Стихи из книги Воздаяние 1998-2008

Игорь Меламед
             * * *

        Только спать, забывши обо всём.
        Задушить последние желанья.
        Сладко ли тому, кто в мире сём
        родился в эпоху умиранья?

        Ни о чем не думать – только спать,
        ничего не видя и не помня.
        Погружаясь в ночь, воображать
        бурые кладбищенские комья.

        И в каком-то самом давнем сне
        изумиться: Боже, неужели
        летним днем на маленьком коне
        это я кружусь на карусели?..

           1998


                В БОЛЬНИЦЕ

        Если б разбился этот сосуд скудельный,
        трещину давший, – где бы, душа, была ты?
        Как в скорлупе, здесь каждый живет отдельной
        болью своею в белом аду палаты.

        Нет ничего на свете печальней тела.
        Нет ничего божественней и блаженней
        боли, дошедшей до своего предела,
        этих ее снотворных изнеможений.

        Черным деревьям в окнах тебя не жалко,
        где отчужденно, точно в иной отчизне,
        падает снег. И глухо гремит каталка.
        И коридор больничный длиннее жизни.

           1998


           * * *

        В бездушной вечности, увы,
        мы все уже смежили веки.
        Вы, современники, и вы,
        рожденные в грядущем веке,
        для вечности давно мертвы,
        как ионические греки.

        Душа, разбился твой сосуд,
        забудь о бренном человеке,
        и пусть, как встарь, тебя несут
        мифологические реки
        в подземный плен, на Страшный суд,
        в огонь, не гаснущий вовеки,

        в сиянье, где тебя спасут.

           1998


                ПАМЯТИ МАМЫ

                два стихотворения

                1.

                Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…

        В детство мое, покинув сырую яму,
        в снежной ночи ко мне ты придешь обратно.
        Я по слогам прочту, как ты мыла раму –
        в прописях тех чернил не просохли пятна.

        В темном проеме так силуэт твой светел,
        что и не надо мне никакого утра.
        Раму из рук твоих вырывает ветер,
        на подоконник мерзлая сыплет пудра.

        Вот за оледенелою крестовиной
        ты по пустому воздуху водишь тряпкой…
        – Игорчик, ты недавно болел ангиной,
        в шарф запахнись и уши укрой под шапкой.

        Голос твой тонет в мутной метельной каше
        и остается в той недоступной жизни.
        Только и слышу я твой предсмертный кашель
        в обетованной, чуждой тебе отчизне,

        да на далекой свежей твоей могиле
        жаркого ветра тяжкое дуновенье,
        да заунывный, горестный вой Рахили,
        плачущей, не желающей утешенья.


                2.

        Еще никто не должен умирать.
        И бабочка, вплывая в палисадник,
        на темную твою садится прядь –
        божественный и мимолетный всадник.

        И пахнет мятой мокрая скамья.
        И снег летит над Средиземным морем.
        И проступает из небытия
        ее пыльца, захватанная горем.

        И жизнь твоя стремится напролом
        вот в эту ночь с бездонною зимою,
        шуршащая папирусным крылом,
        оранжевая, с траурной каймою.

           1999


           * * *

        Все навсегда похоронено
        и не воскреснет вовек.
        Только небесная родина
        есть у тебя, человек.

        И превратилось в проклятие,
        в камень незримых могил
        все, что, сжимая в объятии,
        ты в этой жизни любил.

           1999


           * * *

        Ласточки твои пропали,
            Афанасий Фет.
        Бабочек, что здесь летали,
            и в помине нет.

        Похоронена в сугробе
             песня ямщика.
        И истлела в темном гробе
             нежная щека.

        С корнем выдернуты розы,
             вытоптан лужок.
        Остаются лишь морозы.
             Холодно, дружок.

            1999


            * * *

        И лед на полыхающем виске,
        и пламень за картонною стеною…
        И если все висит на волоске –
        не мучь меня, но сжалься надо мною.

        И камень, что летит наискосок,
        и пламень, обрывающий молитву…
        И Тот, Кто держит тонкий волосок,
        другой рукой уже заносит бритву.

           1999


                ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ БЛАЖЕЕВСКОГО

          Коли водка сладка, коли сделалось горьким варенье…
                Е. Блажеевский

        Коль водка сладка, как писал ты, родной,
        с тобой бы я выпил еще по одной.
        Зачем же меня ты покинул?
        Как будто в промозглый колодец без дна,
        откуда звезда ни одна не видна,
        ты черный стакан опрокинул.

