Моя заметка "Тевье с Тарасом братья навек" получила несколько откликов, в том числе и такой (привожу оригинальный текст):
"Наум, читал с уважением и большим пониманием Вашей позиции относительно "юбилейного" ляпсуса Евгения Евтушенко, но в том, как Вы, маэстро, обошлись с "Бабьим Яром": с предвзятостью и оценкой (со всем моим уважением к Вам!) - НЕ СОГЛАСЕН!!! Тут Вы, немного, палку перегнули... Sorry!
Мухи - отдельно, котлеты - отдельно!"
Дело в том, что я назвал стихотворение Евтушенко "Бабий Яр" - "довольно слабым", отсюда и мухи с котлетами. Для того, чтобы отделить котлеты от мух и выпрямить перегнутую мною палку, я и пишу этот текст.
Но для начала должен сказать, что поэта Евгения Евтушенко я уважаю. Некоторые его лирические стихи я просто люблю. Хотя, если бы я составлял список любимых мною современных поэтов, то Евтушенко оказался бы в конце первой его дюжины. Скажу ещё, что, на мой взгляд, Евтушенко - по-настоящему русский народный поэт. В отличие, скажем, от Бродского, которого почитает интеллигенция и который не получил всенародного признания и никогда его не получит, несмотря на Нобелевскую премию.
А теперь - к "Бабьему Яру". Немного истории.
В августе (числа я уже не помню) 1961-го года в Киеве, в большом зале Октябрьского дворца состоялся вечер встречи с поэтом Евгением Евтушенко. Поэт приехал в Киев загодя, встретился с писателем Анатолием Кузнецовым, и тот повёл его в Бабий Яр. (Что такое Бабий Яр - знают все). Вот что писал Кузнецов в предисловии к своему роману "Бабий Яр":
"...Евтушенко, с которым мы дружили и учились в одном институте, задумал свое стихотворение в день, когда мы вместе однажды пошли к Бабьему Яру. Мы стояли над крутым обрывом, я рассказывал, откуда и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости, как шла борьба за памятник, которого так и нет.
"Над Бабьим Яром памятника нет…" - задумчиво сказал Евтушенко, и потом я узнал эту первую строчку в его стихотворении..."
(Учились они вместе в Литературном институте, а судьбы их - пошли врозь. В 1969-м году Анатолий Кузнецов, будучи в Лондоне для сбора материалов к биографии Ленина, остался там, получил политическое убежище и жил, неприкаянный, как бедный эмигрант. В том же году Евтушенко был награждён орденом "Знак Почёта").
А вот как описывает свой приезд в Киев сам Евтушенко:
"...Я был настолько устыжен тем, что я видел, что я этой же ночью написал стихи. Потом я их читал украинским поэтам, среди которых был Виталий Коротич, и читал их Александру Межирову, позвонив в Москву.
И уже на следующий день в Киеве хотели отменить мое выступление. Пришла учительница с учениками, и они мне сказали, что они видели, как мои афиши заклеивают. И я сразу понял, что мои стихи уже известны органам. Очевидно, когда я звонил в Москву, подслушали или, когда я читал их украинским поэтам, был среди них какой-то стукач и было доложено, что я буду на эту запрещенную тему читать стихи. Мне пришлось пойти в ЦК партии Украины и просто пригрозить им, что если они отменят мой концерт, я буду расценивать это как неуважение к русской поэзии, русской литературе, русскому языку. Я им, конечно, не говорил, что я собираюсь еще кое-что предпринять. Но они прекрасно это знали и решили не связываться со мной и дали мне возможность прочитать это стихотворение.
Я его впервые исполнил публично. Была там минута молчания, мне казалось, это молчание было бесконечным. Там маленькая старушка вышла из зала, прихрамывая, опираясь на палочку, прошла медленно по сцене ко мне. Она сказала, что она была в Бабьем Яре, она была одной из немногих, кому удалось выползти сквозь мертвые тела. Она поклонилась мне земным поклоном и поцеловала мне руку. Мне никогда в жизни никто руку не целовал..."
