Я был ещё подростком, когда в мою жизнь вошла Деля. Еврейская девочка – отличница, умница, золотая душа, бунтарка и боец. С большим, красивой формы, носом, с живыми маленькими блестящими глазками, чувственным ртом и погрызенными ногтями. В ней была тайна любви и яд романтизма. Своеволие бросало ее душу в бунт, в протест. Ей было 18.
И в те же ее 18 она влюбилась.
Он играл на гитаре, пел, он был русский, узкогубый, алчноглазый, пропитанный детдомовской аурой. Для нее – другой мир.
А она была воспитана матушкой и тетушкой – двумя интеллектуальными истеричками, необычайной красоты. Матушка ее – камея на брошке, точеные черты, римский профиль, жемчужина женщина. Тетушка похожа на сестру, как в туманном осколке – отголосок той же красоты.
Деля от благородства души обожала индейцев, они ее восхищали, она знала о них все, что было доступно, и в школе получила прозвище – Мокасин.
Школа потешалась над ней: за пятерки, за маму-истеричку и тетушку – гордую побирушку, за то, что эта пара все культпоходы бегала за строем школьным, чтобы держать над Делечкиной головой дырявый зонт от солнца.
Зимой напяливали на нее, под форму, толстые салатовые или розовые трико –такие штаны байковые на резинках, которые вылезали из-под юбки и всех смешили.
Деля обожала декабристов, их жен. Восприняла их судьбы, как свою звезду пленительного счастья. Жадность теток, их склоки претили ей, как все еврейское, потому что местечковость определяла ее понятия о еврействе. Она ненавидела свое это, как свои розовые трико и свою косу – селедку с завитками.
А тут – он, Гошка! С гитарой, со шлягерами, с запретными словцами, легко и весело звучавшими. Она хотела с ним, за ним на край.
Он подрался, выбил глаз парню – и сел в тюрьму. Она решила ехать к нему, куда-то на периферию. О ее любви он узнал из ее писем на зону. Вот случай, как у жён декабристов, – решила она.
Деля пришла ко мне с просьбой прикрыть ее перед тетками, сказать, что поживет у нас на даче. А сама на зону собралась.
Мы поссорились бурно.
– Не поедешь!
– Поеду!
– Он падаль! Он сломает тебя!
– Поеду!
– Забудь его!
– Поеду!
– Не пущу, погубишь себя, дура!
– Поеду.
Она была в угаре, она летела на смерть, она уничтожала свою жизнь – мне было видно это ясно-ясно. Как озера дно.
– Не поедешь! – И Деля получила наотмашь.
– Не поедешь! Не поедешь! Не поедешь!
Лицо ее отпечатало мои руки, она осталась, под захлопнутой дверью, под ключом, рыдала и, рыдая, вырвалась в окно.
Догоняю ее уже на остановке.
– Я прикрою. Береги себя, будь осторожна, не доверяй никому!
– Это любовь, – говорила она мне.
– Это безумие, – отвечал ей.
Уехала.
Добралась до какой-то станции, шла в ночь пешком, до его зоны. Каким-то поселком шла. Напало на нее животное пьяное, затянуло в подъезд, повалило, изнасиловало. Ее, девочку, медалистку, влюбленную – ей 18 было.
Она добилась свидания, он благородно негодовал по поводу того скота, что напал на нее. И в итоге женился. Потому что женой ей легче было попасть на зону, а ему законно получать передачи.
Она родила от зека. Гриша подрос, кудрявый, с большими синими глазами.
При иванистой внешности – смешной еврейский акцент.
– Я люблю мьёд! Я буду шофьёром! Буду учиться на пьятёрки!
Самое страшное наказание для четырехлетнего Гриши – закрыть на ключ книжный шкаф.
Он обожал машины, играл на кухне с моей дочкой в шофьёра. Гриша таксист. Она пассажирка. Она останавливает такси. Открывает дверцу холодильника ЗИЛ.
– Мне на Тверскую!
– Садитесь! Кивает Гриша. Она захлопывает холодильник – БАЦ! Чем не таксО?
Поехали.
Тетушка и матушка в культурном шоке от Делечкиного брака.
Муж вышел на свободу, чуть погулял, напился – драка, кража – снова тюрьма.
Деля слепа и верна – у нее любовь. В заднице проносит на зону зелье, передает какие-то записки, мается с ребенком, работает, учится в университете на химфаке. У нее гуманитарный склад и две левые руки, ни в одну колбу попасть не может. Руки – неумехи, голова – мыслителя.
Продала свою медаль, удивилась, что золота в ней мало, заработала 70 рублей. Послала на зону ватные штаны, носки и.т.д.
Вошла во вкус продала так же и тетушкину медаль.
