Чуть-чуть

Василий Дмитриевич Фёдоров
ЧУТЬ-ЧУТЬ...


     Прошлым летом мне довелось ехать из Махачкалы в направлении аула Кубани. По правую сторону необозримой долины причудливой цепью громоздились горы, образуя замысловатые фигуры, четко проступавшие на чистом небе. Где-то после получаса езды мой спутник остановил машину и с загадочной улыбкой предложил посмотреть на горы. Меня поразило: на ниспадающих складках гор, запрокинув голову к небу, лежал Пушкин — Пушкин на смертном одре. Да, да, всё — кольца кудрей, крутой лоб и орлий нос, чуть-чуть приплюснутый книзу, верхняя удлинённая губа, застывшая в нервности, и крутой подборо-док, скорбно выпятившийся из тени бакенбарда, — всё повторило Пушкина таким, каким он рисовал сам себя на полях своих рукописей...

     Мы тронулись и проехали всего десятки метров — в облике Пушкина произошли какие-то сдвиги, но он всё ещё оставался Пушкиным, а через сотню метров это был уже совсем чужой человек. Ещё через сотню метров не стало и его. На том месте снова громоздились горы с отвесными скалами и впадинами. И тогда я подумал, что это мимолётное видение — то самое «чуть-чуть» в искусстве, которое даётся стечением многих счастливых обстоятельств: сошлись вместе — есть Пушкин, выпало хоть одно — нет Пушкина...

     О нагорном Пушкине я вспомнил в связи с дискуссией в «Литературной России» по поводу сомнительной буквы в тексте «Чёрного человека» С. Есенина, которую из-за похожести написания её автором можно читать как «ч» и как «г». До сих пор во всех изданиях была признана буква «г», и текст читается так:

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.

     Литературовед В. Вдовин, уже доказавший свою бережность к поэзии Есенина, считает, что «на шее ноги» — бессмыслица, что следует читать «на шее ночи (множественное число) маячить больше невмочь». При этом он ссылается на С. Злобина, в своё время высказавшего такое же мнение, а также на поправку с «г» на «ч», сделанную в машинописном тексте при издании первого собрания сочинений поэта, но почему-то не принятую в расчёт, а более всего — на образную систему есенинского стиха. «Заметки текстолога» В. Вдовина вызвали большой интерес литературной общественности. Со своими суждениями выступили читатели и литературоведы, среди которых оказались горячие защитники и ныне действующего текста.

     Скажу откровенно, дискуссия была для меня несколько неожиданной. Не занимаясь текстологическими изысканиями, ранее я предполагал, что поэма «Чёрный человек» при жизни поэта не имела чистового списка и поэтому, читая «на шее ноги», закрывал глаза на сплюснутость этого образа. Но поскольку чистовая прижизненная редакция существует, то спор приобретает для меня особый смысл.

     Из всех оппонентов В. Вдовина наиболее аргументированно выступил В. Баранов, считающий, что ныне существующая редакция соответствует задачам поэмы и вполне передает «болезненно-надломленное состояние героя», якобы обозначенное поэтом с первых же строк:

Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

     Все последующие выводы В. Баранова будут исходить из той посылки, что поэт находится в состоянии болезненности и надломленности. «Повышенная экспрессивность языковых средств направлена на то, чтобы это состояние передать». С этим можно согласиться лишь отчасти.

     Герой поэмы признается, что болен, но с выводом, что надломлен, торопиться не следует. Болезненность не обязательно должна сопрягаться с надломленностью, он ещё не знает ни характера, ни причины своей болезни: «Сам не знаю, откуда взялась эта боль». А коли так, не будем забегать вперёд и определять якобы необходимого характера «экспрессивности языковых средств». Легко поддаться соблазну и увидеть природу болезни в строчках: «То ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь». Тогда исследователю можно принять и экспрессию есенинского стиха вроде пьяного бреда. Однако поэт пишет: «То ли ветер свистит... То ль...»

