2. Алексей Смирнов. ЗИМНЯЯ КАНАВКА. М.: Воймега, 2012
В этой книге собраны исключительно стихи последних лет. Сложно из небольшого числа стихов построить не сборник, а именно книгу стихов, но Алексею Смирнову это удалось. Помню слова нашего друга Евгения Гурова: «Эти химики (он имел в виду поэтов, получивших образование на химфаке и в менделеевском – Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова и Алексея Смирнова) – они делают книжки по тому принципу, как Менделеев составлял свою таблицу»).
Я бы сказала, что эта книга – дневник путешествия с любимым другом, путешествия в пространстве и во времени.
Книга делится строго пополам: первая часть русская, вторая – прибалтийская и итальянская.
Стихотворением, определяющим тональность книги, стала, как мне кажется, «Большая песня». Это стихи (ставшие потом текстом для песни), которым как эпиграф подобали бы слова из послания к евреям апостола Павла: «Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли»:
Сколько их осталось в дальней дали
У размытых забытьем времен?..
Мы с тобой узнаем их едва ли,
Даже не усвоим их имен –
Избранных, прекрасных, несравненных,
Проклятых, рассеянных во мгле,
Словно из иных они вселенных,
А не из прошедших по земле.
Сколько их, исполненных отваги,
Сердцем поверявших каждый шаг,
Кануло в расстрельные овраги,
В гиблые провалы тёмных шахт?..
Путь книги – от не проявленного негатива к пристальному фотопортрету. Присущая Алексею Смирнову, поэту и учёному, исследовательская тяга торопит его открывать новое, делать заставки, давать имена. Если народ колокол назвал Пафнутьем, а раннеосенним дождям дал прозвания – Бусик и Подстега, то как примириться с безымянностью людей? Вот, оказавшись в Венеции, Алексей Смирнов отвлекается от всех радостей карнавала и водных путешествий, чтобы узнать о тех русских, кто погребен на Сан-Микеле, и о знаменитом венецианском доже Фальери, много сделавшем для Венеции и пашием жертвой заговора. Примерно треть книги заняла поэма «Фальери», богатая сожержанием и написанная такой необычной строфой четырехстопного хорея:
Плыл на родину из Рима
На стремительной галере,
Подвигавшейся без дыма,
Потому что веком пара
В воздухе еще не пахло.
Туча стлалась, точно пакля.
Поддавало солнце жара.
И, предвестницы кошмара,
Расстонались чайки к ночи,
Накликать беду охочи.
Не Фальеро? Может статься.
А Фальер еще точнее.
Впрочем, тонкость вариаций
Здесь особого значенья
Не имеет. Протоколы
Нудны даже в жанре хроник.
Пусть взыскательный историк
И медиевистов школы
В ход пустить свои уколы
Не решатся в полной мере:
Был Фальер, теперь Фальери.
В книге много замечательных лирических стихотворений, но подробнее хочется остановиться на двух стихах, посвященных судьбам двух русских поэтов.
Одно о судьбе Марины Цветаевой:
А бакен вспыхнул и погас, припомнив, как, обнявши сына,
Уже за сотни лет до нас плыла в Елабугу Марина.
Замечу, что всякий раз, когда Смирнов в стихах ли, в литературоведческих исследованиях или новеллах обращается к судьбе той или иной личности, он ищет истоки неизбежной жизненной драмы в том, как складывались устремления души человека. Все, что принадлежало миру порыва, опасно, гибельно, но творчество не может удержать от порыва.
Любовь – недуг жестоких духов,
А все смятения любви в несовпадении недугов…
… Перед тем, как души свесть,
Господь пытает их страданьем…
Как будто сквозь дым речного тумана просматривается абрис цветаевской душевной жизни.
О судьбе другого поэта – стихотворение «Сан-Микеле». Весь поток стихотворения проходит сквозь борьбу в душе автора укоризны и сострадания к герою – Иосифу Бродскому.
В гуще прошлого века в ленинградские дни
Было сказано веско средь людской толкотни:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
К вам, купцы и банкиры, как попал буквоед,
Перл космической эры, своенравный поэт?..
Как говорит сам автор, происходит «заклинивание реверса», непрощенная обида Бродского и обида автора от имени Родины. Завершающая честь – печаль неполного примирения, в котором правда и вопрос:
Островок Сан-Микеле,
Чужестранца укрой,
Не отринь пилигрима. Что он смял голенищ –
Мимо родины, мимо дорогих пепелищ.
Не ищи лжепророка
В том, чьё сердце, плеща,
Износилось до срока
У отчизны в клещах…
В первом – дантова ада – самом легком кругу,
Где как будто не надо быть у Неба в долгу.
Голос там на полтона ниже, чем на земле.
Как в саду у Платона, там туманы к зиме.
Этих сумерек дымка недоступна живым.
Имярек-невидимка, мир скитаньям твоим.
Книга Смирнова держится на параллелях и оппозициях. Неизвестная могила Цветаевой, той, кому «пришлось так тешить демонов разлуки» - и Иосиф Бродский на Сан-Микеле, где «аккуратные грядки легендарных могил», но это далеко от Васильевского острова, места упокоения, напророченного в юности. Патриарший мостик, московская родина Алексея Смирнова, его «терем, дом Перцова», в котором прошло трудное и счастливое детство, – и Зимняя канавка, избранная цель свадебного путешествия. Персонажи экзотических и вместе тяжелых профессий: московский трубочист, «затрушенный седою золой» - и венецианский гондольер, исполняющий «островной осторожности па», оттолкнувшись от пегой стены кирпичного палаццо. Чем ближе друг к другу по датам написания собранные в книге стихи, тем больше обнаруживается в ней таких зеркал, просветляющих содержание и отражаюших того, кто будет читать.