        Тебе бы к лицу был античный фиал.
        Влюбленный в земное, ты не представлял
        посмертного существованья.
        Но если, родной мой, все это не ложь,
        дай знать мне, какую там чашу ты пьешь,
        сладка ль тебе гроздь воздаянья?

        И если все это неправда – в ночи
        явившись ко мне, улыбнись и молчи,
        надежде моей не переча.
        Позволь мне молиться, чтоб вихорь и град
        не выбили маленький твой вертоград,
        где ждет нас блаженная встреча.

           1999


           * * *

                А. Р.

        Храни, моя радость, до худших времен
        ноябрьских рассветов свинцовую стынь,
        сырые шелка побежденных знамен,
        шершавую стужу больничных простынь,

        прощальных объятий невольный озноб
        и дрожь поездов, уходящих навек…
        Возьми же, покуда не хлынул потоп,
        и эту мольбу мою в черный ковчег –

        сигнал к отправленью, отплытия знак,
        глухую прелюдию небытия,
        легчайший, едва ощутимый сквозняк
        последнего холода, радость моя.

           1999


           * * *

        Все то же безумье в больничной палате,
        все та же кошмарная ночь.
        Распятый за нас при Понтийском Пилате
        мне только и может помочь.

        Душа моя смертною скорбью объята
        и пламенем Судного дня.
        Но сладко мне знать, что во время Пилата
        Ты также распят за меня.

        И сладко мне плакать в ночи покаянной
        о том, что Ты все искупил
        и уксус из чаши моей окаянной
        устами пречистыми пил.

           2000


           * * *

        И печка железная в классе продленного дня.
        И пчелка на клумбе мне в палец впивается, жаля.
        И, кажется, нет человека несчастней меня –
        за парту к другому отсажена девочка Валя.
        Но все еще живы. И шумная наша родня
        еще не прощается с нами на черном вокзале.

        Кто в землю уедет чужую, кого-то родной
        засыплют, сверкая на солнце проворной лопатой.
        Пока же соседи справляют в саду выходной
        и пробует водку веселый Валера горбатый.
        Чрез четверть столетья он выпьет еще по одной
        с дружками в беседке и свежею станет утратой.

        Бессмысленно все. И ничто не вернется назад –
        ни старый еврей, ни соседские пьяные песни.
        И новым хозяином вырублен маленький сад.
        Зачем же душа моя плачет и молит: воскресни?
        Что делать мне с жизнью моей, превращенною в ад?
        Покончить с собою? Ложиться в больницу на Пресне?

        О Господи Боже, зачем эта гибель и мрак?
        И горькая водка, и сладкая музыка эта?
        Рукою ужаленной шарит несчастный дурак,
        меся пустоту в беспорядочных поисках света.
        Зачем он родился? Что в жизни он сделал не так?
        Кто даст мне ответ? И к чему домогаться ответа?

           2000


           * * *

        Над увядшим вертоградом
        веет холодом, распадом,
        яростною тьмой.
        Отчего ж, не тронут адом,
        чей-то слабый голос рядом
        шепчет: «Боже мой!»

        Бесы кружат с новой силой,
        дразнят черною могилой.
        Как тебя спасти?
        Отчего же голос милый
        шепчет: «Господи, помилуй!
        Господи, прости!»

           2000


           * * *

        В ненадежных и временных гнездах
        и тела обитают, и души.
        Но Спаситель приходит, как воздух
        посреди мирового удушья.

        Посреди мирового мороза,
        в безысходных глубинах страданья,
        раскрывается сердце, как роза,
        от Его дорогого дыханья.

        Все оплачено было сторицей
        и искуплено страшною кровью,
        чтобы ты бесприютною птицей
        возвратился под вечную кровлю.

           2000


           * * *

        Полутемная больница.
        Медсестер пустые лица.
        Санитаров пьяный бред.
        Инвалидам сладко спится:
        никому из них не снится
        переломанный хребет.

        Кружит девушка в коляске.
        Ей, мужской не знавшей ласки,
        хоть собой и хороша,
        все бы, глупой, строить глазки,
        выпавшей, как в страшной сказке,
        со второго этажа.

