать, и поэтому я поверил, что и Ольга теперь правдива. И вспомнилась мне Анастасия, очень похожая на свою старшую сестру. Княжна сохранила ещё изысканные манеры Смольного института, и я начал прозревать в этом признак безумия. В лютое наше время лишь безумцы способны не одичать. И Ольга, и я уже одичали. Пожалуй, Анастасия и впрямь умом свихнулась и способна убить. И соблазн искрился в моём теле; никогда прежде похоть меня не обуревала столь яростно; вожделел я к Анастасии и склонялся над её искушённой в любви сестрой. В надежде на забвенье всех этих мыслей и чувств я поцеловал Ольгу в губы, и я услышал её угрюмое пророчество:
     - Тебе уже не обмануть себя. Всё равно ты пойдёшь к моей сестре. И риск смерти только увеличивает вожделенье твоё. Мне более не дано возбудить тебя... прекрати напрасные лобзанья…
     И я, отринув приличия, шептал ей на ушко:
     - Я тебе уже более ясен, нежели сам себе. Не потому ли, что в преддверии расстрела было тебе откровение? Умоляю: открой мне, кто я такой? Теперь я уже не ведаю: плох я или хорош, умница или тупица. В таком состоянии не способен я к поступкам. Я преступил какую-то грань и после этого утратил волю. Я вожделею к сестре твоей, ибо чую твоё молчаливое повеленье на это… 
     Гримаса удовольствия появилась на её лице; сумрак был удушливым и вязким; Ольга села на постели и, обхватив руками свои колени, молвила:
     - Хорошо, давай перейдём на «ты». Незачем нам учтивостью ёрничать.   
     - К-конечно, - произнёс я, чуть заикаясь, - теперь нам уже нет нужды вежливостью щеголять. 
     - Заметил ты мою радость, и тебя она страшит. Мне более незачем таить свои чувства, ибо, как бы я не поступила, ты – мой. А радует меня возможность обоюдной жертвы. Прежде не верилось мне, что решусь я на такое, да и жертва без участия знаменитости не возымеет всемирного эха. А я не хочу кануть в забвенье! Имя же твоё помнить будут, хотя бы ради твоего отца, и поэтому я липну к тебе.               
     Я колодой сидел возле Ольги на постели и потел. И вдруг я заскулил и покорно, и вяло, как неряшливый пёс, влекомый хозяйкой на живодёрню: 
     - Ты хочешь навредить комиссарам, но со мною управляешься их приёмами. Сначала довести до распада, а затем уволочь на погибель ради своих целей. Как комиссары с Россией, так и ты со мной. И ты их ненавидишь только от великой зависти к ним. И если бы не твоё барское происхождение, то оказалась бы и ты в их лагере. Потому и яришься ты на свою родню, что она мешает тебе насладиться комиссарской властью. Нет тебе хода к большевикам. И мужа своего именно за это ты возненавидела…      
     Но эти все мысли не могли уже ничего во мне изменить, и припомнилось вдруг, что после моей смерти мои волосы и ногти будут расти ещё неделю; так и теперь мои язык и мозг ещё трудились по инерции. Вдруг согласилась Ольга с моими сужденьями:
     - Ты стал уже проницательным, но тебе от верных толкований твоих больше не будет проку. Часто себя мы начинаем понимать, когда это уже бесполезно. Оказался ты прав: в основе ненависти моей к комиссарам – странная зависть к ним. Но и с тобой – нечто подобное. Несмотря на успехи твои, искусство твоё подражательно; тебе просто везло, и эта правда порой прорывается в твоё сознание. Поэтому тебя и влечёт к большевикам: им легко избавить тебя от соперников на поприще. И будет нужно комиссарам твоё имя, чтобы нещадно сгубить под его прикрытием подлинных творцов. И поэтому, коли примкну я к тебе, то сволочь эта коварная и меня помилует. Но как же мне трудно себя переломить!..
