Позвольте мне, скрипя умами и напрягая божий дар, вновь появиться перед вами, как подзабывшийся кошмар. Да! Муза от безделья воет, Пегас копытом землю роет... Простите, милые друзья, что вновь вас подвергаю я атаке рифмы неуклюжей! Мне б снисходительности грамм: я, право, опасаюсь сам – как бы не оказаться в луже!.. Итак, прошу чуть-чуть вниманья для своего повествованья.
С чего начать? Вопрос не хилый, когда объёмен так предмет. Как описать всё неуныло – тут точного рецепта нет. Согретый вдохновенья богом, другой поэт роскошным слогом писать, конечно, лучше мог. Простите мне вульгарный слог!
Внимание мне ваше лестно. Как незаслуженный аванс воспринимаю я тот шанс, что мы все тернии совместно авось осилим как-нибудь…
Позвольте ж изложить вам суть.
На старый лад затеял петь я, теперь такого не найдёшь. Переменив тысячелетье, уже иная молодёжь свои диктует миру нравы: у ней теперь свои забавы… Хоть не вполне мы старики, а всё ж тягаться не с руки барбосу битому с бульдогом! У вас сейчас иной ухват – и ум, и блат, и шах, и мат...
Но что-то я болтаю много: волнуюсь, видимо, слегка. Ну, извините старика!
Я разбирал свои бумаги, что сами копятся, хоть плачь; и штурм стола, как штурм рейхстага, считал важнейшей из задач. Работа шла довольно вязко...
О, тривиальная завязка! Что я могу ещё сказать? Конечно, я нашёл тетрадь...
В воспоминаньях много ль проку? Давным-давно минувших дел угрюм и горестен удел; нам память – лишняя морока, она не стоит нам труда и не тревожит никогда. Но эти старые записки оставил мне один чудак. Мы были с ним довольно близки – ну, я в то время думал так. Судьба нас после разбросала; встречались мы ещё, но мало: семья, работа, тьма проблем... И как-то разошлись совсем.
Типичный образ поколенья мой друг собою представлял: талантлив, хоть немного вял; и, если б не мешала лень, я его бы сделал (я умею!) героем целой эпопеи.
Вот мой герой – Василий Лобов. Среди ровесников кругом не выделялся он особо ни положеньем, ни умом. В свой срок мой друг окончил школу; был предан Вася комсомолу не более, чем кто иной – общественный, простите, строй не допускал здесь исключений. Вся жизнь лежала перед ним путём укатанным одним к вершинам марксовых учений: такой уж был тогда режим – а идеал недостижим!
В тетради той хранил Василий – так жир верблюд хранит в горбу – описанную вольным стилем свою горбатую судьбу.
Судьба! Как много в этом звуке слилось и радости, и муки! А впрочем, Лобова судьба была ни гладка, ни ряба – и, как костюм с плеча чужого, она могла бы подойти ну трём так точно из пяти, хотя и не об этом слово. Теперь пришла пора тетрадь на суд читателю отдать.
Мой дядя (самых честных правил) к тому же был большой дурак: он поступать меня заставил, хотя и мог устроить так… Ах, эти университеты! Когда вокруг бушует лето, манит река, и пляж, и лес, когда в ребро толкает бес – ужели впрок пойдёт наука?! Вы сами думаете как? Я не лентяй, я не дурак, но из очерченного круга – программы школьной скучных строк – я удирал, как только мог.
Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь – и я со школьного порога отправился в нелёгкий путь. В суровой кабинетной пыли занятия чужды мне были, и вызывал ужасный стресс во мне технический прогресс. Кругом дрожала абитура: невроз, бессонница, мигрень – всю ночь и после целый день. Но у меня губа не дура: я плотно ел, спокойно пил – и почему-то поступил.
О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух! Экранов, ламп и трубок ртутных, и сколько лазеров вокруг! Кругом доценты, кандидаты (забиты Ларами Пенаты...); и даже ректор сам порой шнырял сквозь наш весёлый рой. От радости едва ль не плача, мы слово новое «студент» к себе примерили в момент. Какая выпала удача: в науку можно сунуть нос! И нас отправили в колхоз.
