1.
По стуку звонкому в окно я узнаю настроение ветра, -
синим и недовольным луч по стеклу скребет.
Волнуются слова, крепчают отлогие зори,
но мне темно, проклято и смыто.
Разве не стихами я заманил душу в лапы трупа
повешенной на облаке птицы?!!
Поклон Богу в ноги – показал псевдофинал и унес
на волне прощения перышко души.
Необратим процесс вязкой тяги вымирать,
жесток изворот оборотничества,
страшен урок бордового бунта.
Прикованы руки да во спасение,
запаяны сердца да во крепкую веру.
Лизнул ладонь мрак подзеркальный,
обляпал мой взор, облапал контуры.
Комната покрылась шероховатым кирпичом,
поползли параллельные тени, расплодились ящерками
и втиснулись в пыльные закутки бессловесья.
Жирно сажа мажет потолок,
тонет вокруг цвет и предметы света,
так комната превращается в коридор,
где за ширмой висят полые вырезанные пространства,
немые миры с немыслимой тоской в глазах,
глазах живых, но только осознанием себя отрицателями
и убийцами из себя Бога.
Как простыни и бесцветные тряпки их тела,
но это снаружи, а внутри обширное и сквозное ничто.
Они смотрят в даль, как в близь
и не реагируют даже на прощение,
ибо теперь оно им невостребованно и непонятно.
Потираясь сердцем об звездный плач,
отталкивая молчание безнадег мыслью,
я выморачиваюсь из себя, раскорячившись…
я разворачиваю душу слезой,
капнув в Небо, сорвавшись в него невесомостью,
вдыхаю пятнышко солнца
и вновь начинаю вспоминать как шагать сердцем
по этим замечтательным и пестроострым пейзажам
благословенной Земли, верфи прибрежного Океана-Любви.
2.
По панцирно-сетчатой булыжной мостовой
шагают в ряд кирпичный клетки судеб;
подмят покой прохлад предутренни густой,
в обманчивом луче прохожий солнце судит.
Во славу крепких вод, во трезвость пития
дают обет и слово губы ветром,
и гомон разноплавья пророков вытенял,
и хлёб разноиначил вина в спетом.
Не делится, но лжется выбитый плевок
стекла, и пыль глотает честный свет без рвоты.
Сыграв в огрызок дня, сорвется сна моток
в напущенный почёт и нервно-тряский шепот.
3.
Пух тополиный плавает спиралью
по этой возрастающей святыне,
по этой, мягко льющей далью,
отлитой жизни в свете синем.
Мне кажется, что я не понимаю,
но верится, что только так и видим…
Так только слышим стойкое моленье,
озвучием покрашенное в Небо,
нас взявшее под локти и колени,
отмолено и всепрощенно слепо.
4.
На улице все спрыснуто белком,
пародии кустарного замеса,
тетрациклично и мельком,
мотаются по вектору регресса.
Тремоло отгудевших проводов
заряжено ступает по просветам,
меняются цвета, день оскоплен и вдов,
дань утлости и траурным фуршетам.
Карманно контурируется звон
заутрени, но реверс не орлиный,
играет гонг: всех вон, всех вон, всех вон…
а Вечность задирает дыбом глину.
5.
Не растрать меня, Слово глубокое свечное, не утрать на кругах Небеси,
говорю не на плахе Домокловой меченным, а живуче, росинкой в Руси.
Без окольных студеностью выправок, полюбить ни ему, ни тебе и не мне
не удастся, кромешностью выводков не умнется помятость в золе.
Обрати меня в веру воздушную, подсоби на отлогих обрывах крылом,
по-московски напоен могилою, тереби душу брызгами, выправь надлом.
Смычком ключицы брошусь к изголовью, тоской натянуто провыв,
я в скобах нот с разорванною бровью, плескаю кровью в боль налив.
Бьют каскадом под самое темечко, разномастных и спитых свор кулачки,
перелузганы думок семечки, строки тянутся свито – искромсанные в стручки.
Но как навзрыд, как искрою исписан я, не забористо, но в надрыв,
леденеющим пальцем по зеркалу кровушкой: Боже я истязанно жив.
6.
Стихотворное обличительство изорванного рая
чернотой кровавее инея –
из под сырой земли посиневшими губами читает:
кому поминальное откровение,
кому проклятое напоминание.
Живое Слово всегда нежнее,
неприкрыто от жажды испить мудрости.
Так отличается одноглазая ворожея,
от лучезарно-поклонной верности.
5 июня 2012