     Её зрачки заметались, и она нервно смежила веки; до слуха же моего долетел быстрый шорох, и я смекнул, что Катя сумела-таки пробраться за ширму и, таясь там, нас подслушивает. Но понял я и то, что я уже не посмею уличить свою горничную. А голос Ольги меня завораживал:
     - Мы из расшатанной телеги вылезли во тьме за полверсты до твоей усадьбы; расплатились с кучером пуховой шалью, и он, изумлённый такой щедростью, умчался. Брели мы с котомками по чёрной пахучей аллее; вялая листва источала благоуханье; каменная ограда поросла мхом. Я кулаком молотила в дубовые ворота, а затем я брыкалась, лягалась в них. Анастасия таращилась в звёздные небеса, будто прозревая в них сердитые Господни зеницы. Я лбом прижалась к росной стене и вспомнила твои слащаво-приторные картины. На крыльце и в сенях я размышляла о том, что из всех художников, мне знакомых, именно тебе будет легче всего поладить с комиссарами. И теперь не большевиков ты боишься, а правды этой… Перед тобою лебезил Павел, он ожидал ругани за впущенных без разрешения гостей. Он смотрел на наши изнурённые лица и утрачивал страх перед барами. Именно в эти миги дворецкий твой уверился в скором поражении белой гвардии и навострился в соратники комиссарам. И вдруг я странно возрадовалась, я даже тепло ощутила в своих глазах, ибо они, наверное, ликующе светились…   
     За ширмой из серебристой ткани вздрагивал шорох, и на мои сомненья в реальности происходящего наслаивался хрипловатый голос княгини:
     - Я возрадовалась тому, что поверила в возможность переломить себя. Ведь я заражена большевиками и не хочу за рубеж: там мертвящая скука. А для выживания в нынешней России нужно преступить некую грань. И для меня такая грань – содействие в растлении сестры. В сенях вдруг поверилось мне, что я смогу ввести тебя в её комнату, а сама буду смотреть в замочную скважину. После этого я стала бы твоей женой и помогла бы расправиться с нашей культурой. Ведь ты более чем кто-либо из художников потребуешься большевикам, ибо именем твоим покроют изничтожение культуры нашей. За содействие они и меня помилуют, избавят от своих жерновов. А я себе всласть пощекочу нервы расправами над творцами… И вот так я мечтала… Но я не смогла переломить себя…    
     И мне вдруг подумалось, что у всякой революции, кроме социальных корней, есть ещё и животная причина. Именно эта причина, а вовсе не отвлечённые сужденья, толкает массы на покорность революционным  вождям. И причина эта – животная ненависть к непонятной культуре. В обществе происходят те же процессы, что и в теле отдельного человека: борются разум и зверство. Но если не может разум что-либо постигнуть, то утрачивает он контроль над зверской сущностью. И в этом случае хватаются за меч, как Александр Великий возле Гордиева узла. Большевики, конечно, хорошо изучили историю французской революции. Но разве сохраняли бы якобинцы свою власть столь долго, если бы не потрафляли они животным инстинктам толпы уничтоженьем изысканной культуры? И теперь большевики ринутся по их стопам, и, значит, погибель в России нашей культуры предрешена. Но разве не будет комиссарам выгодно губить культуру руками её носителей? За такое большевики всё простят не только мне, но и Ольге. Она всё верно рассчитала…
     - Но я, увы, не смогла переломить себя, – повторила Ольга.   
     А мне  вдруг вообразилась какая-то обшарпанная контора в затхлом бараке: гнутые стулья, фикусы в кадках, просторный стол из не струганных занозистых досок и на нём замызганные бумаги, окурки, три мутных заляпанных стакана, бочонок с пивом, бутыль и судок с соленьями; на скрипучих лавках потеет и преет пара грузных щетинистых комиссаров в чёрных тулупах; я же здесь у окна переминаюсь в угодливом поклоне и вихляю задом. Комиссары в горстях теребят списки и курят, а я в клубах табачного дыма подсказываю, кого ещё наметить для расстрела. И в памяти моей замелькали имена и лица моих соперников в искусстве. И без колебаний был я готов обречь их на смерть… А Ольга возвестила:
     - Поскольку не могу я служить большевикам, мы сжечь должны себя, как раскольники в скиту. Пиши предсмертное сочиненье против жидов-комиссаров, а Катя передаст его по адресу, который я назову. И всколыхнёт оно гневом всех. А плата тебе – Анастасия. И я хлебну чарочку кроваво-пенного… Ступай, велю!..   
     Я направился к двери и попутно заглянул за ширму: там сидела на табурете Катя и, шевеля губами, нервно стискивала кулачки. Мне показалось, что Катя молится. Она брезгливо и холодно на меня посмотрела, и я обречёно охнул. Затем вышел я из спальни и плотно притворил за собою дверь.
     Вскоре я оказался в узком коридоре, в конце которого было большое круглое окно. В коридор выходило шесть дверей в комнаты для гостей. Дверь в комнату Анастасии была последней слева; по ковровой дорожке я двинулся было по коридору и вдруг замер. Меня вдруг ошеломило чувство, будто я знаю, о чём теперь молится Катя, и в сознании моём складывалась её странная мольба Господу:
     «Сделай, о Боже, так, чтобы состоялось самосожженье в этом доме! Надели силой для этого! Сохрани им душу смертью! Прекрати рабство моё и позволь мне гордиться собою!..»
     Я смотрел в круглое окно на облуненный лес и соображал, что со мной происходит. Мне уже начало казаться, что пришёл я к Анастасии не для её растленья, а за своей смертью. Ольга ведь прозрачно намекала, что сестра её безумна и способна пристрелить посетителя. Неужели же мысли, которые меня  побудили явиться к Анастасии, оказались самообманом на мою погибель? Неужели нечто в теле моём нудит меня умереть?
     И вновь я не понимал себя, не ведал я: что же я такое? Ну, чего же я хочу, и на что я уповаю? И кто же мной руководит: мой разум или моё глубинное «Я»? И если разум не прочь поладить с комиссарами, то глубинное «Я», мороча меня, приближает миги моей смерти. И вспомнилось мне лицо Анастасии, и вдруг я проникся верой, что способна княжна убить. И стало страшно мне глянуть на её двери, и пялился я в круглое окно на спокойную лунность. Всегда меня успокаивал вид из моих окон, но теперь истомили меня мысли, что хаос, который беснуется за пределами видимости, всё ближе и ближе приближается ко мне. Из щели в окне проникала острая струйка воздуха, и ноздри мои бередила осенняя пряность ветра.