        Слёз непролитые реки
        здесь взорвать должны бы веки
        бедных юношей. Но вот
        странный, жуткий смех калеки,
        затвердившего навеки
        непристойный анекдот.

        Нет надежды ниоткуда.
        Тем в колясках и не худо,
        этот сдался без борьбы,
        этот верует покуда,
        что его поднимет чудо
        прежде ангельской трубы.

        Боже праведный и славный,
        если только разум здрав мой,
        просьбу выполни мою:
        всем разбитым смертной травмой
        дай удел посмертный равный –
        посели в Своем раю.

        Исцеляющим составом
        проведи по их суставам.
        Не подвергни их суду.
        Всем им, правым и неправым,
        босиком по вечным травам
        дай гулять в Твоем саду.

           2000


            * * *

        В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:
        и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.
        Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,
        и папа ей двери откроет с бессонной печалью.

        И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.
        Одна Евароновна с радостью необычайной
        то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,
        то в горло залезет противною ложкою чайной.

        Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.
        – Ты скоро поправишься, – мне говорят, – вот увидишь…
        Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
        и с мамой веселой они переходят на идиш.

        Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,
        склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.
        В больничном аду повтори дорогие слова:
        – Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.

        Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,
        явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно
        ликующий ангел, – где чайную ложку твою
        приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.

           2000


           * * *

        Светает. Сна не в силах досмотреть,
        на простыне больничной холодея,
        Тебя невольно спрашиваю: где я
        и я ли это, Господи?.. Ответь,

        зачем так жалок пасмурный рассвет,
        зачем Твой свет так страшен? Для того ли,
        чтоб я вернулся, плачущий от боли,
        в рыбачьей лодке на Геннисарет?

        Зачем Тебе улов ничтожный мой?
        Не мучь меня, но вызволи из ада.
        Мне больше ничего уже не надо –
        я так устал бороться с этой тьмой.

        Но все ж светает, смерти вопреки.
        На том рассвете, на Геннисарете,
        забрасывать заштопанные сети
        меня Твои научат рыбаки.

        Я нищ и наг. Ни мудрствовать, ни петь,
        ни царствовать я больше не умею.
        Но если я увижу Галилею –
        спасибо, что не дал мне умереть.

           2000


           * * *
                Памяти Натальи Беккерман

        Ангел кроткий, ангел нежный,
        ангел легкокрылый
        зажигает свет безгрешный
        над твоей могилой.

        Свет струится неизбежный
        в неземной отчизне
        после тяжкой, безнадежной,
        безысходной жизни.

        Там сама ты ангел милый,
        ангел легкокрылый.
        Господи тебя помилуй,
        Господи, помилуй!

        Ради памяти Наташи
        нас помилуй тоже,
        и тела, и души наши,
        милосердный Боже.

           2000

         
            * * *

        Так холодно, так ветер стонет,
        как будто бы кого хоронят,
        родной оплакивая прах.
        И будет так со всеми нами:
        мы в землю ляжем семенами
        и прорастем в иных мирах.

        О, как все здешнее нелепо:
        изнеможенье ради хлеба,
        разврат, похмелье и недуг.
        Ты пригвожден к трактирной стойке,
        я пригвожден к больничной койке –
        какая разница, мой друг?

        Вот нам любовь казалась раем,
        но мы друг друга покидаем,
        как дым уходит от огня.
        И лишь в объятьях скорби смертной
        мы молим: «Боже милосердный,
        прости меня, спаси меня!»

        И в час лишенья, в час крушенья
        слетает ангел утешенья
        и шепчет, отгоняя страх:
        всё, что не стоит разрушенья,
        познает счастье воскрешенья
        и прорастет в иных мирах.

           2000


           * * *

        Иоанн отвечает: мы ждем, –
        но глаза его сонной тоскою
        наливаются. А под Москвою
        снег течет вперемешку с дождем.

        И нельзя добудиться Петра –
        словно камнем прижаты ресницы.
        А во тьме подмосковной больницы
        я и сам в забытьи до утра.

        И в краю кривоногих олив
        Ты стоишь у меня в изголовье,
        смертный пот, перемешанный с кровью,
        на иссохшую землю пролив.

        Петр уснул, и уснул Иоанн.
        Дождь течет вперемешку со снегом.
        За Тобой не пойдут они следом –
        застилает глаза им дурман.

