Потерянная земля который день из окна
глазу, после бессонниц напрочь прилипшему к боли,
видится как бы из космоса. явно не тем что она
о себе надумала, не тем что в неё впороли.
Чистые улицы. чистая свежая грязь.
прозрачные пешеходы пересекают сквозное время
которое в свою очередь пробкой нагромоздясь,
взрывается словно дом. и мозг от взрыва немеет:
выкрасть шелом разобрать постель
лечь и смотреть как экран наводнят помехи,
как отупев в реальность уйдёт мигрень.
и поползут червями голодные человеки.
Холодно. от того что всё это слишком твоё
никогда надоело. и чем вероятней чувство
втыкает иглою меж памятью и подоконником не своё,
тем длительность жрёт отчётливей, грибы обретают вкус во
рту тех неблизких, солёных дней..
Меньше минуты, и эти лужи бордюры тени
инакомыслящих в лёт смертей
напоминают правду из мокрой мамы и карусели
подле вертящейся, на манер земли.
Ночь за ночью звезда задирает веко.
Завтра не важно в каком порту корабли.
парусность разрешит бремя из человека
Роботы. Что-то киношное. сотый дубль
устал наконец от обилия повторений
задирать ей платье и она от отчаяния и плюя на рубль
в пику не одевается, и лишает прений
ночь: за окном кладбищенским голосам
птиц не понятней внятней. Сопливый говор
запустив по локоть в её жёсткие волоса,
выдыхает "снято" в невозвратный штопор.
Катышек, трепетаемый ветром наотмашь тюль,
замирает на солнце уснувших рядами спящих.
невдомёк почему у сокурова мало пуль
отстрелить за бога держащихся тварей родящих. -
и скользит величаво далее по делам.
В мягких мазках городского луга
видит обнявшихся двух престарелых дам
и мужчин, сжимающих в ласке друг друга
перед войной, лишённой давно причин.
Семя не требует больше достойного выхода.
После всего в извивах твоих перин
красота покончит разлив под собою выводов
Или нет. это окраина каракум
целина цеппелинного взмаха горящей ночью.
миллионами видимых и желаемых урналун.
вид на то что слишком твоё чтобы пахнуть жёлчью,
чтобы пахнуть вкусным питьём богов
и бельё дозиметром ковырять в капусте:
на приличный теперь букет не накинешь ты кандалов.
бесконечность порезала ноль и истёк тот за время в грусти.
вид на привет автострады запутанный сон
производная нить мягких кресел чарующий сталкер.
Так ускользает мысыль не в рот персон
ковыряющих камнем и сталью маркер.
плюс разложение на детей медуз.
сквот гениальности ярких амбиций
переход так сказать от покрова муз
к формуле быт и я, где скопление лиц и
сказок, поделённое на обрыв идей,
получает знакомую палку желаний.
жалкий свободный не порванный соловей
раздаётся адептом огня и заклания.
Вот почему с каждым годом светает но
надвигается ночь тем острее чем больше глаза
удаляет в память компутерное панно.
стеариновый ток прошивает пазыл
впрочем всё это кладбище и чем проще слог
низшим уровнем тем глубина разверстней.
туман грядущего в сияющий пепел смог
коронуют на трон оскорбляют не нужным погостом.
но эта вонь этот зелёный рай
копошится мутирует дышит всегда находит
выход как не сказал один талантливый самурай,
спутав собственно высь с тем что в неё уходит.
плёнка. разрыв слюны. ожидание вскрика. сны
постоянством любви квинтэссенцию рушат крови,
и вопреки всему что сказано было раньше рвы
не находят насилия в жителях кроме.
после уже пережитого всё возлежит живым.
Дождь стоит за окном. падает с неба муха
прямо на стол в комнату к двум святым
из чьего нутра разливается музыка. Ухо
с улицы слышит и ропот и пляску, стон
неизвестно откуда на низких частотах Марии
радио взявшихся за руки. За окном
нет никого и лучше туда нагими
неизменно птицы напоминают птиц.
остальное пропитано терпким потом
звёзд: потому в пустоте афинянских глазниц
африканские волосы делят зиготы.
мягкие дни наплывом мягкую плоть
тешат как сушу кроты обилием повторений.
кувыркание знает причину но вынуждено кольнуть
у великих нет поражений.
гугылслова ветвясь, пробивая бетон
качества жизни, сгорают от перенапрягов или
скучающим оком на бас наведут обертон,
и скроются сами в себе. могиле
разливанно уютно: ничто не тревожит дышать
чьи-то ноги не ходят устало на месте которую душу.
у копателя хобби единственную откопать
матюгами сладкими, ориентиром грушу. -
чтоб возвратиться в ущелье уже никогда.
ни за что причину украсить орлиным пеплом
ни к чему не обязывающий города
пристегнувший к руке искупаться в пекле.
Ты идёшь сапог. Твоя тень подпирает ад.
и обрывки слёз как забытые дни урины
прямольющейся в непролазный сад
ежевикой любви и её вагины
(...)
Мокро сыро промозгло. Муть.
Радость переполняет замозговевшее сердце.
можно без устали к лупе льнуть
чтоб разрешиться ко дню и к месту
рядом сколоченных мёртвых плит.
выть свою силу семи окраин.
мужчина глядя на девичий хвост сопит,
и отсопев он ни авель каин.
женщина ищет и зная ложь
крутит хвостом всё равно что правдой.
Сладкая горечь вселенская дрожь.
Лошадка с кокардой.
За окном закат провожает рассвет.
налетают вороны свободной тучей
измозгают город. как йонке герт
не сказал романа создатель круче.
круче уже куда вмазать горный хребет
разложиться рабством уставясь в затёртый месяц
парой кубов вечной жизни, нет,
кубом дородства, в котором, свесив
в тёплую вязкую пленность цвета нагой любви
ноги, руками глотаешь пространство
как пустоту на песке рыба как из крови
вытекают сгустки и шлепаком на царство.
сходство с водой непременно как свинг с виском
каждую вещь оплетает налётом глины
больно красиво играться огнём песком
запустить в соблазн глубоко кончины
чтобы себя блюсти там где слюны тепло
где дешёвые феньки в тифозных воркуют позах
где звезда к которой одной тебя и влекло
источает гомер в вольтгаммовых грубых дозах