     И вдруг левая щека моя почуяла нежнейшее тепло, которое распространилось вниз; и столь мне было приятно, что не торопился я узнать причину этого, ибо любая сладость кончается, если узнать её источник. И стало, наконец, неведенье мучить, и дёрнул я головой налево; рядом со мною стояла Анастасия, и как только увидел я лицо её, то начал я томиться ожиданием выстрела в спальне. Мне почему-то вдруг почудилось, что Ольга либо сама застрелится, либо убьёт Катю. Происходили во мне измененья, непонятные мне, но пугающие. Я боялся, что, меняясь, я приближаю свою смерть. И захотелось мне утратить всякую человечность, быть беспредельно циничным, коварным, жестоким, но при этом вежливым. В воображении моём будоражились зазорные услады, которым я непременно предавался бы, если бы лишился человечности. Мне хотелось ринуться на юную княжну, втащить её в постель, и мне почему-то мнилось, что выстрел Ольги грянет в миги моих содроганий и несказанно увеличит моё блаженство.
     Вдруг из мастерской донеслись звуки борьбы, и княжна, обхватив мою шею, повисла на мне. Вскоре я сообразил, что она мешает мне мчаться к ристалищу. Она мешала мне бессознательно, а я смотрел в её глаза, и мне виделась в них жестокая неумолимость. И с такой неумолимостью во взоре Анастасия целовала меня. Я, без сомнения, остался бы с нею, если бы не ёкнула у меня мысль: не струсил ли я? А вдруг боюсь я нарваться в мастерской на шалую пулю? И вот меня уже мучили сомненья в собственной храбрости. И освободился я от цепких объятий Анастасии и бросился по коридору вспять; и вдруг я перед зигзагом в мастерскую обернулся: княжна притулилась к стене и сердито облизывала губы.          
     Я ворвался в мастерскую и увидел двух женщин, боровшихся на полу. Ольга извивалась наверху, я схватил её за плечо, и вдруг раздался глухой, негромкий выстрел. Ольга обмякла, и Катя свалила княгиню с себя. В руках у Ольги был маленький, словно игрушечный браунинг; когда трогал я плечо её, Катя сумела направить дуло в тело княгини. Крови вытекло немного… Растрёпанная Катя встала, и у неё задрожали губы; после пары шатких шагов она села на стул. Сзади меня уже стояла Анастасия, я услышал тихие всхлипы княжны. Но был я недвижим, ибо смотрел на Ольгу.
     Глаза покойной были широко раскрыты, а губы её застыли в капризной ухмылке; такая гримаса на лице княгини была после того, как утолили мы страсть друг друга. И вдруг я услышал Катю:
     - С такой улыбочкой шла она меня убивать. В мастерской она меня догнала. Не знаю, почему, – и в голосе Кати появилось недоуменье, – но она решила стрелять в упор. Если б она пальнула хотя с двух шагов, то не спастись бы мне. 
     Анастасия за моей спиной рассеянно пояснила:
     - Когда палишь в упор грохоту меньше, а из этого пистолета выстрел совсем глухой. Сестра не хотела лишнего шума.
     - Пожалуй, –  согласилась Катя и, смежив медленно веки, села на стул.
     Княжна за моей спиной монотонно высказывалась:
     - Сестра меня часто уверяла, что хочет она клином торчать в сердце вурдалачной власти. Внушала мне докучно, что обязана я сохранять девственность. У сестры теперь такая же улыбочка, с какой вернулась она после расстрелов на Украине. Подробностей сестра не сообщала. Меня пугала эта её улыбка. Сестра всучила мне револьвер и научила стрелять. Она подстрекала меня убивать насильников. Но ведь теперь нападают скопом. Если б я покарала кого-то из шайки, то остальные не пощадили бы мою жизнь. Сохранить её нынче можно только покорностью. Но почему-то целомудрием моим сестра больше дорожила, чем моей жизнью…      
     И княжна обратилась к Кате:
     - А почему сестра решила вас убить?            
     Катя, шевелясь на скрипучем стуле, отозвалась:
     - Я опрометчиво при ней долдонила своё желанье выйти за хозяина замуж. Она же сама захотела себя защитить супружеством с ним. И поэтому ополчилась на меня.      
     Затем Катя, вскочив со стула, нервно спохватилась:
     - Труп нужно вынести отсюда. Ульяна, несомненно, услышала переполох и выстрел и теперь рьяно спешит в лес к мужу. Пока не обсудим, как себя вести, убийство лучше скрыть.      
     Я, недвижимый, смотрел на усопшую, и Катя, тревожась, попросила: 
     - Уволоките покойницу в её комнату.   