Да, человек – лишь птичка в плане, и я запомнил навсегда: студент собой стирает грани меж всеми видами труда. Сентябрь придёт тропой окольной – сойди с дороги, недовольный, и в битве той за урожай ты государству не мешай!
Система действовала славно: все предприятия, ты глянь, платили рекрутскую дань; а ВУЗы, значит, и подавно: коль это нужно для идей – вперёд, и никаких гвоздей!
Я помню чудные мгновенья в полесской кондовой глуши; дневные сны, ночные бденья, и ящик водки для души; свой труд на благо коллектива и премию (вот это диво!); костров сиянье над рекой и замдекана грозный вой; гитарный скрежет полунощный и радость редких выходных (эх, кто б тогда добавил их?!). Что жаждал организм немощный? В конце концов, отбывши срок, удрать обратно бог помог.
И вот пошло: кванты, дифуры и вся подобная фигня... Я понял – эти процедуры, пардон, совсем не для меня. И я ушёл. И дверью хлопнул с одним лишь только: чтоб ты лопнул, проклятый университет! В твоих стенах мне счастья нет. Другая ждёт меня дорога: всем прочим личностям в пример я, неудачный инженер, пойду да послужу немного...
И вот, словечко за словечко, издал указ товарищ Гречко.
Пора! Повестку мне приносят, и плачут родственники в лад, и поезд вдаль меня уносит, и я теперь уже солдат…
Ракеты — это не игрушки! И не игрушки также пушки. Поэтому-то вот солдату допрежь всего дают лопату, дают пилу, дают топор, и тряпку, и ведро с водою... Ночами бодро пол я мою, а днём, прокравшись, словно вор, в каптёрку или в кочегарку, коплю задор для ночи жаркой.
…Дианы грудь, ланиты Флоры солдаты видят лишь во сне. Зато какие разговоры ведут о женщинах оне!
......................
О, да!!! Но эту тему, впрочем, мы обозначим тут отточьем…
Встаёт заря во мгле холодной. Дневальный проорал подъём. Вот злой как чёрт, ввалился ротный, и сразу вызван на приём состав сержантский. Завтрак скоро. Отдельной темой разговора прошло дежурное ЧП. С тоской о гречневой крупе в столовой рота поридж харчит... И, завершая этот вид, явился тучный замполит. Что надобно тебе, о старче? Два года – сроку так немало, чтоб от тебя душа устала!
Но срок идёт – одна отрада. И я старик, и лозунг мой – что мне ракет уже не надо, а надо поскорей домой. Смотрю лениво, как салаги трепещут предо мной, как флаги на крыше штаба батальона, и на меня глядят влюблённо.
Прощай, гнилое Забайкалье! Давно в Европу мне пора. Пусть пашут здесь, как трактора, ужо призывники-канальи!
И рота, проводив меня, осиротела с того дня.
Меня торжественно встречают декан, проректор и комсорг. Они во мне души не чают. К чему же тут словесный торг? И снова завертелись годы...
Но я уже не той породы, когда мне можно ставить «уд» за кропотливый тяжкий труд! Я ныне знаю свою силу, и педагог уже не тот: он ласково глядит мне в рот и улыбается так мило! И мне теперь за всякий вздор поставят минимум что «хор».
Ну что ж! Покоя сердце просит. Такое время. И притом руководитель мне приносит и дарит тему на диплом; и чуда ждёт, и ждёт удачи, подсказывает, просит, плачет; он весь в отеческой заботе, он побудил меня к работе... Трудился я, что было сил. Конечно, сил было немного – прости, наука, ради бога! Но всё ж восторг я пробудил, когда в ужасном напряженьи познал таблицу умноженья.
Затем защита. Председатель, смущаясь, задал мне вопрос. Я с детства был большой ругатель – и как поехал, как понёс!.. А впрочем, и не так уж шибко: он мигом осознал ошибку...
Итак, прощай, лихая воля! У инженера злая доля: плохой начальник, хитрый зам, зимою отпуск, летом план, долги, очки, пустой карман, аванс, коньяк, потом «Агдам», работа, милая семья, и денег нету...
Счастлив я.