        И течет Гефсиманская ночь.
        Ты один. И не в силах я тоже
        ни спасти Тебя, Господи Боже,
        ни бессонной любовью помочь.

           2000


            * * *

        Каждый шаг дается с болью.
        Жизнь твоя почти не жизнь.
        Положись на Божью волю,
        если можешь, положись.

        Что случилось – то случилось.
        Не оглядывайся вспять.
        И рассчитывай на милость
        давшего Себя распять.

           2001


           * * *

        Я хотел бы прижаться к маме
        и сказать: помоги, родная!
        Но ко мне с пустыми руками
        почтальон вернулся из рая.

        Отрешенная от земного,
        ты мне больше не пишешь писем.
        Я хочу в мое детство снова,
        где я был от тебя зависим.

        Ты бы мне наливала грелку…
        Ах, когда бы не умерла ты –
        унесла бы мою тарелку,
        убрала бы мою палату.

        А теперь лишь глубокой ночью,
        да и то лишь по Божьей воле,
        я увижу тебя воочью,
        забываясь от тяжкой боли.

           2001


            * * *

        Веет холодом, как из могилы.
        До рассвета четыре часа.
        Даже близкие люди немилы –
        отнимают последние силы
        телефонные их голоса.

        Днем и ночью о помощи молишь,
        заклиная жестокую боль.
        Милосердный мой, выжить всего лишь
        мне хотелось бы, если позволишь,
        но хотя бы забыться позволь.

        Неужели такие мытарства,
        отвращение, ужас и бред
        исцеляют вернее лекарства,
        открывают небесное царство,
        зажигают божественный свет?..

           2001


           * * *

        Беспечный мальчик, жизнь одна лишь –
        да и ее прожить невмочь.
        Читаешь, пишешь, а не знаешь,
        какая наступает ночь,

        какая тьма уже струится
        в окно сквозь тусклое стекло…
        Перелистни ж еще страницу,
        пока глазам твоим светло.

           2001


           * * *

        Телефон звонит в пустой квартире.
        Я уже к нему не подойду.
        Я уже в потустороннем мире.
        Я уже, наверное, в аду.

        Над моей больничною кроватью,
        как свидетель смертного конца,
        кто-то наделенный благодатью,
        но от горя нет на нем лица.

        Или это лишь анестезия,
        сон и ледяная простыня?
        Надо мной склонясь, Анастасия
        отрешенно смотрит на меня.

        Неужели я не умираю
        и в ночи февральской наяву
        к светлому и радостному раю
        на больничной койке не плыву?

        Боже мой, Ты дал взглянуть мне в бездну,
        я стоял у смерти на краю.
        Неужели я еще воскресну
        в этом мире, прежде чем в раю?..

           2001


           * * *

        Глядишь с икон, со снежных смотришь туч,
        даруя жизнь, над смертью торжествуя.
        Но вновь и вновь – оставь меня, не мучь! –
        Тебе в ночном отчаянье шепчу я.

        Прости за то, что я на эту роль
        не подхожу, что не готов терпеть я, –
        Ты Сам страдал и что такое боль
        не позабыл за два тысячелетья.

        Прости за то, что в сердце пустота,
        за то, что я, как малодушный воин,
        хочу бежать от своего креста,
        Твоей пречистой жертвы недостоин.

           2002


           * * *

        Квартира гостями полна.
        На матери платье в горошек.
        И взрослые делятся на
        хороших и очень хороших.

        Звон рюмок, всеобщий восторг.
        У папы дымит папироса.
        Вот этот уедет в Нью-Йорк,
        а тот попадет под колёса.

        Осенний сгущается мрак,
        кончаются тосты и шутки.
        И будет у этого рак,
        а та повредится в рассудке.

        И в комнате гасится свет.
        И тьмой покрываются лица.
        И тридцать немыслимых лет
        в прихожей прощание длится.

        Как длится оно и теперь,
        покуда сутулы, плешивы,
        вы в нашу выходите дверь,
        и счастливы все вы, и живы.

           2002


           * * *

        В гостях никогда не сиделось на месте
        ребенку, который когда-то был мною.
        И страшными кошками пахло в подъезде,
        где бегал я с бедною Софой больною.

        Пока за столом рассуждали премудро,
        делясь новостями, враждуя с властями, –
        в прихожей я ел тети-Мусину пудру,
        попался и на смех был поднят гостями.

