1. Концерт в Сеаттле.
На сцену перчатку бросить?
Или заплакать, как маленькой?
Это событие -- голос и совесть, --
это цветочек аленький --
там на подмостках
в лапах у монстра
публики разношерстной.
А распечатывалось, как на допросе
за то, в лепестках многоперстное,
чудо, цветущее в песнях у Долиной
На пересылочной станции
принцем очнется ль месье Эмиграция?
Всей своей косолапой овацией
в голос и совесть запросится ли?
Вмыслится ль в эту -- в крупицах мудрости
душу -- каждому долькой выжмится.
Хочешь -- останется просто гусеницей?
Лишь пожелай, эмиграция бойкая,
лишь повели ей -- выдышaться.
И от цветка апельсина хмелея,
сколько же, сколько нам данного
то Суламифью, а то Дульсенеей в ней
соку, любовью нагнанного,
света -- за толстою щечкой облизанного?!
Сколько дуэлей, молитвы, вызова!
В щелку все вслушивается
будто в рану --
принц ли там, зверь почивает за рампою?
2.
Может быть, ты только время
уместившееся под моей подушкой?
Были же другие-- выше, вдохновенней,
а твои бараночки и сушки
размочил в московском сите дождик.
В детский голос, словно в подоконник
упираю свои круглые коленки,
но за тем окном совсем другие виды.
Что мне, Долина, твои грехи, обиды
твои Сретенки, наряды и Неглинки?
Разве снова из под заспанной простынки
вдруг зацветши от души моей пенек
твою песенку споет, а там, поди, звонок
в дверь раздастся. Поднимайся! Хороша
жизнь! Да только вот по что она - душа,
коли проживаешь в США,
не умея даже плакать не спеша? --
Hе душа, а в горле -- так -- отек.
Да и дети здесь -- совсем другие дети.
Только время в циферблатовом пакете
задыхается от стука ностальгии.
Голос тот же. Пропасти другие.
ноябрь 2001