Рассказ
(односюжетный со стихотворением "Дарьина гармонь", поэтому и публикуется здесь)
(Впервые опубликован в тверской молодёжной газете «Смена» 16.06.66)
Телега, лениво поскрипывая и покачиваясь, тащилась по вспаханному картофельному полю. Юрка, широкоплечий парень с толстым мясистым носом и лукавыми глазами, раскачивался на телеге и безразлично посвистывал.
Сзади, заложив руки за спину, поёживаясь от утреннего ветра, шёл Борис. Их прислали с завода в подшефный колхоз.
В стороне, у начала борозд, тарахтел трактор. У закрытого соломой бурта с картофелем сидели женщины.
- Тпру-у! Не остановишь никак! – натягивая вожжи, крикнул Юрка и, легко соскочив с телеги, подошёл к женщинам. – Привет, молодёжь!
В среднем женщинам было от сорока до шестидесяти лет. Закутанные в платки, с серыми лицами, они казались одинокими, как матрёшки. Безразличие было в их спокойных позах. Сердце у Бориса сжалось. Какое-то беспокойство и необъяснимая тоска упругой волной толкнулась к нему в грудь. Ему показалось, что вся жизнь у этих женщин прошла неторопливо и размеренно. И они жили, не обращая ни на что внимания. Жили, жили, чёрт возьми! А ведь была война. Были суровые, голодные годы…
- Привет, коли не шутишь! – ответила Юрке одна из женщин.
Борису вспомнилась мать. Ему в тот день исполнилось пять лет, когда она, повалившись на кровать, билась головой о подушку и сквозь стон и слёзы причитала что-то, зажав в руке листок бумаги. Он не понимал, что случилось, но тоже заплакал и прижался к матери, уткнув лицо в подол. Потом пришли братья и сёстры. Они тоже заплакали. Он хорошо помнит, как в сумерках, обняв мать за шею руками, они медленно раскачивались вместе с ней из стороны в сторону. Вечерняя тишина в избе иногда прерывисто всхлипывала и вздыхала тяжело и протяжно. Утром он увидел на стене большую фотографию отца в чёрной рамке, а у матери белую прядь волос, которой накануне ещё не было…
- Ну что, бабоньки, это и вся ваша молодёжь? – дурачился Юрка.
- А чем же мы тебе не подходим? Вон Нюшка только недавно двенадцать зубов вставила, всё тебя дожидалась ненаглядного…
- А помоложе не найдётся у вас? Я же парень холостой.
- Знаем мы вас, - беззлобно проговорила женщина с большими чёрными глазами и, заправив седую прядь волос под платок, встала: - Пошли, бабы, вон уже трактор распахивать начал.
Женщины, захватив вёдра и большие плетёные корзины, ушли к распаханным бороздам, а она осталась.
- Меня зовут Дарьей. Возить картошку будете во-он к тому бурту. Я там буду.
Каждый раз, когда Юрка и Борис, нагрузив телегу полными корзинами, подъезжали к бурту и высыпали их, Борис чувствовал на себе взгляды Дарьи. Он мельком посматривал на неё, чтобы уловить, в чём дело. Временами она замирала, становилась похожей на тоскующего аиста, что вечерами стоит на одной ноге у гнезда. Потом она вздрагивала и посветлевшими глазами снова смотрела на Бориса. Ему казалось, что Дарья что-то хочет спросить и никак не решается.
- Чокнутая старуха, - оглянувшись, сказал Юрка, когда они отъехали от бурта.
- Дурак ты, - ответил ему Борис.
Чёрные Дарьины глаза всё время смотрели на него, проникали в душу. Бередили давнее, хорошее и дорогое. Такие же большие и чёрные глаза были у его матери. Она умерла давно. Но глаза её, внимательные и добрые, он помнил всё время. Он всегда спрашивал у них совета, когда задумывался, как поступить.
- Ты городской или из деревни? – спросила Дарья.