     И Катя, подойдя к жертве своей, осторожно вынула из её руки пистолет. Затем Катя  умоляюще взглянула на меня и попросила вновь:
     - Унесите её поскорей отсюда. И затаитесь с княжной, пока я буду говорить с лакеями.
     Я хотел было взвалить мёртвую на плечо, но княжна, схватив мою руку, проговорила:
     - Не покрывайте вы преступленье горничной! Иначе сможет она клеветнически в убийстве обвинить нас. Она, без сомнения, горазда врать.   
     Я посмотрел на Катю: она явно удивилась. Очевидно, Катя досель не собиралась убийство сваливать на других, но на миг один лицо её выразило сомненье: она взвесила в уме такую возможность. Анастасия прижалась ко мне, будто ища у меня защиты; княжна этим меня приглашала в союзники против горничной. Я искоса наблюдал, как лицо Анастасии становилось по-детски наивным и молодело; её красивые и уже почти взрослые формы скрадывались невинностью гримаски; княжна будто надевала на себя защитную маску младенчества, которая могла бы сберечь лакомую плоть от посягательств озлобленного и сиволапого мужичья. Но я-то помнил, как это чадо по-взрослому страстно льнуло ко мне возле своей комнаты. Между нами и горничной лежала мёртвая Ольга.
     И вдруг заметил я в глазах Анастасии радужный ободок, как у её сестры. Я глядел попеременно и на княжну, и на пистолет в ручке горничной. Княжна смотрела на пистолет столь же вожделённо, как дитя на рождественскую куклу…
     Княжна не смогла удержаться от оскорблений:
     - Горничная непременно наплетёт всякие гадости о своих господах. Она будет подло клепать на нас, сваливать на нас убийство своё. Трусливо будет она пытаться отвертеться от возмездия.    
     Катя, однако, не обиделась, и у меня замельтешили мысли, что близость смерти одарила служанку некой особой мудростью. Катя спокойно осведомилась:
     - О каком возмездии вы мелете, коли я только защищалась? И неужели на суде вы откажетесь показать правду? Или станете говорить туманно?   
     Лицо Анастасии омрачилось; княжна явно была готова оболгать горничную и судила о плебейке по себе. Ну, никак не могла служанка быть порядочней природной княжны! Анастасия изготовилась вновь нагрубить Кате, но та упредила её спокойным разъясненьем:
     - Вы полагаете, что меня не зазорно оклеветать, ибо я простолюдинка. Я не имею-де права защищаться от тумаков знатной княгини. Я-де должна оставаться покорной, даже если барыня рехнулась и посягает на мою жизнь. Разумеется, белогвардейцы, – а все они с норовом, – готовы на мщенье за вашу сестру, и поэтому должна я, по-вашему, выкручиваться. Но белые отброшены через горный перевал к морю. А для красных сестра ваша – вне закона, они мне спасибо скажут. Я могу и вас убить совершенно безнаказанно.   
     И княжна на меня вопросительно посмотрела, её нарочитая детскость исчезала. Я подтвердил скорбно:
     - Отшвырнули белых к морю. И нас стерегут усердно с кургана. Нам будет сложно удрать отсюда. Мы в западне. Но досель я надеюсь, что расторопность Кати позволит одолеть препоны и улизнуть.   
     И опять Анастасия выглядела опытной и зрелой, даже намёка не осталось на её младенческую наивность. Катя с иронией посмотрела на княжну и утвердительно кивнула головой. Анастасия от меня отстранилась и предостерегла Катю:
     - Сейчас пойду я в свою комнату, а там у меня наган. А вы, милочка,  – враг мой. Но поскольку с вами была я не права, то я вас предупреждаю об этом.
     - Досадно и обидно,  – ответила ей Катя. – Я, право, огорчена. Я успела изменить своё мнение о вас. Но коробит меня ваша спесь. Своей кичливостью вы, господа, смуту на себя накликали. А потом ваша сестра обезумела от зависти к комиссарам… от зависти к той власти, которую они обрели… И вы не думайте, княжна, что буду я покорно от вас пулю ждать. Это было бы теперь уморительно смешно. Попробуйте медведю втолковать, чтобы он при травле на него не смел огрызаться, ибо на него охотятся высшие существа: люди!   
     Из этой речи Анастасия ответила только на ту мысль, которая больнее всего её задела:
     - Вы лжёте, что могла моя сестра позавидовать комиссарам. Такого не могло стрястись с нею. Не суйтесь в душу.          
     - Но княгиня позавидовала, - спорила Катя. – И целомудрие ваше она хранила, чтобы купить им покровительство крупного комиссара и свою жизнь. Коли о комиссарах судить по братьям моим, то скоро они в хоромы переселятся и бросят своих пролетарских жён. И будут комиссары брать себе девочек из дворянских семей, и зазноб своих станут шубами из меха соболей одаривать, и совать россыпи жемчуга.  При батюшке-царе братья мои до костей вздрагивали перед каждым полицейским чином, а теперь вся Россия у них в кармане. Ну, как же не им польститься на дворянских девочек, которых прежде провожали они несытыми взорами! Ведь и я притязаю на супружество с князем! А целомудрие стократ увеличивает вашу ценность. Поэтому княгиня и берегла невинность вашу. Револьвер вам всучила. Неужели не скумекала, что теперь сопротивленье хоть белым, хоть красным – это верная смерть? Да вашей сестре выгодно было, чтобы вас убили белые: своим желаньем люто мстить за вас объяснила бы она свой переход на сторону красных. Даже если бы вас убили красные, княгиня всё равно белых обвинила бы в этом.       