В воспоминаньях сердцу милы весёлой младости года!
...Правитель дряхлый и безсилый над нами властвовал тогда. Мы ж были юны и пластичны. Тогда считалась неприлична и тень сомненья в правоте... Ещё так близко годы те!
Мы верили в себя, в страну, хоть часто наши идеалы к тому годились очень мало. Но не браните старину: пусть нынче изменился свет – а идеалов вовсе нет.
Но что же наш Василий Лобов? В него, как в зеркало, гляжусь; в нём вижу я удел народов, и ужасаюсь и горжусь.
Итак... Жилось тогда неплохо. Могучим символом эпохи единый высился Союз, и если бы не лишний груз Политбюро (бездарно-тяжкий, что в сумме был древней Москвы), то, верно, согласитесь вы – народ совместную упряжку тянул, да так, что пыль столбом!
Так мир мы пробивали лбом.
Перенесёмся же в то время – назад на двадцать-тридцать лет, когда возложенное бремя не очень гнуло нам хребет; когда у нас в радушной ласке готовы были, словно в сказке, для голодранцев всего мира зарплата, пища и квартира. Да, удивительно мы жили! Как что получше – это им (но оставалось и самим!); а вот теперь нам объяснили, что это был не счастья миг, а исторический тупик.
Блажен, кто над собой смеялся, кто никого не проклинал, кто ничему не удивлялся и ложь за правду принимал. Так к цели страшной и великой под сенью негрешимых ликов брели дорогою отцов слепцы – поводыри слепцов. История нас не колышет; хрустят песчинки в жерновах; но сколько горечи в словах, которые никто не слышит!.. И бьёшься, бьёшься головой о самый лучший в мире строй.
Недаром всё же свои кости сложили деды и отцы: фундамент сталинских погостов родил высотные дворцы. Мы были живы – и не живы; страной контраста и надрыва мы виделись со стороны, своей фантазией пьяны. Мы видели в широком буйстве страну какую-то не ту; точили светлую мечту две крысы – зависть и холуйство.
Что ж, окунёмся в этот быт, пока он напрочь не забыт!
В душе тоску и зависть сплавя, у нас все голосуют «за». Сперва в глаза поют и славят, затем ругают за глаза и, высидев штаны до дырки, идут домой, как после цирка, смакуя то, что было «там», к родным вернувшись сундукам.
О, сундуки большие эти! О, как привязаны мы к ним, что мнятся самым основным и самым важным в целом свете! Полним не покладая рук мы нашу крепость – наш сундук. От этого стране не легче, но о стране заботы нет. Мы по привычке водкой лечим тоски безудержной привет и продолжаем всем на диво жить молчаливо и счастливо, совсем не принимая мер и ставя всем себя в пример. Но по привычке, из опаски, мы души держим взаперти; на долгом жизненном пути нам позы суждены и маски; и указующе рука нам путь торит издалека.
История все персонажи приставит к месту своему; я лично не пытаюсь даже давать оценку никому. Я лишь смотрю, сопоставляю, и право вам предоставляю решать, что хорошо, что нет, и лишь свой собственный сюжет – быть может, и весьма некстати – вплетаю в будни тех годов. На нём я показать готов, что нам приносит в результате весь свет возвышенных идей для недостойных их людей.
…Стояло лето, сердце года. Асфальт топил июльский жар. О беззаботность! О свобода – побочный молодости дар! Кто молод был – тот знает это, что значит молодость и лето, и сколько счастья в чувстве том; как пахнет новенький диплом…
Пять лет борьбы отметить надо! Мы с Лобовым решили так, что мы достойны всяких благ (достоин каждый труд награды). Что ж, решено! Нас ждали с ним и море Чёрное, и Крым.
Отдельным я отмечу словом поездку в райские края. Мы были к этому готовы, своей эпохи сыновья.
Имеет минусы и лето: попробуй-ка достань билеты! Приводит в ужас мысль о том, как нас повсюду ждал облом; а очередь была длинна... Вставали в три мы наудачу, чтобы по спискам (не иначе!) достичь заветного окна, и тут услышать злой ответ: билетов не было и нет.
Не верите? Смеётесь? Было! Сейчас, конечно, всё не так...