     Первая строфа, как и вторая, о которой разгорелся спор, ещё только экспозиция поэмы, задача которой — поставить верный диагноз болезни. Для экспозиции же не требуется какой-то особой экспрессии. Тем более вскоре же мы узнаем, что болезнь героя — не банально бытовая, а нравственная. Уже сам поиск верного диагноза болезни, активная борьба с ней, борьба на взлёте светлой половины раздвоенного сознания, не снимая трагичности ситуаций, исключают надломленность как результат болезненности.

     Перейдём к доказательствам В. Баранова: «Машущая крыльями ушей голова» и «шея ноги» — это две составляющие единого причудливо-гротескного образа, имеющего, кстати, и определённую зрительную основу. Поэт как бы произвёл наложение друг на друга двух образов — головы и птицы, стремящейся взлететь. Перед нами словно два отпечатка на одном и том же листе фотобумаги».

     Мысль сама по себе интересна, но слишком лабораторна для есенинской практики. Дело в том, что таких наложений образа на образ у Есенина не было даже в период увлечений имажинизмом. Рождение действительно причудливого образа «на шее ноги» он пытается объяснить влиянием образной системы драматической поэмы «Пугачёв», во время работы над которой якобы задумывался и «Чёрный человек». Не берусь оспаривать дату замысла поэмы. Она пока что не имеет значения. Хочу возразить В. Баранову по существу самих аналогий. Их несколько.

Наконец-то я здесь, здесь!
Рать врагов цепью волн распалась,
 Не удалось им на осиновый шест
Водрузить головы моей парус.

     При этом он замечает: «Пространственное построение образа то же, что и в «Чёрном человеке». В этих стихах пространство есть, а где пространство у образа, который представляет, по мысли самого же В. Баранова, «два отпечатка на одном и том же листе фотобумаги»? Его-то как раз и нет. Образ замкнулся на «шее ноги». Уже нет ёмкости, которая всегда присутствовала в стихах Есенина даже в раннем имажинистском периоде, включая и «Пугачёва». Вот примеры самого же Баранова:

Прыгают кошками жёлтыми
Казацкие головы с плеч.

Ваши головы колосьями нежными
Раскачивал июльский дождь.

И дворянские головы сечёт топор —
 Как берёзовые купола
В лесной обители.

     У Есенина была очень разработанная архитектура образа. Он был всегда объёмен и зрим. У него не было никакой нужды в экспозиционной строфе, по задаче — действительно, информационной, изменять своей образной системе вообще, а тем более после того, как он публично отказался от имажинизма и объявил о своём повороте к Пушкину. Утверждение, что поэт в 1925 году лишь завершил давно начатую поэму, как видим, ничего не доказывает. У В. Баранова есть ещё пример из «Пугачёва», который он считает важным в своих доказательствах.

Видел ли ты,
Как коса в лугу скачет,
Ртом железным перекусывая ноги трав?
Оттого что стоит трава на корячках,
Под себя коренья подобрав.
И никуда ей, траве, не скрыться
От горячих зубов косы,
Потому что не может она, как птица,
Оторваться от земли в синь.
Так и мы! Вросли ногами крови в избы,
Что нам первый ряд подкошенной травы?
Только лишь до нас не добрались бы,
Только нам бы,
Только б нашей
Не скосили, как ромашке, головы.

     После этой цитаты со многими курсивами оппонент В. Вдовина приходит к выводу: «Если допустимо сказать, что есть у трав ноги или ноги у крови (!), то почему поэт не мог сказать: «шея ноги»? Законно в свою очередь спросить, а почему мог, если все приведённые образы по своему смысловому значению однолинейны и элементарно понятны. Ноги трав? Весь этот образ в пределах наших обычных представлений. Ещё обычнее то, что «не может она, как птица, оторваться от земли в синь». Здесь лишь один образ выходит за грань реальных представлений — это «вросли ногами крови в избы», но у него, по-моему, есть и другое толкование — не в смысле «ноги у крови», что было бы странным, а сама кровь — и есть ноги, которыми вросли в избы, подобно тому, как трава корнями врастает в землю. Потому-то и сказано следом: «Что нам первый ряд подкошенной травы?»