     Анастасия выказала и бешенство, и растерянность; Катя была права. И вдруг я в себе ощутил способность проницать в людях то, чего они сами о себе не знают. И почему-то я устрашился новоявленной своей способности, хотя всегда я мечтал ведать самые потаённые поползновенья и мысли других людей, ибо сулило мне это огромную власть и услады ею. Но не учитывал я того, что, ведая о людях всю подноготную их, я не смогу более обманываться относительно самого себя.
     Природа справедлива до жестокости, и за всякое знанье о людях нужно платить утратой способности лгать самому себе. Баратынский, сожалея, писал:
«Не властны мы в самих себе,
                И в молодые наши леты
                Даём поспешные обеты
Смешные, может быть, всевидящей судьбе…»
     Господи!.. и нашёл о чём скорбеть, глупец! Да ведь судьба щадит нас, не позволяя нам выполнять всякие дурацкие обеты. Как люди обманываются! Мы же – болваны!.. Абсолютная подчинённость разуму и вожделений, и чувств полезна, возможно, человечеству, как биологическому виду, но для отдельной личности – это скорая гибель. Если всякую мысль о своих напастях додумать до логического завершенья, то всегда уткнёшься в необходимость самоубийства. И животный ужас плоти, во всём и полностью покорной рассудку, не удержит уже от самоубийства.
     И я понял ещё одно: всякая способность – это бремя, которое, томя и мучая, требует реализации. Человек – это раб своих потенций и возможностей. И не может страх помешать попыткам воспользоваться ими…
     И я посмотрел на Анастасию: у неё же бессознательные чувства уже становились осознанными. Княжна явно понимала, что Катя права, и избавлялась от сословной спеси. Анастасия уже взирала на горничную, как на ровню, и проникалась доверием к ней.   
     Я посмотрел на Катю, которая, по-моему, размышляла о том, что смерть княгини была, по сути, замаскированным самоубийством. Катя перебирала в памяти перипетии этой борьбы и уверялась в том, что Ольга могла бы несколько раз прикончить её. Я в Кате понимал то, чего она пока в самой себе не осознала: её тело ведало, в отличие от разума, что княгиня не убьёт её; оно это поняла по поведенью другого тела. А тело Ольги стремилось не убить, но погибнуть. Ольге не хватало силы воли для откровенного самоубийства, и разум сумел обмануть свою хозяйку.
     Катя, наконец, уверилась в том, что гибель Ольги была замаскированным самоубийством, и пожалела окаянную княгиню. И Катя вдруг прослезилась и глянула в глаза Анастасии, а та изумилась своей великой благодарности убийце своей сестры. Анастасия устыдилась противоестественности своего этого чувства и всхлипнула. Я же упивался проникновеньем в их самые сокровенные чувства и помыслы, как морфинист дурманным, погибельным зельем… 
     Вдруг в мастерской заколыхались просторные белые одежды полной женщины, заметался юркий бородач в мягких сапогах и серой косоворотке: это явились дворецкий и кухарка. Они смотрели на меня непримиримо и властно, и я постиг, что они перестали уже беспокоиться о сыне и теперь будут мне мстить за прежние свои пресмыкательства предо мною ради покоя своего чада в моей усадьбе. А вот Катю преображённые супруги, несомненно, ещё побаивались и смотрели на неё заискивающе. И я вспомнил о двух её братьях-комиссарах.
     Павел зашмыгал по моей мастерской, а Ульяна спросила медово вкрадчиво:
     - Неужели это барин убил голубушку?   
     Кухарка, несомненно, хотела, чтобы именно я оказался убийцей, ибо это оправдало бы все её гадости, которые она предвкушала мне учинить, но Катя спокойно разочаровала её:
     - Княгиню убила я. Она обезумела и напала на меня. Принудила меня к защите. Их сиятельства подтвердят это.   
     А Павел вожделённо глянул на княжну и веско изрёк:
     - Они будут юлить, и они более не указ нам. И не была княгиня сумасшедшей. И вам, Катюша, незачем более покрывать преступления барина. Ибо революция победила. А барин убил свою гостью из ревности.      
     - Но к кому здесь ревновать? – вмешался вдруг я. – Не к тебе ли, Павел? 
     И прыснул я со смеху при этом предположении. А Павел вдруг оскорбился тем, что я не считал его достойным соперником мне в любви; и он, и жена его ретиво пыжились, пытались взирать высокомерно и властно, а я прозревал в душах обоих супругов неуверенность и смятенье. Власть надо мною, которая  слугам моим внезапно досталась, была им поначалу неприятна; так и первая в жизни чарка водки не в радость будущему пьянице. Супруги подвергались искушением властью, но ведь и со мной было нечто подобное.