Он снова вышел – она счастлива – Гриша с папой, у них семья.
Потом друзья из зоны нагрянули, пошли пьянки, оргии – Деля терпела всепонимающе.
– Он мне такие письма писал.
– Дура, в тюрьме хорошая библиотека, он вор и фраер – не работает, читает от нечего делать. Он тебе Лескова переписывает – «Леди Макбет Мценского уезда».
У тетушки одна комнатка в хрущевке, там Деля задыхалась с писающим в кровать Гришей и больной старухой. У ее матери была клопятник-коммуналка – еще большая невыносимость. Попросилась пожить у нас, им негде было.
– Он вышел! Мы заживем, приюти!
– Дура, почитай Тору, полюби свою культуру! Найди того, кто будет ценить тебя!
–Так ты пустишь пожить?
– Да!
– Приходит эта семья.
Культурно обедаем, он ко всем на Вы, начитан таки, вежливый, в восторге от нас. Приглашаю его в ванную, типа кран течет. Включаю воду, чтоб заглушить.
– Слушай, пидор, живи сколько нужно, но с****ишь что – яйца оторву, ты ведь жопой на зоне работаешь, петух ***ный.
Сник.
– Откуда Вам это?...
– Вижу! Руками тут не махай. Шкварка.
(Зэковское понятие: прикоснутьсяа к педерасту – значит «зашквариться».)
А Деля мне, глазоньки закатив:
– У него такая красивая кличка – Голубой.
– Угу… Деля, не давай ему свою задницу, и надевай на него кондом.
– Почему?
– Потому!
Пожили у нас, ему, конечно, невыносимо, не напьешься.
Опять украл, какой-то ларек раскурочили, и – в тюрьму! Она поехала к нему на дату. Французский лосьон купила в подарок. Он его выпил.
И пошла у нее нищета, все на зону отдавала – все! Сына кормить нечем, одеть не во что, я далеко, связь потеряна.
Пошла к матери просить денег – та не дала. Пошла к тетке – та отказала.
Пошла на трассу, заработала собой, купила Гришке ботинки. Он дома сидел, без обуви. И продолжает любить.
А тут сын красавицы Тэгане – она учителем была. У нее двое сыновей – без отца – Лютик и Миничка. Лютик в мединституте, на врача штурмовал. Влюбился в Делю. Но он еврей, мерзко-жирный, а у нее все еще протест продолжается.
– Делька, познай свой народ – и ты его полюбишь. Познай своего Бога!
– Нет, я их ненавижу!
Пошла с Лютиком на танцы. Подошел к ней детина:
– Ну, что, жидовочка, потанцуем?
И Лютик смолчал.
А Деля вцепилась погрызенными ногтями в жлобскую рожу, выла, и верещала, что не позволит оскорблять!
На этой истории кончился Лютик, как кандидат на нормальную жизнь. Он в Америке процветал, а Деля на зону бегала.
Ее первая свежесть быстро стала стареть.
У ее мамы начался склероз в Паркинсоне. Деля украла у нее деньги. Сделала пластику.Нос – просто звезда! Хоть на обложку!
А муж из зоны как раз после отсидки вышел. Пир! (Деля не пьет, не курит по жизни). Муж любовался ею, ноги целовал, на руках кружил – эт не трудно, в ней 40 кг всего. Потом напился, бабу приволок, зэковку бывшую, стоит у него на нее.
Избил Дельку, сломал ей нос.
Гриша видел это – и зэковку, и нос. Гриша кровь по стенам вытирал и плакал.
Возвращаюсь с семьей после долгого отсутствия. Делька со стертым с лица лицом. Гриша заикается. Слушаю в подробностях этот рассказ.
Детей отправляю на дачу, подальше от греха. Еду зверем – животное, раненное чужой болью.
Никакого мордобитья. Знаете, как хворост ломают? Взял ветку, от земли приподнял и ногой – хрясь – одну руку, хрясь – вторую. И валяется без рук. Как Деля без лица.
Его снова в зону забрали, подлечили там, в больничке, два открытых перелома. И снова у них любовь.
– Я ненавижу тебя! – кричу Дельке в трубку. Я тебя ненавижу!
И разошлись навсегда.
Прошло лет десять.
Недавно она нашла меня.
Живет с Гришей в Израиле. Полюбила наконец свою культуру, религию. Стала шабатка, кошер держит, в субботу на алё трубку не берет, ходит в парике. Спрашиваю ее по скайпу: где он?
– Убила, – говорит.
И уехала в Израиль.
Замучила своей новой верой. Присылает ко мне послов и гениев Иерусалима, чтоб связи им давать для пожертвований. Еврейскую Википедию корректирует.
Гриша женился. Любит мать, помогает.