     Статья В. Баранова меня привлекла как раз тем, что он обращается не только к букве стиха, но и к духу творчества С. Есенина. Подход единственно правильный в таком споре. К сожалению, торопливая посылка, что герой поэмы находится в состоянии не только болезни, но и душевного надлома, повела   его за   сомнительными доказательствами в имажинизм. Он даже привёл пример, что в то время писали другие имажинисты. Другой оппонент В. Вдовина П. Юшин прав, когда утверждает, что «Чёрный человек» связан с циклом «Москва кабацкая», но только связаны они не временем, а последующим развитием темы. Поэма «Чёрный человек» — более поздняя реакция поэта на «Москву кабацкую», породившую чёрного двойника. Сам замысел мог родиться в то время, но выполнить его поэт мог лишь на более зрелом этапе, когда трагедия уже осознана.

     Мне хочется «Чёрного человека» отделить от «Пугачёва» не по временным мотивам, а по более существенным. Если бы «Чёрный человек» в какой-то редакции появился в то же время или вскоре после «Пугачёва», то и тогда не было бы оснований искать текстовых связей между этими поэмами. Слишком у них разные задачи, а значит, были разными и эмоциональные накопления. В. Баранов утверждает, что «художественное мышление представляет собой сложное органическое единство. И следует больше внимания уделять тому, что я бы назвал взаимодействием смежных замыслов в творческой лаборатории писателя». Снова мысль очень интересная, но справедливая, на мой взгляд, лишь в одной части. Смежные замыслы наверняка влияют друг на друга в плане их осмысления, но чем больше они осмыслены, тем они обособленней, независимей в строительном материале. В идеале общие строительные блоки им противопоказаны. И те совпадения, которые заметил В. Баранов (в «Пугачёве»: «Золотою известкой над низеньким домом брызжет широкий и тёплый месяц»; в «Чёрном человеке»: «Вся равнина покрыта сыпучей и мягкой известкой»), лишь доказывают мою мысль. Нужно было отдалиться от одного образа, даже забыть его, чтобы написать нечто похожее.

     В споре о влиянии «Пугачёва» на поэму «Чёрный человек» для его участников стало важным установить дату написания последней поэмы. Сторонники ранней даты опираются на свидетельство Мариенгофа, якобы слышавшего поэму сразу же после возвращения Есенина из-за границы, сторонники поздней — на Асеева, тоже слышавшего поэму незадолго до смерти поэта. Последнее свидетельство, подкреплённое и другими аргументами, для меня лично более приемлемо, ибо я всегда воспринимал поэму как итоговую, целиком вышедшую из лирики. Именно после «Москвы кабацкой» в стихах поэта последних лет мы найдём явные эмоциональные и тематические пересечения с поэмой, хотя бы в «Ответе» матери:

Родимая!
Ну как заснуть в метель?
В трубе так жалобно
И так протяжно стонет.
Захочешь лечь,
Но видишь не постель,
А узкий гроб
И — что тебя хоронят.

Как будто тысяча
Гнусавейших дьячков,
Поёт она плакидой —
Сволочь-вьюга!
 И снег ложится
 Вроде пятачков,
 И нет за гробом
Ни жены, ни друга!

     Разве в этих стихах не слышится та же трагическая нота, что и в поэме, но в «Чёрном человеке» она поставлена уже в более высоком философском и трагическом плане. В герое поэмы, как я уже однажды говорил, одновременно и Моцарт и Сальери, при этом Моцарт знает, что Сальери его отравил. Было бы непостижимо, чтобы такой сложный замысел мог быть осуществлен в простом ряду стихов «Москвы кабацкой» — и так, что текст поэмы потом мог потребовать лишь отдельные стилистические поправки, как полагают П. Юшин и В. Баранов. Нет, вышеприведённый пример говорит о том, что замысел вызрел и осуществился после многих самых лучших стихов последних двух лет жизни поэта.