(http://www.chayka.org/node/3104).
Есть ещё и такой вариант:
"- Вечер все-таки состоялся?
- При полном аншлаге. Несмотря на заклеенные афиши, в Киеве очень хорошо работало сарафанное радио. Не только в зале негде было яблоку упасть, но и перед входом стояли люди без билетов, тысячи две, не меньше. Просили выставить на улицу громкоговоритель. К сожалению, не получилось.
Позже мне рассказали, что в 37-м в подвалах киевского Октябрьского дворца допрашивали и расстреливали людей. Так что эта сцена — плот на крови. И я на том плоту читал "Бабий Яр". Очень волновался. А в конце добавил: мне стыдно за себя и нашу страну оттого, что поверх братской могилы насыпают горы мусора. После этого навалилась такая тишина, что я понял — нет ничего громче тишины.
Потом слышу — постукивание все громче. Смотрю — это по сцене приближается согбенная старушка с палочкой. Все замерли. Она подошла, поклонилась, взяла мою руку и поцеловала, — мне в жизни никто рук не целовал, — сказав: "Я была в Бабьем Яре".
- Говорили, чудом спаслись 29 человек.
- Наверное, она была одной из тех, кому удалось выползти. И когда прозвучали эти ее слова, люди вдруг очнулись и раздались громовые аплодисменты."
(http://www.bulvar.com.ua/arch/2011/38/4e7a498c4aa6c/).
Я был на выступлении Евтушенко в Киеве и должен сказать, что Евгений Александрович, мягко говоря, привирает. Можно было бы отнести это на счёт старческого маразма, но Евтушенко находится, к счастью, в полном здравии, колесит по белу свету, пишет стихи, даёт интервью, словом - маразма в нём не наблюдается. Всё это описание - чистая выдумка для украшения биографии.
И Евгений Александрович сам уже настолько поверил в эту выдумку, что приплёл к ней трогательную историю о своей второй жене Галине Сокол (цитирую по его книге “Волчий паспорт”, Москва, Вагриус, 1998, стр. 102):
"...Когда в 1961 году, в Киеве, я впервые прочитал только что написанный "Бабий Яр", её (жену.- Н.С.) сразу после моего концерта увезли на "скорой помощи" из-за невыносимой боли внизу живота, как будто она только что мучительно родила это стихотворение. Она была почти без сознания. У киевской еврейки-врача, которая только что была на моём выступлении, ещё слезы не высохли после слушания "Бабьего Яра", но, ото всей души готовая сделать всё для спасения моей жены, после осмотра она непрофессионально разрыдалась и отказалась резать неожиданно огромную опухоль.
- Простите, но я не могу после вашего "Бабьего Яра" зарезать вашу жену, не могу, - говорила сквозь слёзы врач.
Я улетел с женой этой же ночью в Москву, и то, что выглядело как гнойная опухоль, к счастью, оказалось кистой.
Но, только-только пришедшая в себя, белая как мел после операции, моя жена еле шевелящимися губами немедленно выругала меня за это новое стихотворение, заклинала, чтобы я его не печатал.
- Это настолько больно, что об этом вообще нельзя писать, - сказала она.
Такой у неё был характер."
Стихотворение "Бабий Яр" на своём вечере в Киеве Евтушенко не читал. Может, он и написал его в ночь после посещения Бабьего Яра, не знаю. Может, действительно читал его Межирову и Коротичу. Коротич работал тогда врачом, он не был ещё комсомольско-партийным функционером и, возможно, ему не были чужды слова Евтушенко. Хотя на всякого рода несанкционированных мероприятиях в Бабьем Яре его никогда не было, в отличие, скажем, от Виктора Некрасова и Ивана Дзюбы. Но вот как живописует евтушенковский приезд в Киев сам Виталий Коротич (и тут я должен просить прощения за длинные цитаты, но без них - никуда не денешься):
"Мы познакомились с Евгением Евтушенко в Киеве летом (дело было в августе. - Н.С.)1961 года, когда он пришел ко мне домой вместе с киевским литературным критиком Иваном Дзюбой. Незадолго до этого в московской «Литературной газете» знаменитый турецкий поэт-эмигрант Назым Хикмет, которого и Евтушенко, и я очень уважали, написал обо мне щедрую, незаслуженно хвалебную статью, которая была опубликована вместе с переводами моих украинских стихов на русский язык. Переводы сделал еще один замечательный поэт — бывший киевлянин Наум Коржавин. Женя сказал, что завидует мне, поскольку, мол, Хикмет редко о ком так пишет, и с этого широкого жеста со стороны знаменитого сверстника началось наше знакомство.
