Эта поучительная история произошла со мной в семнадцать лет в Крыму. Но сначала предыстория, которая поможет понять всё…
После школы я поступил в музыкально-педагогическое училище в Ялте и словно попал на седьмое небо! Какие там были предметы, а какие педагоги! По статусу музпедучилище и рядом не стояло с настоящими музучилищами, но это была Ялта, куда съезжались доживать у моря корифеи обеих столиц, а потому в училище преподавали не последние в музыкальном мире корифеи... Там на тебя рявкнет Б.Рывкин, который вел оркестровый класс и мог тебя, если ты перспективный, привести на прослушивание к кому угодно в стране... А там важно прошествует мимо тебя хормейстер Н.Можайский, который на соседней с училищем Ялтинской киностудии "напевал" московским, ленинградским и одесским кинорежиссерам песни для кинофильмов: именно он и мой товарищ по учебе Толик Герасименко дуэтом презентовали киношному миру ставшую потом известной песню из «Неуловимых мстителей» (Бьют свинцовые ливни, нам пророчат беду. Мы на плечи взвалили и войну, и нужду. Громыхает гражданская война от темна, до темна. Много в поле тропинок, только правда одна)... А на переменках мог запросто у тебя стрельнуть сигарету игравший всю жизнь в Марьинском театре Пейч (не помню, увы, уже его имени, а вот имя и отчество его супручи, преподававшей у нас музыкальную литературу, помню - Светлана Михайловна Пейч)... Такими там были многие... И вот эти корифеи обнаружили вдруг у меня «голос»! Бас-баритон! Да еще и с красивым, как говорили, тембром. И как не оказаться на седьмом небе?! До этого настоящий «голос» был лишь у упомянутого Толика, который потом пел в Ансамбле песни и пляски Черноморского флота и объездил с концертами полмира... Так что с открытием моего голоса «голосистых» в училище стало двое и будущее увиделось в радужном цвете! Консерватория! Оперная сцена! Известность...
Сцена, признаюсь, изрядно попортила мне жизнь в юности: сначала в «драматическом» варианте, затем в «оперном»... В школе я участвовал в самодеятельности и стал любимцем руководительницы драмкружка. Она – милая дама лет пятидесяти – восторгалась моим чтением со сцены и задурила мне голову тем, что я должен стать актером, а потому советовала идти в театральный вуз. В результате после школы я уехал из Крыма поступать не в Харьковский авиационный институт, куда советовали мои педагоги, оценившие мои математические способности, а в Москву, чтобы стать "великим актером"…
Прямо с Курского вокзала, помню, направился на разведку в Школу-студию МХАТ. Но разведки не получилось: там меня, ввалившегося в приемную комиссию прямо с чемоданом, определили в какую-то группу, которую должны были «слушать» через несколько минут. Человек семь абитуриентов, в которую включили меня, пригласили в соседнюю комнату, где за столом сидели экзаменаторы - старушка и двое мужчин. Они разрешили нам сесть, после чего принялись поднимать по одному и слушать выученные нами стихи, басни, прозаические миниатюры. Впрочем, экзаменовали странно. Первого посадили, когда он не успел прочесть и двух строк стихотворения. Второго - тоже. Третий читал чуть дольше, но посадили вскоре и его. И очередному не дали толком рта раскрыть... Это сейчас лишь понимаю, что происходило: зачастую полминуты, двух строк хватает, чтобы понять, что у абитуриента "не та" внешность, нет сценического "голоса", что он картавит, шепелявит или комкает слова, наконец. А тогда я с удивлением наблюдал за всем этим... Как будет со мной?!
К экзамену я полгода готовил басню И.Крылова «Ворона и лисица», отрывок из повести Н.Гоголя «Тарас Бульба» и стих Р.Рождественского «Концерт»... Стих был длинным... Сколько раз с «милой дамой» мы шлифовали его - до последнего слова! Сколько раз выверяли смысловые ударения, обдумывали, где и какими паузами, жестами надо сопроводить чтение… И вдруг... Неужели не дадут до конца дочитать?! Наконец, пришла и моя очередь. Я встал.
- С чего начнете? – спросила возглавлявшая комиссию старушка.
- Со стиха, - ответил я. - Роберт Рождественский «Концерт»…
- Пожалуйста! – добродушно согласилась она и приготовилась слушать.
Я встал вполоборота к столу экзаменаторов (это тоже продумывалось, как стоять) и задумчиво, словно вспоминая, медленно начал.
Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!
До чего же артисты
маленькие…»
- Спасибо! – раздался голос старушки…
Я опешил... Что это?! Так хорошо, что дальше не надо?! Приняли?!
- У меня еще басня! – неуверенно произнес я.
- Нет-нет, спасибо! Садитесь!
После меня выступил последний из нашей группы - маленький парнишка из Ленинграда. Ни басен Крылова, ни стихов Пушкина, Лермонтова он не читал, а начал орать вдруг нечеловечьим голосом, пересказывая какую-то жуткую юмореску о футболе - что-то типа «А этот – дын!», «А тот - как даст!», "А я - раз!", «И тут - гол!»… Комиссия - то ли от наглости его, то ли от необычности читаемого - слушала со смехом это минуты две, затем и его посадила на место.
