И обычно в субботу она выходит из дома в пять,
Любит поздно ложиться, и рано не встать,
Надо что-то накрасить и может быть почитать,
Полозкову к примеру, местами ей подражать,
Это проще - свое же больнее рожать,
А потом еще нянчиться вечность.
А она-то уж точно не дура выпить и погулять,
С вечно юными мальчиками в тридцать пять,
И не лет, а уж точно несчастий.
А потом все на утро вымученно страдать,
И пытаться кожей их вспоминать,
Тех кого любила и впрочем могла бы ждать,
Пусть недолго, но тоже ведь счастье.
Эти мальчики всегда с тонкими чертами лица,
Абсолютно бледны, и бескровные их сердца,
И грудь после них как будто полна свинца,
Но они как наркотик и ловятся на живца,
И как будто забавы другой в Москве нету.
И понятно, ведь каждому по делам,
Ведь она же первого - вон, второго - предам,
Ну а с третьим и вовсе покатиться все к чертям,
Говорит, без стыда и упрека десяткам себя раздам,
Если вдруг захочу...И стесняться нечего.
Что-то вдруг надломилось внутри, стала циничною,
И поступки, и мыслей разброд - хаотичными,
И такое все раньше тонкое женское личное,
Стало вовсе чужим, и немножечко неприличным,
И смешить стало все, что касается романтичного,
И глаза, и глаза цвета полного безразличия,
Там
Внутри
Повсюду
Теперь
Бытия
Легкость
Невыносимая.