Без дна и без надежды на измену проходят дни безрадостно ее,
Она была нежнейшею сиреной, да потеряла в море естество.
В сиянии рассвета иль заката, как продолженье солнечных лучей,
В любви мирской она была крылата, но оставалась для людей ничьей.
В волнах, где паруса с попутным ветром оттачивают фугой мастерство,
Она звучала маэстральной стреттой и голосом творила волшебство.
За голос и обманчивую прелесть, стихийность и божественную суть
Ее воспринимали, словно ересь, воспетый ею отвергая путь.
Распятому на мачте Одиссею, - непознанной, неявленной, - она,
Казалась из-за ревности Цирцеи не выпитою чашею вина,
Тем искусом, взлелеянном в преданьях
отверженных, - живущей на костях, -
Песчинка, на ладонях мирозданья, внушающая непонятный страх.
Услышавшие голос погибали, - и, бросившись в пучину со скалы,
Она метнулась ввысь за птичьей стаей, да крылья стали для нее малы,
Сладчайший голос поглотило небо, но море не брало ее на дно...
Все кончилось трагически нелепо, как, видимо, и было суждено.