Отчаявшись, зашли мы с тыла – так ходят все, кто не дурак, и кто не любит лишней пыли. У Васи где-то связи были – да, связи! Ничего себе – в самом, представьте, КГБ. Тот самый дядя (честных правил!..) куда-то срочно позвонил – и раб судьбу благословил! Билеты он легко доставил на нужный рейс, на нужный срок. Ну, прямо скажем – царь и бог!
Благословенная Таврида! Смешавшись с пёстрою толпой, навьючен, как кариатида, я Ялту попирал стопой. Мой Лобов проявил сноровку, и как-то слишком даже ловко, крутнувши нос туда-сюда, нашёл нам комнату! Ну да! Шикарную, недорогую, на горы вид, шестой этаж – на десять дней он будет наш… И мы, как юные буржуи, которым некуда спешить, скорей отправились грешить.
Кто не был там – понять не сможет волшебный южный чувства пир; и наши две блатные рожи вписались ловко в этот мир. Какие девушки! Какие коричневато-золотые тела! Какое тут вино! Как всё прекрасно и чудно! Вот персики в пуху нежнейшем, вот самый ранний виноград, вот мёд, опять вино, гранат... Читатель ждёт уж рифмы «гейша» – ну что ж, бери её скорей, да заодно уж и «еврей»!
О, вечера, когда над морем восходит томная луна!.. Когда, нашлявшись на просторе, о камень хлюпает волна! А запах дивный олеандра! А Коктебель! Гурзуф! Массандра! А прочий милый сердцу вздор! По ним вздыхают до сих пор желудок, печень, ум и сердце... Всё это – королевство грёз, в которое нас бог занёс, а Ялта – это как бы дверца: там пульпо-авто-турбо в ряд – и только рублики летят!..
Поэты всех времён и наций, вы хором славите вино! За светлой юностью угнаться поможет памяти оно. Мы пили каждый день примерно; коль слить всё вместе – глядь, цистерна! Я не шучу. Какие шутки! Клянусь вам язвою желудка, мы с Васей были славной парой!.. Читатель, в том уверен я – коль смог, ты взял бы на себя часть алкогольного удара… Поэтому вино средь травли уж как смогу, так и прославлю!
Год чёрный винного указа лишь зарождался впереди, и алкогольная зараза вольготно булькала в груди. Теперь указ сорта подпортил... Но знатоку – и тут не спорьте – названья музыкой звучат: «портвейн», «кокур» или «мускат»!
Год выпал щедрый и обильный в той части, что касалась нас; и нам указ был не указ, и понесли урон посильный Голицынские погреба. Что это, если не судьба?
И как же обойти мне тему красавиц южных! Как цветы растут они в саду эдема – о, девушки моей мечты! Их шорты белые на пряжках – как волн кипенные барашки, и для неопытных они опасны так же... Ты взгляни – загадки белизны их нежной на подвиг всякого манят, и строен пуговиц отряд, путь указующий прилежно; и ты уже вообразил...
Но – замолкаю!.. Нету сил!!!
Я мог бы выдумать, пожалуй, курортный Лобову роман, но он был аккуратный малый, и в тот раз боевой колчан Амур растрачивал напрасно. Ну что ж, я понимаю ясно: не в плюс рассказчику, о нет, такой ощипанный сюжет! Что за рассказ без героини?! Без женщин всё и вкривь, и вкось... Ужели б места не нашлось Наташе, Оле иль Полине? Но горек истины излом – ведь я пишу лишь о былом.
Тот ошибётся, кто представит идиллиею те года, хотя нас жизнь не меньше давит и нынче, нежели тогда. Поверьте, наше поколенье тому пример и поученье: тогда мы жили, а сейчас мы вымираем... В добрый час.
О молодежь! Теперь навряд вам нужен мой совет скрипучий: хоть яйца курицу не учат, но и учиться не хотят... И знать не знают, подлецы, о чём мечтали их отцы.