     Сравните звукопись стиха второй строфы приведённого мной примера со звукописью строфы из «Чёрного человека» — «Голова моя машет ушами...» Как он сознательно нагнетает звук «ч»! Ради него даже вьюгу обозвал «сволочью», чтобы и во второй строке оказался этот звук. Его нет только в заключительной строке. Но здесь он уже лишний, звуковой спад точно соответствует печальному признанию поэта: «И нет за гробом ни жены, ни друга!» Теперь целиком прочтём строфу из поэмы с исправленной буквой:

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ночи        -
Маячить больше невмочь.       –
Чёрный человек,
Чёрный человек,
Чёрный человек
На кровать ко мне садится,
Чёрный человек
Спать не даёт мне всю ночь.

     Здесь, как и в «Ответе», принцип звуковой подготовки эмоционального взрыва тот же, но если в первом случае есть лишь намёк на трагедию — всё же писано матери! — то при вступлении в трагедию потребность в её звуковой подготовке во много раз большая, ведь поэт трижды в нарастающем чувстве трагедийности повторяет подряд:

Чёрный человек,
Чёрный человек,
Чёрный человек...

     Если в первой половине строфы три «ч», то во второй — уже девять. С. Есенин был одним из самых тонких мастеров звукописи стиха, и в данном случае проявилось его высокое мастерство. Так в симфониях великих композиторов вы сначала слышите лишь намеки на тему, они мимолетно вплетаются в уже знакомую мелодию, но потом вдруг являются в полном своём обнажении. Три «ч» в строчке «Ей на шее ночи маячить больше невмочь» выполняют ту же подготовительную роль. Если в стихотворении поэт для той же цели придумывает «сволочь-вьюга», то в поэме потребность в «ночи» подсказана смыслом строфы. Мы видим, что идёт математически сознательная работа на «ч»: три до эмоционального взрыва, девять во время самого взрыва. По задаче строфа разламывается на две части. Первые две строки — ещё экспозиция: это то, что предшествует началу самой трагедии, о которой он решается наконец рассказать. Не случайно им сказано: «больше невмочь».

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ночи
Маячить больше невмочь.

     Здесь ещё только информация о том, что было многими ночами. Эмоциональный взрыв с троекратным повтором «Чёрный человек» обусловлен переходом к настоящему времени, к данной ночи, о которой предстоит рассказать.
«Чёрный человек на кровать ко мне садится, чёрный человек спать не даёт мне всю ночь». Трагедия вступила в свои права...

     Когда я занялся дискуссией о спорной букве есенинского стиха, у меня не было заведомого желания что-то доказывать. Мне нужно было сначала разобраться во всём самому, что я и попытался сделать. Не знаю, смогу ли я своим разбором убедить других, но себя я убедил в том, что вместо «г» следует читать «ч». Правда, меня и теперь смущает одно обстоятельство. Почему Сергей Есенин, пользовавшийся интонационной разбивкой строк, не отделил «шею от ночей», скажем так:

Ей на шее
Ночи маячить больше невмочь.

     Но тут приходит и другая мысль. Если бы поэт знал, что может разгореться такой спор, вероятно, отделил бы, но он-то писал, не подозревая о нём.

     А стоило ли спорить из-за какой-то буквы? Ведь читал же я раньше «на шее ноги» и ничего со мной страшного не происходило. Нет, стоило! Реставраторы картин не терпят на полотнах великих живописцев ни одного постороннего мазка. А разве поэзия таких мастеров, как Есенин, не то же самое? Изучая инструментовку есенинского стиха, я ещё больше понял, какой он прекрасный мастер.


ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ
 
3. ВЕХИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
КНИГА  *НАШЕ ВРЕМЯ ТАКОЕ...* Издательство *Современник*. 1973.