    У меня болезненное отношение ко всякой критике моего творчества. Я всегда хотел быть известным сам по себе, а не как сын своего знаменитого отца, и порой мне казалось, что хвалят меня только в память о нём, и всякое порицанье, пусть даже самое мелкое, всегда у меня вызывало очень болезненное сомненье в ценности своих дарований. Моё самолюбие всегда было очень ранимо, и я не терпел своих хулителей. Я быстро понял, что комиссары мне сродни. Сразу после их переворота из России побежали самые даровитые мои соперники на поприще, и я, благодарный комиссарам за это, соблазнился той властью, которой могли бы наградить меня за преданность революции. Целых два года делал я своё творчество и себя приемлемым для комиссаров, и это извратило мою душу, и творения мои потеряли всякий блеск. И теперь я всё более и более сомневался в ценности того, что создал я до свержения монархии.
     Но если я поддался сам соблазну власти, то, как же я могу винить в этом своих слуг? И вспомнил я истовое их моление о сохранении им сына, и вот теперь узнали они, что отпрыск их – важный комиссар, а сами они вдруг стали властны над судьбой своего барина, который отныне – их узник. И как же не воспрянуть им после этого, не воспарить духом? Разве я сам не мечтаю теперь о власти цензора над российской культурой? И разве притязанья мои не подлее жалкой наглости моих лакеев?
     И Ольга тоже поддалась подобному искушенью, и захотелось и ей той безмерной власти, которую обрели комиссары. Но знатность мешала Ольге переметнуться на их сторону, и довело это княгиню за грань безумия. Клубок комиссаров, будто Змей из Библии, сумел и простонародье искусить властью над прежними господами… 
     Я посмотрел на Катю и понял, что она гораздо умней и серьёзнее, нежели я предполагал. У неё не оказалось иллюзий относительно комиссаров, она презирала своих братьев – шишек в революции. И при этом она твёрдо знала, в кого себя нужно превратить, чтобы ей при власти комиссаров не истлеть юной под корявым бугром в общей яме. И почему-то мне вдруг подумалось, что мне сегодня ночью обязательно будут сниться пристойные могильные холмики с православными крестами…
     Я посмотрел на Катю, и вдруг я понял, кем нужно стать, чтобы преуспеть у комиссаров.
     Нужно перестать быть личностью, а для этого учиться надо совершать без колебаний такие преступления и подлости, в коих нельзя оправдаться перед самим собой. Катя и пыталась стать такою, и поэтому меня рьяно науськивала на юную Анастасию. Такой пыталась стать и Ольга, готовя сестру для продажи важному комиссару…
     Катя слегка повела рукой, и я, не осознавая значения этого жеста, присел на диван; рядом со мной прикорнула Анастасия. Напольные часы вдруг начали бить. Катя обратилась к Павлу:
     - Что намерены делать?      
     Павел смотрел на Катю почти угодливо, совсем не так, как теперь на меня. А ведь я придирался к нему гораздо меньше, чем моя горничная. Но теперь её братья – комиссарское начальство. Павел внешне пытался хорохориться, но отвечать не смел, боясь не угодить Кате. Она предложила:
     - Давайте же так. Княжну мы отсюда вызволим: ей нельзя попадать в лапы таких, как мои братья. Мы сильно согрешим, если допустим это. А князь вправе сам решить: оставаться ему здесь или нет. Но если пожелает он уехать, то не станете вы ему препятствовать. И в награду получите золотой кубок, стоящий в буфете.   
      Ульяна смотрела на княжну и чмокала губами: кухарка, несомненно, мечтала, чтоб изнурённый её сыночек полакомился барской плотью. Катя угадала эти чаянья поварихи и, топнув ногою, остерегла:
     - Не советую я дворянское чадо для сыночка стряпать. Неминучее лихо на себя накликаете. Вашему сыну будет лучше, если золотом вы его обеспечите. Неизвестно, как ещё обернётся в России…   
     Супруги вдруг удручённо переглянулись: втайне было им стыдно за сына! Ну, с кем же он связался, спутался? С разбойниками, голытьбой, жидами! Но сынок этот – единственный, другого уже не будет. Ну, как же не порадеть родимому шельмецу? И Павел брюзгливо промямлил:
     - Согласиться можно с этим. Чересчур и мы не уповаем. Однако, забрать кубок можно и без всяких условий, сопряжённых к тому же с риском.          
     Катя возразила:
     - Нельзя. Если вы вздумаете пренебречь моими условиями, то я донесу, что кубок именно вы заграбастали. И за воровство головы вам оттяпают. Особенно братья мои. И никто по вас кручиниться, тосковать не станет. Скорей соглашайтесь со мною, и прервём эту канитель.
