Разговор с товарищем В.В.Маяковским
на Триумфальной площади в Москве
морозным декабрьским вечером 2002 года
Есть в русском стихе
и Бердичев, и Овстуг,
Цветаевой боль, Мандельштама изгойство
и даже Есенинский пьяный раздрай.
Владимир Владимирович Маяковский,
братишка, бичуниа*, левак, горлопай,
летаем над небом,
блистаем, как блики,
хотя, безусловно, кусают слегка
какие-то блохи, какие-то Брики.
Какая же всё-таки это тоска!
Земные пенаты на взлёте покинув,
извергшись стихом громче тысячи Этн,
печально глядитесь на фоне «Пекина»
в пикейном жилете, железный поэт.
Есть в русском стихе
и железо, и нежность,
Ваш бас с грохотком, северянинский визг,
Ахматовой плач
или клюевский, керженский,
густой, соловьиный, разбойничий свист.
Есть в русском стихе иудейские нотки,
и бедный демьян,
но и чистый от водки
Рубцовской печали родимый сугрев,
и царственность Блока,
и Джозефа Бродски
по-бабьи трескучий, раввинский напев.
Есть в русском стихе зимних древ сухопарость,
столярных «Столбцов» не топорный обтёс,
а – ногтем до крови,
и горестность Хармса,
и Лермонтовский одинокий утёс.
Есть в русском стихе даже толика прозы,
воскреснувший Гоголь – «Москва-Петушки».
В промёрзнувшем тамбуре
«крепкое розовое»
за рубль тридцать семь из горла взапуски,
слезами умывшийся рёв паровоза,
в кульке двести граммов конфет «Васильки»…
Есть в нас (что уж там!) местечковый паноптикум:
слепое холопство да пьянка без продыху,
но всё ж,
вперекор ксенофобским Балдам,
есть в русском стихе кругосветный всеотклик –
чуме, донне Анне, персидским княжнам,
грузинскому небу и польскому облаку,
парижским клошарам, нью-йоркским бомжам.
Летят «Мерседесы» с глазами косыми,
стал будничной чайной Чайковского зал,
и нет ни Царя, ни Христа, ни России,
и Путин великий нам путь указал –
мол, будем «мочить»,
только «мочим» не шибко,
скорей под себя стыдно мочимся, ведь
вновь сгрудились в «партию» те же Присыпкины,
всё те же клопы пьют российскую нефть,
а нефть ведь как кровь из Россиюшки-матушки,
бездонная сиська, сундук «долларей».
Ещё говорят, что в каком-то журналишке
про Вас написал педантичный еврей,
что в смерти своей Вы повинные сами,
она – лишь простое аутодафе.
Но что ж я про грусть Вам?
Всё те ж круассаны
горячие тут продаются в кафе.
Владимир Владимирович,
о чём мы здесь?
НКВД, ФСБ, ГПУ…
Уёбки.
А сердце позёмку никчёмную,
путь неисповеданный просит в пургу,
когда тут и степь, и калмычки отчаянные,
и Лермонтов, мальчик, вскрывает конверт
секретный, с деньгами,
и водочка с чаем
в трактире, где Чичиков бледный как смерть
считает гешефт от Марусек и Ванек,
от душ крепостных, бесконечно живых…
Владимир Владимирович,
тарабаню
промёрзшей душой в пьедестал Ваш и стих!
Хрустят «Мерседесы» с глазами косыми
московским, взаправдашным, русским снежком,
и нет ни Христа, ни царя, ни России,
и медленно,
поступью,
шаг за шажком
мы движемся к бездне – все, помиллионно,
в колоннах, с хоругвями ленинских морд.
А помните? –
в Лиличкином салоне
Вы были законодателем мод?
Клевали Клычкова и Клюева коцали,
гоняли с «Агранычем» кием шары.
А помните планы товарища Троцкого?
Когда бы не Сталин,
где были бы мы?
Наверно, в трудармиях. Строем и чётко
рубили бы весело лес и руду
в таких лагерях, о которых сам чёрт бы
мечтать не додумался б даже в бреду.
А помните? – в публицистичной истерике,
будто идущий на бой носорог,
Вы воевали то с Богом, то с церковью.
Где теперь Вы, где Россия, где Бог?
Убиты
и Гумилёв, и Есенин,
распята Россия,
но Лиля не в счёт.
Настойчиво просит она в день весенний
автомобильчик под маркою «Форд».
Неисповедимы пути у любови.
Как можно так жить
и при чём здесь тут «Форд»?
Ваш десятитомник, как капельки крови,
обложкою красной вдоль полки течёт.
Владимир Владимирович, поверьте –
креститься не буду, к чему это здесь? –
удастся родиться ещё после смерти, -
кем был бы я в жизни?
Не знаю, Бог весть.
Наверное, есть и серьёзнее вещи –
Платон, Аристотель…
Пред Богом все – голь.
Я очень хотел бы не знать больше женщин
любимых,
чтоб не испытывать боль.
В Раю, на делянке хохлацкой клубники,
очнусь: где, мол, я
и какой нынче год?
Где блохи, где блики,
где Блоки, где Брики?
Мороз в преисподней, фактически – лёд.
Но вдруг повезёт, может быть, после смерти
родиться - хоть травкой или муравьём,
как верят индусы,
как думают дети,
как грезят романтики в сне голубом –
я был бы снежком,
я поэтом бы не был.
Я шёл бы над Родиной
глухо и немо,
сливаясь со стенами беленьких хат.
В душе будто небо вместилось, всё небо,
так скромно,
так нежно снежинки летят
____________________________________________
* "бичуниа" в переводе с грузинского значит " мальчишка, озорник, сорванец"