Евтушенко в то время был уже очень известен и в Киев приехал для проведения вечера своей поэзии, намеченного в одном из самых престижных залов — Октябрьском дворце. Наше поколение стартовало в литературу почти одновременно в разных концах Союза, но все мы выглядели по-разному, нас били за разное (в союзных республиках над всеми, кто писал на родных языках, постоянно кружился жупел "буржуазного национализма"), и мы еще только нашаривали друг друга на ощупь. Надо отдать должное Евтушенко, который одним из первых заговорил о судьбе поколения и необходимости взаимной поддержки.
Тогда, в 1961-м, я еще работал врачом. Женя пришел ко мне на ночное дежурство, мы обчитывали друг друга стихами у меня в ординаторской, назавтра пообедали в подвальном ресторане "Абхазия" на Крещатике. Помню этот взаимный интерес узнавания и кажущуюся - иногда настоящую - нескрытность, откровенность, всегда исходившую от Евтушенко. Он говорил больше, чем слушал, рассказывал интересно и много.
В ту пору у меня не было еще, естественно, никакой дачи, но жена с сыном жили в арендованном домике у Десны неподалеку от города. Мы поехали туда, за неимением гостевых апартаментов переночевали в копне сена на берегу и говорили-говорили. Собственно говоря, я слушал, а Женя рассказывал мне неимоверные вещи о своих путешествиях, о женщинах, которые у него были на Кубе, да еще и об огромной барже с омарами, которые шевелились под Евтушенко и его дамой. С ума сойти! По врачебной ассоциативности я представлял, как злой огромный омар мог тяпнуть Женю клешнями-ножницами за что-нибудь самое дорогое, и восхищался безрассудной отвагой поэта.
Вечером в переполненном Октябрьском дворце Женя вдруг начал рассказывать, что всю эту ночь он ездил на пароходе по Днепру, разговаривал с попутчиками - я вдруг понял, как настоящий писатель может превратить в новеллу что угодно и заворожить аудиторию своими рассказами.
Стихи Евтушенко принимались на ура, он бесконечно читал их и раскланивался, вызывал нас с поэтом Иваном Драчом, приглашая зал порадоваться, что в Киеве живут такие замечательные люди, как мы с Иваном. Евтушенко был бесконечно щедр и талантлив. Таким я запомнил его в первую встречу, и, надо сказать, что в следующие годы и десятилетия это впечатление дополнялось, но не менялось в основе.
Как раз во время евтушенковского пребывания в Киеве прорвалась дамба, которую киевские власти создали для заиливания Бабьего Яра, выравнивания земли над ним и создания на месте массовых убийств и захоронений серии спортивных площадок. Если это и была Божья кара за кощунство, то наказали не тех, кого следует.
Вал полужидкой пульпы из Яра обрушился на Подол (не на Подол, а на Куренёвку. - Н.С.) ранним утром, заливая улицы, трамваи, в которых люди ехали на работу, затапливая первые и подвальные этажи жилых домов. Сколько точно народа тогда погибло, не было объявлено никогда. Да и кто в нашей стране учитывал, сколько народа в разные времена погибло из-за начальственной глупости?