- Сельский, – ответил Борис. – Но из деревни давно уехал.
- Сразу чувствуется по сноровке, что наш, - похвалила она.
- А он и в городе сельский. С получки никогда чекушку не поставит, - втёрся в разговор Юрка.
Но Дарья словно его и не слышала.
- Сын у меня в войну погиб. Уж очень он на тебя был похож. Вот смотрю на тебя, как на сына, - голос у неё дрогнул, и она, поспешно отвернувшись, наклонилась за новой охапкой соломы, но всё никак не могла подцепить её удачно.
Борис помогал ей укрывать бурт, а она отвечала тёплыми благодарными взглядами. В короткие минуты разгрузки телеги она рассказывала о сыне, о муже, который тоже погиб. Лицо Дарьи светилось радостью с еле уловимыми бликами далёкой грусти.
Под вечер, когда окончили работу, Юрка пошёл напрямик к дому, где они квартировали, а Борис поехал к конюшне, усадив Дарью на телегу, на охапку соломы. Она сидела молча, сурово поджав губы, словно стыдилась своей откровенности и смотрела, почти не мигая, на дальний лес. Телега медленно тащилась по задворкам, проваливаясь колёсами в ямы на дороге с мутной жёлто-коричневой водой.
- Разбередил ты душу мою. Ох, как разбередил, - сказала она, слезая с телеги. – Но ты должен понять меня, дуру старую… Уж очень ты похож на моего Борю. Ну, прямо вылитый. Только, поди, повыше немного. – Дарья бесцельно потопталась у телеги, перебирая опущенные вожжи. – Ты приходи вечерком ко мне. Сегодня бабы соберутся. Поплачем маленько. Я тебя пивом угощу деревенским. Борину фотокарточку покажу, посмотришь. Спросишь Дарью, тебе всякий скажет, где я живу, или сам найдёшь. Мой дом рядом с клубом. Найдёшь… - И не оглядываясь, пошла огородом к своему дому.
Вечером Борис с Юркой пошли в клуб. Молодёжи там было мало.
Борис потолкался среди танцующих. Просто так. Танцевать ему не хотелось.
Он вышел в мало освещённый коридор. Спустился с крыльца и окунулся в прохладную тёмную ночь. Пройдя несколько шагов, он остановился, прислушиваясь к неясным ночным звукам. Окна соседнего дома были ярко освещены. Синие тени плавали на траве перед домом. Он увидел перед собой большие, чёрные, немножко печальные Дарьины глаза…
- А, проходите, - сказала Дарья и, радушно улыбаясь, поднялась навстречу. – Катя, посади их рядом с собой.
Смущённый вниманием Дарьи и взглядами женщин, Борис неловко сел на стул у края стола рядом с Катей, высокой и востроносой, резкой в движениях. Ещё четыре женщины смотрели на Бориса вопросительно, с интересом. Все были в новых, но старомодных платьях. На столе стояла почти пустая бутылка водки, пустые стопки, стаканы с пивом. Желтели и посверкивали соком солёные огурцы, из-под кружочков лука выглядывали грузди, шпиг, круто посыпанный солью, искрился, как в снегу, а в самом центре стола в большой высокой сковороде дымилась вкусно поджаренная картошка.
- Нате-ка, сынки, - Дарья вылила остатки водки из бутылки в стопки.
Юрка толкнул Бориса локтем и удовлетворённо потёр руки.
- Ну, давайте, девки, все вместе, - Дарья высоко подняла стакан с пивом, приглашая выпить.
Закусив, женщины заговорили.
- На-ка, посмотри Борину фотокарточку, - подошла к Борису Дарья.
Со снимка смотрели улыбающиеся глаза. У парня был такой же острый подбородок и такие же красивые губы. Только причёска была другая.
- Да, очень похож на меня.
Фотография пошла по рукам. Юрка смотрел на женщин с недоумением. Их глаза были серьёзны и задумчивы.
- Сыграй, Даша! – сказала одна из женщин.
