Вот оттенок правды, ведь только оттенки правдивы.
И линия, где струящийся свет тихоокеанского заката
Дрожит и мерцает, прежде чем раствориться, сообщит тебе все
О подводном ландшафте, а предсмертные хрипы отца
Откроют все вехи его жизни для некролога “Кто есть кто”.
Я никак не припомню, о чем начал тебе говорить, но хотя бы
Скажу, как ночами лежал под созвездиями и
Слушал, как стонут горы во сне. Поутру,
Их память снова чиста, и они идут размеренным шагом,
По пути, что ведет в никуда, к своему разложенью. Ночью
Вдруг вспомнят, что что-то забыли.
И стонут. В идеально отточенной боли сознавая, что
Забыли свое злодеянье, – я надеюсь, ты так не страдала. А мне доводилось.
Уж не помню, что свело мой язык, но тебя заклинаю
Подумать о белом тельце личинки, всем склизком и мягком,
О хвостастости звезд, таких серебристых, когда тишина звучит
Дуновением ветра, и о девственной глади морской, непокрытой,
Что питает колышущийся месяца серп; в час, когда
В отдаленьи, на плазе, по пьяцца, на плацу и на площади,
Каблуки сапог, нарождая историю, отбивают свой ритм по брусчатке.
Все сдается отголоском чего-то иного.
И когда палач, грубо, за волосы, голову
Марии Шотландской поднял, губы все еще двигались,
Но без звука. Губы те
Что-то важное молвить хотели.
Но забыл я совсем помянуть то плато,
Где камни, казнимые ветром, белеют во тьме, возвышаясь, а когда
Ветра нет, собирают туман, и однажды в ту полночь в Саррэ,
Я видел, как овцы жмутся друг к другу. Их глаза
Глядели в ничто. В том рассеянном свете глаза их
Глупы и круглы, как глаза жирной рыбы в мутном потоке,
Или ученого, что утратил в призвание веру.
Их челюсти были недвижны. Обрывки травы
Серой в сером дымчатом свете, нерушимы,
Свисали оттуда, где смыкаются челюсти.
Можно думать, что больше ничего не случится.
Это, наверное, как полюбить Бога.