Врачей, особенно молодых, мобилизовали на разгребание завалов и выковыривание трупов из быстро застывающей массы. Подробный рассказ об этом не входит в мой нынешний замысел, скажу лишь, что Евтушенко просил привести его как можно ближе к месту трагедии, и я, сколько мог, протаскивал его сквозь оцепления, а затем решил, что не надо ему разглядывать куски человеческих тел, выворачиваемые экскаватором из грязи. Он и без того увидел достаточно и тогда же написал одно из самых знаменитых своих стихотворений "Бабий Яр" ..."
У Виталия Коротича тоже нелады с памятью. Не мог он привести своего друга Евтушенко "на разгребание завалов и выковыривание трупов из быстро застывающей массы". Просто потому, что дамбу у Бабьего Яра прорвало не "как раз во время евтушенковского пребывания в Киеве" в августе, а 13-го марта 1961-го года. В тот день, кстати, мы с будущей моей женой прошли через все оцепления и видели жуткую картину трагедии.
Характерно, что Коротич не пишет о том, что Евтушенко читал "Бабий Яр" на своём вечере, равно и о том, как реагировали на это слушатели. Опять же - потому что этого не было.
Незадолго до вечера Евтушенко вернулся с Кубы, поэтому он много рассказывал о замечательных "барбудос" во главе с Фиделем Кастро, читал стихи о Кубе, и вообще у него был этакий комсомольско-молодёжный вид. Читал он и любимую всеми лирику, словом, всё было чинно и мирно. При этом Евтушенко проявлял и некую развязность. Он действительно вызывал молодого украинского поэта Ивана Драча: "А ну, Ваня, покажись!", и Ваня показался где-то на галёрке. Не помню, чтобы Евтушенко вызывал также и Коротича. Потом вдруг, посреди чтения стихов, Евгений Александрович стал говорить о том, что вот, мол, он объездил много стран, знаком с выдающимися художниками, бывал в музеях, но лучший художник мира, по его мнению, живёт в Киеве. Зал, разумеется, замер. "Да, - сказал Евтушенко, - его зовут Анатолий Сумар."
Я был знаком с Толей Сумаром. Он жил с семьёй в сырой комнате в доме напротив оперного театра. Стены его комнаты были от сырости в пятнах, и Толя покрыл все стены абстрактной живописью. Зрелище было жутковатое. И вообще за ним числилась слава художника-абстракциониста. Ему не дали получить диплом в художественном институте, где он учился, по причине того, что он отказался сбрить свою довольно обширную бороду. Имя Сумара даже упоминал однажды в своём партийном докладе вождь украинских коммунистов Петро Шелест. Так вот, кто-то привёл Евтушенко к Сумару, поэт тут же со свойственной ему горячностью восхитился абстракциями на стенах и присвоил бедному художнику звание лучшего в мире. Сумару же, который на вечере Евтушенко и не присутствовал, такая слава была вовсе уж ни к чему.
Не было на вечере стихотворения "Бабий Яр", не было минуты молчания, не было хромой старушки, которая целовала поэту руку. Как не было и "тысячи две, не меньше" безбилетников у входа в зал. Сочинитель - он и есть сочинитель.
А теперь - к стихотворению.
Не могу, разумеется, утверждать это категорически, но мне видится такая картина.
Анатолий Кузнецов, свидетель всего, что творилось в Бабьем Яре, сказал, вероятно, Евгению Евтушенко, что пишет об этих событиях роман. Евтушенко же, привыкший первым откликаться на всё, на что можно откликнуться, тут же сочинил на скорую руку стихотворение, которое и принёс потом в "Лит. газету", где оно и было напечатано 19-го сентября 1961-го года. Весь строй стихотворения говорит о том, что оно было написано наспех, как, впрочем, и многие другие стихи Евтушенко.
Начать хотя бы с рифм "надгробье - народу", "не дрогнув - народа", "заскорузлой - русский". Только не надо мне говорить, что это, мол, - рифмы корневые: это вообще не рифмы. Да и некоторые другие рифмы не лучше. Это говорит о небрежности поэта, о скороспелости стиха.