Дарья встала и степенным шагом подошла к швейной машинке, на которой стояла гармонь. Взяла гармонь бережно. Неторопливо, привычным движением заправила за плечо ремень и, побледнев, положила руки на клавиши.
- Сейчас «Во саду ли, в огороде» состряпает, - шепнул Юрка Борису, но тот отмахнулся от него и с интересом наблюдал за Дарьей.
И вдруг: Та-а, та-а, та-а, та-та! «Хотят ли русские войны». Борис вздрогнул. Он никак не ожидал, что мелодия именно этой песни вырвется из-под рук простой женщины. «Спросите вы у тишины.» Мелодия крепла, набирала чистоту и силу, наполняла душу торжественностью. Это было в русской деревне, в доме, в который не вернулись с войны двое мужчин – сын и муж. В этом доме Дарья играла песню таким же безмужним, как она сама, женщинам. «Спросите вы у матерей». Борис оцепенел. Колкие мурашки побежали по спине.
Борису казалось, что женщины встанут, седые, честные и простые русские матери, встанут с ненавистью и проклятьем в сердцах ко всякой войне. Это они, с огрубевшими руками, с тяжёлой ношей горя в груди, делали победу в тылу, помогая посильно своим мужьям. Ждали вестей с фронта, а получив похоронную, валились подстреленными птицами на кровати или бежали с обезумевшими глазами по деревне мимо тревожных и печальных подруг-солдаток. Они ждали мужей и после войны: бегали на станцию к проходившим составам, подолгу смотрели на дорогу жадными, ожидающими взглядами.
Дарья играла ровно, спокойно, плотно закрыв глаза, с побледневшим лицом. Под ресницами блестели слезинки, но ни одной из них не скатилось вниз. Женщины сидели прямо, положив большие руки на стол, и слушали. Суровые взгляды их были устремлены далеко-далеко.
Она кончила играть, и продолжала сидеть, не снимая пальцев с клавишей.
- Ух ты! – изумлённо прошептал Юрка.
Мелодия песни ещё звучала в комнате. Женщины постепенно приходили в себя. Печальные и просветлённые, они стали проще и душевнее. Разговор завязался ровный и неторопливый, как течение большой многоводной реки.
- Хорошая баба Дарья, - чуть склонившись к уху Бориса, вполголоса заговорила Катя. – Душевная. После войны председателем колхоза была. Вот соберёмся к ней, поплачем, поговорим. Она нам на гармони сыграет, как будто с мужьями повидаемся. Даже платья надеваем те, старые, что при них были. Мужнина гармонь-то. После войны в голодовку почти всё продала, а её оставила. – И вдруг прямо без перехода Катя чистым и красивым голосом запела:
- Что стоишь качаясь,
Тонкая рябина…
Женщины подхватили. Эту печальную песню они пели так, словно утверждая давно решённое и проверенное.
Самые последние строчки они закончили тихо, с проблесками грусти, останавливаясь перед каждым словом:
Видно… сиротине…
Век… одной… качаться…
- Ох, и хорошо же, бабы! Честное слово, хорошо! – восхищённо заговорила Дарья. – Даже на душе будто подснежники цветут. Спасибо вам!
Борис встал.
- Ты приходи, сынок. Я тебя медком угощу. Уж больно ты на моего Борю похож. Только у Бори родинка была над правым глазом, а у тебя нет. Вишь ты, - говорила Дарья, заглядывая в глаза и поднося им с Юркой по стакану пива.
Борис пообещал, и они вышли на улицу. Было уже поздно. Юрка сказал:
- А у меня батька пьёт. Мать вся извелась… Лучше бы он… погиб. Понимаешь? – И, махнув рукой, словно отрубая что-то, двинулся по деревне.
Борис медленно шёл, осторожно минуя лужи, словно боялся расплескать что-то большое, хорошее и важное, что заполнило до краёв его душу. А в ушах ещё звучала гармонь…