        На лестнице темной, на лестнице грязной
        обиды свои вымещал я на Софе
        и ведать не ведал в той жизни злосчастной,
        что Бог за меня умирал на Голгофе.

           2002


           * * *
                Памяти Н. И. Б.

        В своем углу ты всем бывала рада,
        во всех мужчин была ты влюблена.
        Тебе таскал я плитки шоколада
        и наливал дешевого вина.

        Ты лучшие куски недоедала,
        настырного закармливая пса,
        капризничала, ныла и рыдала,
        ложилась в три, вставала в два часа,

        придумывала разные предлоги,
        чтобы гостей привлечь вернее в дом,
        полупарализованные ноги
        передвигала с болью и трудом.

        Прости меня за то, что обещанья
        не смог исполнить, и в холодный лоб
        не целовал тебя я на прощанье,
        и горсть земли на твой не бросил гроб.

        Быть может, там и вправду жизнь вторая,
        и брызжет свет из-под могильных роз,
        и для тебя раскрыты двери рая, –
        я ничего не вижу из-за слез.

           2002


           * * *

        Подойди ко мне, присядь
        на больничную кровать –
        я измучен и исколот.
        Неужели это – ты?
        Может быть, твои черты
        на окне рисует холод?

        Гость ночной, вернись назад
        в безмятежный райский сад,
        во блаженные селенья,
        и у Бога моего
        иль у ангелов Его
        испроси мне исцеленья.

           2003


           * * *

        Мне сладко ощутить тех дней очарованье:
        там каждый выходной который год подряд
        они к своим родным приходят мыться в ванне –
        отец мой, мать моя и маленький мой брат.

        И ясно вижу я, как ждут они трамвая,
        собрав свое белье и в сетку положив.
        И дядя Федя рад, им двери открывая, –
        семнадцать долгих лет еще он будет жив.

        И Софа к ним спешит походкой косолапой,
        и тетя Муся им пижамы раздает.
        Там жарко, и отец, обмахиваясь шляпой,
        рассказывает свой еврейский анекдот.

        И вот они чисты, как и нельзя быть чище,
        как после многих вод, как после долгих бед.
        И омывает свет еврейское кладбище,
        где только Софы нет и брата Толи нет.

        И вновь они идут к вечернему трамваю,
        торопятся домой, белье свое неся.
        А я смотрю им вслед и глаз не отрываю,
        хотя на этот свет еще не родился.

           2003


           * * *

        На львовском базаре помешанный старый скрипач
        играет на скрипке, и смех вызывая и плач.

        На призрачной скрипке какой-то беззвучный мотив
        старик исполняет, на мальчика взор обратив.

        В округе скрипач безобидным слывет дурачком:
        никто здесь не помнит со скрипкой его и смычком.

        Он вскоре исчезнет, но лет через сорок опять
        на скрипке таинственной мальчику будет играть.

        А в мире, куда он вернулся из детского сна,
        нет музыки больше и скрипка его не нужна.

        Но он не уходит: теперь ему мир нипочем,
        и чем-то незримым все водит над левым плечом.

           2003


           * * *
                Памяти Марины М.

        Повсюду смерть, и смерть, и смерть, и смерть.
        И ты ушла… Ответь мне, Бога ради,
        оттуда, если можешь, – как мне сметь
        пытаться жить, взывая о пощаде?

        Как продолжать мне верить в то, что нет
        загробной тьмы, считать себя поэтом
        и повторять: нас разделяет свет,
        и ты – на том, а я еще – на этом?..

           2004


           * * *
                Памяти Бориса Викторова

        …И о тебе не плачу потому,
        что я теперь тебя несчастней, Боря,
        что ты уже покинул эту тьму
        и больше нет мучения и горя.

        Тебе уже не страшно, мой родной.
        Тебе уже не больно, мой хороший.
        Теперь ты там в компании одной
        с Ириной, и Мариной, и Алёшей.

        Там вечный праздник празднуете вы.
        Ты пьешь вино с Наташею и Женей.
        Теперь ты жив, а мы ещё мертвы
        для жизни вожделенной и блаженной.

           2004


                ПСАЛОМ

        Ветер воет, проносясь над шатром,
        и вокруг меня колышется мрак.
        Был когда-то я могучим царем,
        но свирепый сокрушил меня враг.

        В черном воздухе ищу Твою длань,
        и душа моя всю ночь напролет
        порывается к Тебе, словно лань
        на желанные источники вод.