     Ульяна свирепо глянула на Катю, и та брезгливо ответила на её тайные помыслы:
     - Всех троих не посмеете вы убить. Князь революции нужен. И за мою смерть братья спуску вам не дадут. С вами они покуролесят, кнутом стегать будут. Как батюшка их порол! А затем ножиком или бритвой спины вам  исполосуют. И ремней нарежут из кожи вашей. И не дам я себя укокошить запросто… отниму парочку жизней…             
     И Катя указала пистолетом на труп, и стыдливо супруги переглянулись. Павел решительно покачал головой, будто из неё вытряхивая хлам преступных соблазнов, а затем заявил:
     - Мы забираем кубок и квиты. Их сиятельства вольны умыкнуть из усадьбы. Запрета нет, но и медлить нельзя. Я уберу кунаков из леса.   
     Ульяна облегчённо вздохнула, ибо, несомненно, и для неё соблазн убивать ради золота был мучительным наважденьем; кухарка теперь была счастлива, развеяв в себе этот кровавый морок. А Катя велела дворецкому:
     - Унеси покойную в её комнату и там уложи, чтоб окоченела, как нужно для гроба. Собак уйми, чтоб не выли по покойнице и не лаяли. Накорми их. Затем убери кунаков из леса и утром похорони княгиню. А вы, милая княжна, – спать, если сможете. Утром сварю вам кофе. И ты, Ульяна, усни без печали. Всё будет хорошо у твоего сына. А на сегодня кончено всё, прекращено.
     Павел, кряхтя, унёс покойную из мастерской; княжна и кухарка последовали за ним. А мы с Катей, не сговариваясь, пошли в мою спальню…

6

     В спальне горели оплавленные свечи, и было всё аккуратно прибрано: Катя любила опрятность. Шторы на высоких окнах не были задёрнуты, и мы с Катей вдруг посмотрели на своё отражение в ночном стекле. Так стояли мы довольно долго, не в силах напрямую взглянуть друг на друга; нас переполняли иллюзии, и не хотелось прямым взором их развеять.
     И я, блудный прохиндей, вдруг возмечтал и глупо, и наивно о своём семейном счастье с Катей; мне вообразились и конные прогулки при луне, и пышные трапезы под мелодии струнного оркестра, и лебезящих мне гостей, и поездки с женою в Кремль на встречи с правительством. Затем я мечтал, что после свадьбы мы будем вот так же стоять возле ночного окна; мне воображались огоньки свечей, поначалу такие же маленькие, как и теперь наяву, но затем сознание моё заполонилось пламенем, в котором стенали и гибли наши тела. Я воображал себя незримым и бесплотным над своей полыхающей усадьбой; мне стало легко и весело, и я посмотрел на Катю.
     Я прозревал в ней то, чего она сама о себе не ведала. Она бессознательно подстрекала меня к героической гибели, чтобы гордиться своей любовью ко мне.
     Погибни я героем, Катя своё положение наложницы объяснила бы не позорной сделкой со сводней, а тем, что, разглядев моё величье, искренно меня полюбила. Извращённость же мою Катя хотела объяснить причудами гения. Желанье уважать себя, было для Кати гораздо притягательнее благополучья, которое сулил брак со мною; она бессознательно ощущала, что, будучи её мужем, я не премину зудеть и кукситься, и чем сильней она разочаруется во мне, тем горше истомят её воспоминанья о купле-продаже её плоти.
     И тело Кати, помимо её рассудка, понимало то, что я прозреваю в ней сокровенное. И тело её подтвердило мои прозренья таким высказыванием:
     - Почему-то мне теперь кажется, что я заранее знала о гибели княгини от моей руки. Поэтому и возник у меня вдруг интерес к барыне. Я была с нею чрезвычайно услужлива, будто заранее просила я прощенья за то, что убью её. Она только притворялась, что нападает на меня. Хотя, возможно, она так и не поняла, что не стремится меня убить, а лишь притворяется в этом ради собственной своей гибели, маскирует своё самоубийство… Обжуливает себя от нехватки решимости…          
     Катя сама удивилась этим своим словам, до её разума, видимо, не сразу дошёл их утробный смысл. И мне вообразилось вдруг, как будет спальня эта полыхать огнём. Сгорят сундуки и комоды с кружевным бельём, испепелятся рукописи и картины – плоды позорной моей попытки примкнуть к революции. В огне буду я сидеть с пузырьком яда, чтобы отравиться, когда нестерпимым станет жар.
