Терпеть не могу Ленку. Терпеть не могу ее жестяной голос и визгливый смех. И дом ее не люблю, точнее, квартиру, просто так называется - «дом» – с аккуратно, по струночке, по-немецки педантично выстроенными стульями, сервизом «Мадонна», которым никто и никогда не пользовался, и хрусталем в серванте.
Рюмок, рюмочек, фужеров и бокалов у Ленки столько, что, кажется, хозяева только тем и занимаются, что пьют – на все остальное просто не останется времени! Но нет, Ленкины мама и бабушка ни водки, ни вина с пивом в рот не берут, все это разнообразие у них стоит «для престижа», копится, расползается по стеклянной полке, давит своим шиком. Однажды Ленкина мама поставит очередную «добычу» на полку, и та не выдержит тяжести, зазмеится трещиной по стеклу, обрушится вниз, рассыпавшись на сотни и тысячи мелких осколков, превратившись в груду никому не нужных стекляшек, и долго еще под ногами будет хрустеть стеклянная пыль…
Можно было подумать, что к Ленке я хожу из-за Димки, Ленкиного брата. Только это не так, чесслово, не вру! Конечно, мне приятно, что Димка носит мой портфель, и я появляюсь в школьном дворе гордой такой дамой в сопровождении собственного оруженосца. Но спроси меня: «Пойдешь за Димку замуж?», я бы тут же ответила: «Ни за что!» И дело даже не в противной Ленки-димкиной маме, а в том, что глаза у него такие … скучные, что ли. Вот если бы Серега Шпилевский спросил, любовь моя из детского садика, я бы тут же согласилась, он бы и вопрос закончить не успел. Правда, семья у них, как воспитательница говорила, не-бла-го-по-луч-на-я, вот. Но глаза у него, как у веселого щенка. И будто солнечные зайчики скачут, хочется купаться, и жмуриться от солнца, и хохотать вместе над какой-нибудь ерундой, и шалаш мастерить, и рассказывать про книжку, которую вчера папа принес, и даже самый страшный секрет рассказать: что я мечтаю стать балериной.
К Ленке я хожу из-за пианино. Ленка мне разрешает на нем играть. Гаммы там всякие, этюды Черни, особенно, когда хочет, чтобы думали, что она занимается. Слуха у нее нет, в музыкальную школу ее не взяли, но «фортепиано – это престижно», и «педагог», по выражению Ленкиной бабушки, ходит к ним на дом. Педагог – это такая невысокая толстенькая тетенька с пальцами-сосисками, но по клавишам они мелькают быстро, на удивление.
Пианино у Ленки черное, с золотыми буковками «Ростов-Дон» над пюпитром. Я там родилась, в Ростове-на-Дону, и когда я играла, то мне казалось, что «Ростов-Дон» мне подыгрывает. Во всяком случае, этюды мне удавались лучше, чем Ленке. Она закрывала комнату изнутри и усаживала меня за инструмент, я ставила на пюпитр «Школу игры на фортепиано», ощущала под пальцами теплую ласковость, желтоватых костяшек белых клавиш, и все – я пропадала…
Музыка уносит меня куда-то вдаль, в мир, где живут Одетта и Жизель, трепещет крыльями «Умирающий лебедь» и чеченский мальчик заявляет: «Я буду танцевать».
Балет – это всегда тройной праздник: это воскресенье, это папа, Оперный театр…
Ленкиного папу я никогда не видела: тетя Люда, Ленкина мама, иначе, как «этот подлец» его не называет. Хотя «этот подлец» и деньги им высылает, и вещи для Ленки с Димкой, и марки. Да, именно марки – последнее нашего двора увлечение. У меня тоже есть альбом. Папа мне из каждой командировки привозит какие-нибудь необычные, у меня даже кубинские есть, с бабочками. Очень красивые. У меня их все выпрашивают на что-нибудь сменять. Но ведь это папин подарок, как можно!
Сегодня Ленка тоже достает свой альбом и показывает свои коллекции: спорт, животные, здания какие-то, и вдруг…у меня даже сердце подпрыгнуло, а потом ухнуло куда-то вниз: на одной странице у нее «Золотая богиня» - красивый такой футбольный кубок и балет, Второй международный конкурс артистов балета. Там же Наталья Бессмертнова, я ее сразу узнала!
Не могу выпустить альбом из рук.
- Лен, давай поменяемся, а?
- Да ты что, это же болгарская!
- Ну, у меня тоже иностранные есть, красивые.
- Нет, и не уговаривай!
- А хочешь, кубинскую серию? Ты же всегда хотела? (Думаю, папа меня поймет!)
- Ни за что! – сказала Ленка и захлопнула альбом.
И тут ее зовет бабушка.
Сердце начинает свой «Сиртаки» - быстрее, еще быстрее. Снова открыть альбом. Где же эта чертова страница? А, вот она: «Золотая богиня» на розовом фоне и Наталья Бессмертнова на болгарской марке. Как красиво она летает – пачка воздушная такая – а руки! – только у Плисецкой руки еще красивее – в «Умирающем»…
Я не хочу этого делать. Это стыдно. Я понимаю, что этого делать нельзя. Это нехорошо. Но руки сами тянутся к болгарской марке с балериной и вынимают ее из кляссера. Марка жжет руки, заставляет пылать щеки – нельзя – нельзя! – но хода назад нет – Ленка возвращается.
У меня тут же находятся дела дома.
Дома хожу из угла в угол. На марку даже смотреть не могу. Не радость – сплошной стыд. Ведь она, как ни крути, свидетель моего не очень красивого поступка. Конечно, Ленка – вредина и жадоба, могла бы и поменяться на какие-нибудь другие, но жадничать – все равно не так стыдно, как брать чужое. Я поскорее прячу марку с глаз долой, сунув ее в альбом прямо между страницами.
- Иришка, ты не заболела? Глаза блестят, щеки красные! Давай температуру померим! – предлагает мама.
- Нет, мам, я спать хочу!
Я ложусь спать со своей совестью, а она - не очень удобная соседка.Всю ночь она то сопит в ухо, то толкает в бок, то ущипнет в чувствительное место. В общем, наутро я просыпаюсь, как принцесса после ночи на горошине - совершенно разбитая.
И отношу Ленке альбом с марками:
- Всё. Забирай все. Видеть их больше не могу!
И балериной я больше не хочу быть почему-то.
А с Ленкой – с Ленкой мы и сейчас общаемся…