... По выходным отпускали в Город.
Город бывал недобр.
Проталины застывали в черный лед.
Проваливаясь в xолода гроб,
мы чувствовали его хирургические ножницы,
прорезающие насквозь,
послойно, до кожи,
проникающие в самые кости.
Холод, дальний родственник Смерти,
потомок того, блокадного Холода,
сковывал, но и сохранял. Портилось
лишь настроение у немолодых
водителей троллейбусов: они-то знали
о том, что едут в парк, заранее,
но это, скрываемое от пассажиров, знание,
естественно, приумножало их печали.
Ветер сотрудничал с xолодом:
начинал фальцетом,
подталкивал, как бы шутя, на тропочки, гололедом
отшкуренные, потом - квартетом,
с четырех углов, закручивал в вихре.
Проспект тянулся знакомым кошмаром:
штанги падали, с лихостью
из названия "о" выкатывались.
Город спал- утренний сон больного,
когда ненадолго температура спадает.
Только мы, в окруженьи вчерашнего снега - сугробов...
Выход в Город должен был состояться, это - принципиально.
Отерший следы былой столичности,
отсутствие красок и запахов, архитектура высокого вкуса
и лакомства безвкусные, -
его безразличие казалось терапевтичным,
оправдывало, длиною в световой день, скитания без средств и без цели.
Сколько раз мы ходили на утренние спектакли,
где, перемогаясь после вчерашней премьеры, звездный ансамбль
играл что-то детски-невнятное, и актеры изрекали
вечные истины простуженными голосами,
и детский спектакль о добре и свете
перерастал в еженедельную драму,
почти как в жизни. Потом возвращались.
Сугробы хватали зА ноги,
прося остаться. Рано смеркалось.