А вставные строки про Анну Франк, не имеющие никакого отношения к Бабьему Яру, для чего они? Вот эти:
"Мне кажется -
я - это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много -
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны -
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет - это ледоход..."
Откуда это? Из невинной девочки Евтушенко сделал какую-то требовательную любовницу ("Дай мне скорее губы.") Здесь, по-моему, поэту изменил его внутренний слух. К чему в стихах о Бабьем Яре эти сексуально-молодёжные переживания, не имеющие никакого отношения к несчастной Анне Франк?
Всё стихотворение пронизано жертвенностью. Никита Хрущёв говорил когда-то о том, что евреи сами шли в Бабий Яр, не оказывая никакого сопротивления. Но в Яр шли старики, женщины и дети, мужчины-евреи были на фронте. А что сказать о миллионах здоровых советских солдат и командиров, сдавшихся фашистам вместе с винтовками, пушками и пулемётами? В стихах Евтушенко евреи - это непременно жертвы, в них нет никакого героизма. Вспомним несчастного Изю Крамера из "Братской ГЭС". Или даже Шолом Алейхема из "Охотнорядца":
"Рязанским утренним жалейкам,
Звучащим с призрачных полей,
Подыгрывал Шолом-Алейхем
Некрепкой скрипочкой своей."
С чего бы это вдруг у Шолом Алейхема - "некрепкая скрипочка"? По Евтушенко выходит, что "крепкой скрипочки" у евреев быть не может. И вообще - когда это Шолом Алейхем подыгрывал рязанским жалейкам? Бред какой-то.
"Бабий Яр" Евтушенко - произведение спекулятивное, и написано оно, по-моему, для того, чтобы окружить имя автора очередным скандалом. Что, собственно, и произошло. Партия и правительство тут же осудили стихотворение, зато евреи моментально причислили автора к лику святых.
Не скрою: когда стихотворение было напечатано в газете, оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. Никто не говорил так откровенно об антисемитизме, как Евтушенко. Поэтому его и подняли на ура. Но по прошествии времени стало видно, что стихотворение написано наспех, хотя непонятно, куда автор торопился, и написано оно, по русскому обычаю, о страданиях евреев, а не об их героизме. Потому что, будь оно написано о героизме, его бы никакой редактор не опубликовал, а если бы и опубликовал, то не сносил бы головы, равно как и автор стихотворения. А так - и редактор Косолапов, и поэт Евтушенко отделались лёгким испугом.
Не кажется ли вам, евреи, что стихотворение "Бабий Яр" унижает вас?
Странно, что вы забыли или не знаете прекрасных стихов на тему Бабьего Яра, написанных кровью сердца вашими братьями - Эренбургом и Озеровым. Вот из Озерова:
У тебя ли не жизнь впереди,
Ты и наше должен дожить.
Ты отходчив - не отходи,
Ты забывчив - не смей забыть!
И ребенок сказал: - Не забудь!
И сказала мать: - Не прости!
И закрылась земная грудь,
Я стоял не в Яру - на пути.
Он к возмездью ведет - тот путь,
По которому мне идти.
Не забудь!..
Не прости!..
Насколько эти слова больнее и сердечнее плакатных слов Евтушенко! Но - правда, что нет пророка в своём отечестве.
Евтушенко до сих пор читает "Бабий Яр" в эмигрантских еврейских аудиториях. С неизменным успехом. Любопытно, читает ли он это стихотворение в глубинках России? Думаю, что нет. Между прочим, не так давно поэт признался одному из моих знакомых, что не понимает, почему евреи до сих пор носятся со своим Холокостом. Говорит ли это что-нибудь о его личности?
Уж кого надо евреям ставить на пьедестал, так это рано ушедшего из жизни Анатолия Кузнецова. Его великий роман - вот памятник замученным в Бабьем Яру, летопись трагедии и свидетельство очевидца. Вечная ему память.
А Евтушенко - это флюгер, который поворачивается в ту сторону, куда дует ветер. Однажды ветер подул в сторону евреев...