Есть странная черта у юга: всегда в толпе – но ты один. Довольны были мы друг другом, и, среди радужных картин прибоя, моря, солнца, соли, веселья, фруктов, алкоголя, Ай-Петри, путешествий, show – нам было очень хорошо!.. Дни сладкие однообразны и, если много их прошло, к ним относиться тяжело по-прежнему с любовью страстной... Всему на свете есть предел. Кощунство! Юг нам надоел.
Пожалуй, помяну с разгона я крымских станций пыль и зной, жар раскалённого вагона... Итак, мы ехали домой.
Вот к вечеру пахнуло влагой, вот заструились по оврагам ручьи, и первая река вдруг отразила облака и звёзды между ними... Поезд влетел под долгожданный кров прохладной ночи, и костров, и северного неба... То есть мы возвращались в мир забот: ждала работа. Ждал завод.
Распределение слепое нас бросило в один отдел. Василий выбрал за обоих – я сам не знал, куда хотел. Сейчас я, как король на пешку, на новичков гляжу с усмешкой: «Ну-ну, давайте, молодёжь!»…
Эх, жизнь прошла, едрёна вошь!
Как часто я у них встречал невинный, юный взгляд упрёка! «Да, страшен труд для нас жестоко!» – казалось, ясно он кричал. О, молодой специалист! Как ты раним, наивен, чист!
Но прочь, унынье, свои лапы! Перед тобой не спустим флаг. Направить силы нам пора бы на обретение матблаг. Ведь есть они! И их имеют те, чьи седины уж лысеют, те, кто оканчивает путь, чья от наград ломится грудь, кто ездит более, чем ходит, кто не видал очередей, кто сверху смотрит на людей, кто не нуждается в доходе, кто... В общем-то, куда ни глянь – как бы не вымазаться в дрянь!
Вот так мы с Лобовым решили, вернувшись с южных рубежей. Что ж, как смогли, мы отгрешили; и, сбросив маски алкашей, за дело принялись отважно. Работой (в основном бумажной) фортуна завалила нас: нирвана, полный кайф, экстаз!
Ох, с памятью не так уж гладко; я сердцем чувствую упрёк. Прости, Василий, не сберёг – была, была ещё тетрадка! Но вспомнить я оттуда смог лишь несколько отдельных строк:
Прощай, о юность! Я наплакал сегодня тазик горьких слёз. Как на цепи сидит собака –так я теперь к тебе прирос, родная должность инженера! Что ж, началась иная эра: я ныне влившийся в струю член социума (во даю...)!
Однако я продолжу всё же. Едва меня в сей грешный свет отправил университет, чтоб жизнь познал своей я кожей, безделье кончилось. И вот пришёл я на родной завод.
Какие интеллектуалы! Какой начитанный народ! Не усомнясь во мне нимало, меня пустили в оборот: как новичка – обычай древний – меня отправили в деревню. Хотя мне было всё равно: в деревне тоже есть вино.
Какие были приключенья! Солома, дождик, комары... Признаться, с давней я поры к природе чувствую влеченье. Когда бы к ней стакан вина – природа оч-ч-ченно вкусна!
Но всё кончается, однако. Минуте не прикажешь: «стой!», и дождь унылый долго плакал, когда приехал я домой. Ура! Знакомые всё лица! Начальник прибыл из столицы; вот запускают новый блок, и гадкий переменный ток сменяют гладким постоянным; тут с новым типом микросхем долбутся; с кучею проблем профорг явился окаянный, и предлагается спроста мне марка «красного креста»...
Мы все работаем. Чудесно! Все успокоились давно, и мыслям в голове не тесно; сижу себе, смотрю в окно. Благословенен сектор этот! Работа здесь не цель, а метод. Чтоб двигалась в мозгу кора, играет радио с утра… Но попусту я время трачу на описанья. Верь не верь, мы коллективом всем теперь решаем сложную задачу: чтоб всё сложилось very good – когда ж зарплату нам дадут?
Но это всё! Как ни старался, а вспомнить больше не сумел...
Причудливо меняя галсы, корабль судьбы на рифы сел. Нас мелочёвка одолела: в дела текущие отдела мы погрузились с головой, таща кусок работы свой. Неинтересный был период: на смену летним отпускам пришла осенняя тоска... Отсюда сделаем мы вывод: за наслажденья, господа, платить приходится всегда.