        А засну – так чем блаженнее сны,
        тем кошмарней ненавистная явь.
        И бездонней не сыскать глубины,
        из которой я взываю: избавь!

        Возврати мне прежний царственный вид
        и по слову Твоему оживи!..
        Так терзается несчастный Давид
        от пронзительной Господней любви.

           2005


           * * *

        Ты плачешь, глаз не открывая,
        в потемках полузабытья
        не видя очертаний рая…
        А может, это плачу я.

        Никто не знает, как ужасно
        твое страданье и мое.
        Зачем же так? Иль все напрасно –
        и крест, и гвозди, и копье?..

           2005


           * * *

        Здесь пьют ночами алкоголики
        и бьют бутылки о скамьи.
        А утром дети, сев за столики,
        играют в крестики и нолики,
        в морские тихие бои.

        И Сеня с Ваней в шашки режутся,
        А Беня с Моней – в дурака.
        И мотыльки на клумбах нежатся,
        но не сорвать уже цветка:
        былое только чудно брезжится,
        а жизнь дика и коротка.

        Затихло в парке птичье пение
        и хризантемы отцвели.
        И смерть и с Ванею, и с Бенею
        в кресты сыграла и в нули.

        Но ангел скорби и гармонии,
        покинув темный небосвод,
        над Ваней, Сенею и Монею
        в пустынном парке слезы льет.

        И вестник света и спасения,
        незримо берегущий нас,
        суровый ангел воскресения
        за Ваней, Бенею и Сенею
        сюда слетит в урочный час.

           2005

         
                ТРИПТИХ
               
                Памяти Е. С.

                1.

        Вот и отмучилось бренное тело.
        Как же ты, бедная, выжить хотела!

        Даже не знаю, сожгли тебя или
        в землю чужую бесслёзно зарыли.

        Ах, говорю себе, не все равно ли,
        если ты больше не чувствуешь боли

        и приобщилась душа твоя к тайне,
        сорокадневное кончив скитанье.


                2.

        В тяжком беспамятстве, ночью глубокой
        часто мне снится твой взгляд с поволокой,

        руки и губы (остаться во сне бы!)…
        Верю, что видишь и ты меня с неба.

        Чая свиданья, я думать не смею,
        что повстречаю слепую психею,

        чудного призрака в образе женском,
        с ликом, сияющим райским блаженством.


                3.

        Ночью глубокой обняв тебя страстно,
        я не пущу тебя в это пространство,

        в эти обители, в то измеренье,
        где пребываешь бесплотною тенью.

        Ты навсегда остаешься со мною
        вечно живою, навеки земною

        в сладостном сне, где беды не случится, –
        с родинкой нежной на правой ключице.

           2007


           * * *

        По душной комнате влача
        полубезжизненное тело,
        моли небесного Врача,
        чтобы страданье ослабело.

        Уйти б туда, где боли нет.
        Но небеса черны над нами.
        Закрыв глаза, ты видишь свет.
        Закрыв глаза, я вижу пламя.

           2007


           * * *

        Наступает мутный вечер,
        а за ним – ночная тьма.
        Ад, наверное, не вечен.
        Лишь бы не сойти с ума.

        Ибо в это время суток
        боль струится через край.
        Боже, попадут ли в рай
        потерявшие рассудок?..

           2007


         * * *

        …И ангелов я вопрошаю Твоих:
        зачем я остался в живых?

        Осеннею ночью с промозглой травы
        зачем меня подняли вы?

        Уж лучше б меня унесли далеко,
        где так бы мне стало легко,

        в ту местность, куда провиденьем благим
        ко мне бы – один за другим – 

        в свой срок прибывали любимые мной
        из горестной жизни земной.

          2007

 
                * * *

Снег, укрывший все навеки,
клонит в сон, смежает веки,
словно манит в мир иной.
С именем, на дар похожим,
ты была мне даром Божьим,
стала горем и виной.

Снег валит неумолимо,
и болит неутолимо
все во мне и все вокруг.
Даже ты, со мной измучась,
избрала другую участь.
Бог с тобою, милый друг.

Снег летит над смертной сенью,
заметает путь к спасенью.
Спи, дитя мое, не плачь.
Ангел мой, кружа над бездной,
из пекарни занебесной
принесет тебе калач.

 2008