     И по мере того, как столь величавый исход казался мне всё заманчивей, Катя смотрела на меня всё нежнее. И для меня нежность её была всё губительней; тело моё будто купалось в добром сиянии глаз её, и мнился мне взор её осязаемым. А мой рассудок словно вопил истово: «Не говори того, что намерен сказать, иначе сгинешь!..» Но не говорить я уже был бессилен, ибо рассудок мой не управлял уже моей плотью. И я сказал: 
     - Завещаю тебе опекать Анастасию. Попробуй с помощью братьев твоих документ на другое имя ей выправить. Чтоб не мешала ей жить её родословная. И получи высшее образование. Не ленись…       
     А мой рассудок негодовал: «Ну, что же ты мелешь! Ты твердишь необратимые, роковые слова, даёшь обеты, которые не посмеешь нарушить! С каждым словом твоим эта женщина становится всё прекраснее, всё изысканней. И всё это ей даруется осознанием того, что она полюбила гения. И каждым словом своим укрепляешь ты веру её в это. И возрастёт её прелесть безмерно, и не посмеешь ты разочаровать это чудо, сотворённое тобою. Ценой твоей жизни…»               
    И вдруг стало мне стыдно, что я размышляю такими выспренними фразами, и я смутился. И Катя встрепенулась, бессознательно боясь, что моё смущенье – признак того, что не решаюсь я говорить о главном: о своём грядущем самоубийстве. Катя насторожилась, но глаза её стали ещё более поощрительно-ласковыми. Она была уверена, что боится за меня, но она жаждала той страшной непоправимости, которую я должен был совершить с собою. Катя меня спросила настороженно и ласково:
     - И что вы задумали? И разве столь уж необходимо совершать непоправимое? 
     Катя поощрительно льнула ко мне, а моё нутро пагубно воздействовало на мой рассудок, который перестал противиться стремленьям тела. Я уже писал, что страшно, если разум беспредельно властвует над плотью, ибо тогда она бессильна отвратить от самоубийства, в необходимость которого обязательно   уткнёшься, додумав до конца мысли о своих напастях. Но ведь страшно и противоположное, ибо плоти ненавистен разум, лишающий её наслаждений. Ведь нельзя вполне насладиться, если разум бдит. Наша плоть подчас столь сильно ненавидит разум, что готова его убить, даже ценой своего собственного существованья. И разум, покорённый плотью, бессилен этому воспрепятствовать, и начинает он искать доводы, которые оправдали бы губительные стремления тела. И мой разум уже начал такие поиски, и они порождали несвязную речь:   
     - Катя, во мне живёт странный дух моих предков, которых царь Иван Грозный водрузил за строптивость на кол. Пару моих предков сразил, как еретиков, патриарх Никон за приверженность старым обрядам. Знаешь ли ты, как спасались раскольники от царского плена? Они уходили в огонь. Запирались они в бревенчатом скиту и молились. А в двери их гнезда уже ломились стремянные царя-антихриста. Но двери были прочными, дубовыми. И в разгаре раденья неистовые раскольники поджигали сруб изнутри. Я уверен, что в экстазе они даже боли от ожогов не ощущали. И яро верили они, что скоро они с высей посмотрят на одураченных холопов царя-антихриста, которые будут суетиться у пылающего скита. Погибающие верили, что их души, глядя с небес на обугленную бренную плоть, будут весело предвкушать сладкую встречу с Христом. А лицезрение Христа столь сладостно, что этот сравнимо только с оргазмом. Чем сильнее мы любим, тем оргазм сладостней… О, Господь мудр безмерно! А знаешь ли ты, в чём неизречённая мудрость Господня? В том, что он посеял сомненья в своём бытии. Только ради того, чтоб не исчезли такие сомненья, и допускает Господь множественность религий. Даже у фанатика непременно в подсознании есть некие сомненья, которые в рассудок не допускаются посредством ритуалов и обрядов… Если бы не сомненья, то ничто не закаляло бы наши души и не укрепляло бы ум. Полная уверенность в чём-либо – это прекращенье развития. Даже богословие не развивалось бы, если бы вера во Христа была абсолютной. Веру крепят только сомненья… А миги умиранья – это избавленье от сомнений в бытии Бога и жизни вечной. Если бы не сомненья в жизни вечной и горней, то разве влачили бы мы земную юдоль? В утрате сомнений мы, умирая, обретаем блаженство. Такова смертная тайна… Но мы забываем её, коли остаёмся жить…      
     Я посмотрел на Катю: разум её ужасался, а тело, ликуя, льнуло ко мне с бессловесной мольбою: «Умри, умри!..» А мне подумалось, что ужас смерти сродни страху перед любимой. И в преодолении этого страха – вся сладость любви. Нет страха – нет и сладости…
     Ночью Катя свято верила, что она пылкостью своего тела хочет меня отвратить от самоубийства. На самом же деле возлюбленная моя сделала  бессознательно всё то, чтобы я не посмел разочаровать её, сохранив себе жизнь…
     Утром я простился со всеми. Затем  я подробно рассказал Кате, куда я спрячу свои записки и драгоценности. Она тихо рыдала и смотрела на меня испытующе. Анастасия молчала и хмурилась. Супружеская чета была любезна до приторности.
     Я очень быстро и почти без помарок завершил натощак эти записки. Их я уничтожу, если не решусь умереть. Если их прочитают, то, значит, я решился…
     А судьба Ольги заключалась в том, чтобы довести меня до такого вот состояния. И поэтому Ольга спаслась от расстрела и явилась сюда умирать. И неужели целью моей жизни были только эти строки? Неужели только ради этих строк и всё моё творчество, и отвращенье к себе, и утрата воли?..
     И неужели все эти вопросы ставит моё малодушие, чтобы длить жизнь?.. Уже поздний вечер… Не пора ли мне уже в деревянную часовню у кладбища?.. Я решил сделать всё там… Сгореть…