Любить начальников и власти народ не будет никогда; от них и беды, и напасти, и уйма всякого вреда. Здесь я с народом солидарен: начальник наш был строг, бездарен, не туп, конечно, но нахал – ну, звёзды с неба не хватал. В незыблемой системе блата он вбит был плотно, словно гвоздь. Иным на зависть и на злость был чьим-то братом или сватом, и страсть к наживе личной ставил превыше кодексов и правил.
Василий – чистая натура! – сперва немного обалдел, когда постыдной процедуре подвергся свыкшийся отдел: нам премию судьба послала – не то, чтоб много, но немало, а тысячу! Изрядный куш (в отделе было тридцать душ).
Наш шеф распорядился с ходу:
– Получит каждый по труду! Я принцип строго соблюду: пятьсот – себе, пятьсот – народу. Всё поровну?! Кто скажет «нет» – тому большой-большой привет!
Да, доля львиная шакалу принадлежит, увы, всегда! Не то, чтоб нам досталось мало –мы были новички тогда, не претенденты на награду, поскольку никакого вклада ещё покамест не внесли, хотя и задних не пасли... Но за людей обидно было! Поскольку жизнь ещё пока, так беспечальна и легка, нам крылышки не опалила, то нас подняло на дыбы –здесь вновь веление судьбы!
Призвав в помощники Эзопа, я басню, помню, написал...
(Читатель ждёт тут рифмы... Опа! Вот тут-то он не угадал!)
Но – к басне. Я – Эзоп неважный, да и боец не столь отважный, как Вася – только в баснях смел, но хоть в стихах успех имел.
Я помню эпопею нашу... Василий бился, как герой и, наслаждаясь той игрой, он заварил такую кашу!..
А впрочем, что же это я! Ведь басня – вот она, друзья:
Василий был Котом серьёзным – хоть «первый сорт» ярлык пришей. Не раз, не два в сраженьи грозном Василий наш ловил мышей. Читатель мой! Тебя едва ли в такие норы посылали, где наш Василий – хвост трубой – рвался с судьбой в неравный бой. Тут трепещи, неосторожный! Но мышь по-своему права; до сей поры она жива. На мышку всё списать возможно... Итак, в масштабах всей страны нам мыши верные нужны.
Но это к слову. Кот Василий и взор, и нюх имел такой, что стоило больших усилий его за хвост поймать рукой. Раз за Медведем он заметил, что мех того кудряв и светел; рога! (хотя, тут, впрочем, я весьма уклончивый судья); и шкура-то сидит неплотно, и хвост как-будто длинноват; и что-то блеет невпопад, хотя и хлещет мёд охотно. Василий – пристальней глядеть... Ба! Это ж вовсе не Медведь!
На срочно созванном совете, чтоб коллектив предостеречь и факт представить в нужном свете, держал наш Кот такую речь:
– Всяк свин да знай своё корыто! Я говорю при всех, открыто: судьбой урок нам горький дан – под данной шкурою... Баран! И мне весьма, поверьте, странна причина стольких наших бед, ведь не годится, спору нет, Медвежья должность для Барана! А доказательств – целый тюк: и крепок лоб, и толст курдюк!
Тут началось! Всё в шуме, в гаме; Шакалы злой подняли визг; Баран-Медведь, суча ногами, вопил аж до сопливых брызг; копытами забили Кони (точнее – Мерины в законе), а Попугай в отместку им орал на всех «даёшь режим!».
Но тут поднялся хитрый Лис, из центра прибывший с визитом, и зачитал с суровым видом, глаза потупив скромно вниз, приказ строжайший: дабы впредь Барана называть Медведь.
Пора, читатель мой, к морали – ведь без морали нам никак. И мы, бывало, так орали:
– Медведь баран! Медведь ишак!
Я о другом. Пока всё длится, пришла пора расшевелиться, ведь, слава богу, есть у нас Котов достаточный запас; не каждый Кот решится сдуру, презрев мышиную возню, как говорится, на корню начать делить медвежью шкуру!
...А кот Василий будет дран, пока Медведь у нас – баран!
Фу! Даже вспомнить неохота, как расклевали нас враги! Всё кануло, как труп в болото, и даже не пошли круги...
