I.
Зачем твой взор так яростно пылает,
на поводке болонка звонко лает,
а локон льнёт к уключине ключиц;
алмазной пылью твой язык взывает
к глухому небу, рана ножевая –
душа живая комнатных волчиц.
Когда ты сдохнешь, я тебя в берлогу
уволоку, ни дьяволу, ни богу
кус косный красномясый не отдам;
кому и мыть полено над коленом
и лона склон, уже едомый тленом,
не пальцам донных похоронных дам.
При жизни ни один не прикасался
к тебе, как будто в одуренье вальса
юлой скользя вокруг твоих плечей;
фрезой вращаясь, в плоть твою врезаясь,
я был без дюйма мартовевший заяц,
овладевавший связкою ключей.
Я стал ничей и ты ничьей осталась,
как правило, непостижима малость,
как клин стальной, разжавшая зазор;
не наш сценарий, не типичный случай,
не мучайся да и меня не мучай,
такой расклад, как в картах, mon trеsor.
Свободен камень, рухнувший с обрыва,
пускай летит, как пьяный вектор, криво,
но кривизна свободе не укор;
послушны девы слухов наущенью,
но всё же склонны по душе к прощенью,
когда в грехах им сознаётся вор.
Однако срок всему в делах судебных,
как и любовных, истекает медных
претензий ток и выступает сталь
уже не мягкой красною истицей,
но всею тугоплавкостью юстиций,
упругой спицей стряхивая тальк.
И опадают пелена и пудра
со щёк и мыслей, дева судит мудро
непогрешимой мудростью совы;
где грех молчит, там суд бесчеловечен,
безгрешный изотропностью увечен,
и страшен безупречностью, увы.
Итак, виновен, как мутивший воду овен,
бросавший в бак окалину с жаровен,
чью голову снесёт водоканал;
жизнь тлеет слабым углем под жаровней,
нет ни любви, ни ненависти кровней,
чем к тем, кто в нашу душу проканал.
II.
Моя Эсфирь, Рашель, слиянье стерв
стальной струны и молока мадонны,
зрачок расторгшей соком беладонны
и пылкости воинственных минерв.
Наклон плеча и лба колеблет нерв
и рвёт гортань, та исторгает стоны,
глаза бездонны, камни многотонны
надгробий смерти, тигры любят зебр.
Soundtrack: Jeff Healey, While My Guitar Gently Weeps.