Злопамятность – венец лакейства; наградою за наше действо обструкция и остракизм с комплектом ежедневных клизм обрушились на наши выи… Сказать ли, как кричит изгой под неустанною розгой? Мы ж были люди, и живые! Но даже дядя из всех дядь не мог систему поломать.
Однако всё минулось как-то. Но, хоть промчался целый год, нам не забыли того факта, что мы открыть посмели рот: мы стали вечно нелояльны, и по шкале десятибалльной оценка нашего труда не поднималась никогда превыше захудалой тройки. Ни сверхурочные, ни план не наполняли нам карман; и, как бы ни были мы стойки, но извернулись – и привет, не оттрубив своих трёх лет.
Вот тут мы с Лобовым счастливо расстались... Время, извини! Порою мы потом за пивом былые вспоминали дни...
Да не сложится впечатленье, что в нашем с Васей окруженьи водились только говнюки! Всё как-то было не с руки мне вспоминать людей толковых: ведь гад, подлец и обормот всегда протиснется вперёд! Но – были люди, право слово, с которыми сочту за честь я даже рядышком присесть!
Мечты нас в молодости губят, и ясно жизни на краю: в годах минувших каждый любит не нравы – молодость свою, когда нет слова «невозможно», когда пройти дорогой ложной и возвратиться хватит сил; когда... А впрочем, каждый был в плену у ветреных иллюзий; и недра памяти хранят поступков странных долгий ряд… Конечно, это дело вкуса, но я бы молодости шквал, пожалуй, счастьем бы назвал.
Что за судьба! Каков роман! Был Лобов человеком дельным: прошёл войну (Афганистан), был ранен – к счастью, не смертельно; женился счастливо вполне; и вообще казалось мне – остепенился наконец-то. Нашлось для укрощенья средство – к венцу летящие года. Всё медленнее сердце билось, и ясно, ясно становилось, что миновали навсегда страстей мятущихся порывы...
Мы были живы – но чуть живы.
Ещё не ведая об этом, Мой Лобов, жизнию влеком, на месяц делался поэтом, потом на два – истопником; был новым русским два-три года; но у него не та порода, чтоб задержаться в их среде; затем скитался кое-где; развал Союза встретил в Чили, и с криком: «Гады! Без меня?!.» обратно выбрался в два дня; но было поздно... Замочили мы это дело коньяком – обычай сей и вам знаком!
Во вкус входить я было начал: Василий сделался лицом и свой характер обозначил; я полумастерским резцом черты его явил народу; жизнь отражая год за годом, возник хоть дохлый, но сюжет; и вдруг...
Да мне прощенья нет – на всём скаку упасть с Пегаса! – хоть он и норовистый конь: хомут не терпит и супонь – но, видно, тут конец рассказа; да и былые времена всем надоели до хрена.
Я б мог присочинить для Васи дух леденящую любовь – но он далёк был от экстазов... Себя, читатель, не готовь к искусственному повороту. Я мог бы расфуфырить оду о том, как он пошёл в народ, стал депутатом и живёт чуть не в Кремле иль в Мавзолее – и это ложный поворот... Да и какой в Кремле народ!
Читателя я пожалею; мне отпираться не резон: Василий – ты, и я, и он...
Судьба типичная и злая калечит слепо тех и тех; я всем вам искренне желаю у дамы сей иметь успех. Восприняло людское море как каплю Лобова. Не горе, не счастье – это жизнь сама: в ней нет ни сердца, ни ума; она любому сбавит прыти... И Вася жил, толстел, лысел, и стал в конце концов как все – старел, болел, боролся с бытом, чтоб кончить, как заведено, футболом, водкой, домино.
Пора признаться, как ни грустно – я зря отважился рискнуть. Мой Лобов – лишь предлог искусный, чтоб просто в зеркало взглянуть. Его пример – другим наука, но более о нём – ни звука: уж сам себе наскучил я, не говоря о вас, друзья!
А жизнь, то добрая, то злая, проходит, как сеанс в кино... Я успокоился давно (чего и вам теперь желаю), и только Вася – старый друг – заходит скрасить мой досуг.