- Все. Можете быть свободны, девочки и мальчики! – спокойным голосом проговорила старушка-экзаменатор и добавила. – На второй тур мы пропускаем вас, молодой человек, читавший о футболе; но замените то что читали чем-то серьезным. Остальным такой совет… Это не ваша профессия, мальчики, девочки… Не тратьте время на нее - поступайте в нормальные вузы...
Это называлось «приехали»... Не успел явиться в Москву, как тут же совет – ехать обратно! Еще чего?! Наговорив про себя экзаменаторам кучу слов, я отправился с чемоданом к знакомым, которые обещали поселить меня на время экзаменов к себе в коммунальную квартиру у метро «Маяковская». Поселившись, стал лихорадочно обдумывать происшедшее. Хотя о чем было думать?! Причиной фиаско был неправильно выбранный репертуар. Надо было и мне что-то орать, кричать, как тот шкет! Кривляться! А как?! Для этого нужен выразительный текст! Обдумывая случившееся, я ходил по комнатке взад и вперед и уткнулся вдруг взглядом в книжный шкаф. Там, за стеклом, стояли книги. На корешке одной было оттиснуто «А.Пушкин. Драмы»… Точно! Нужна драма, где можно воскликнуть, взмахнуть руками... Я взял книгу и принялся листать ее. Да, именно это! В оглавлении значились «Скупой рыцарь», «Пир во время чумы», «Моцарт и Сальери», «Борис Годунов»… Последняя драма была знакома вдвойне! Я вспомнил, как слушал в музыкальной школе на пластинках арию Бориса из оперы Мусоргского «Борис Годунов» в исполнении Шаляпина. Там была быть сцена умопомешательства Бориса, когда тому начинает мерещится убиенный царевич Дмитрий! Где она?! Вот…
Ух, тяжело!.. Дай дух переведу...
Я чувствовал: вся кровь моя в лицо
Мне кинулась - и тяжко опускалась...
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя!
Да, да - вот что! теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень -
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! Чего ж я испугался?
На призрак сей подуй - и нет его.
Так решено: не окажу я страха, -
Но презирать не должно ничего...
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
Точно...
Эта сцена...
А где слова: «Чур, чур, дитя, не я твой лиходей..."?! Они были главными в шаляпинской арии… Но этих слов у А.Пушкина не было… Я отбросил томик и, принявшись ходить по комнатке, вспоминая слова шаляпинской арии… Либретто, написанное самим Модестом Мусоргским, отличалось, как часто и бывает в операх, от пушкинской драмы...
Вот как было в нем…
Уф, тяжело! Дай дух переведу...
Я чувствовал, вся кровь
мне кинулась в лицо
и тяжко опускалась.
О совесть лютая,
как тяжко ты караешь!
Ежели в тебе пятно единое,
единое случайно завелося,
душа сгорит, нальётся сердце ядом,
так тяжко, тяжко станет,
что молотом стучит в ушах
укором и проклятьем...
И душит что-то...
Душит...
И голова кружится...
В глазах... дитя... окровавленное!
Вон... вон там, что это?
Там, в углу...
Колышется, растёт...
Близится, дрожит и стонет...
Чур, чур...
Не я... не я твой лиходей...
Чур, чур, дитя!
Не я... не я...
Воля народа! Чур, дитя! Чур!
Господи!
Ты не хочешь смерти грешника,
помилуй душу преступного
царя Бориса!
И что мне теперь читать?!
Решил читать оперное. Благо, возможность поступить еще оставалась. В Москве кроме Школы-студии МХАТ прием абитуриентов осуществляли Щукинское училище при театре Е.Вахтангова, Щепкинское училище при Малом театре, Государственный институт театрального искусства (ГИТИС), Всесоюзный государственный институт кинематографии (ВГИК)… Ты мог без подачи документов идти на прослушивание во все эти вузы, проходить поэтапно три сценических тура и лишь потом, когда проходил их, тебя допускали к сдаче документов и формальным уже экзаменам по языку, литературе, истории…
До полуночи я «читал», расхаживая комнатой, монолог Бориса Годунова, а утром был уже в дворике Щукинского училища, но то, что увидел, шокировало. Он был весь заполнен девчатами в белых платьях и бантах... Парней почти не было...
Постояв вдали от толпы, через которую невозможно было пробиться к училищу, я увидел вдруг мужичка, взобравшегося на стул у входных дверей здания. Он выкрикнул кому-то в толпе: «Молодой человек! Пройдите сюда!» и пальцем показал на того, кому кричал. «Молодой человек! И Вы тоже!», - показал он в другую сторону. «И Вы идите сюда!»… Дошла очередь и до меня: «Не стойте там! Проходите! – позвал он меня. - Девушки, пропустите юношу!». Я принялся протискиваться через плотно сбитую девичью толпу, сопровождаемый завистливыми взглядами девчат. Именно их немыслимое число и приводило к тому, что происходило. Запуская на экзамен группу абитуриентов, распорядитель у дверей пытался сбить группы так, чтобы в них была хотя бы несколько юношей…
И тут повторилась та же процедура. Запустив группы абитуриентов, экзаменаторы поднимали нас по очереди и, едва заслышав первые слова читаемого, тут же садили на место… Увы, посадили сразу и меня с Борисом Годуновым… Не помогли: ни он, ни А.Пушкин...
За Щукинским училищем последовал ГИТИС, в котором всей группе, в том числе мне, вынесли тот же приговор - что мы не артисты…
Наконец, наступил день, когда надо было идти на прослушивание во ВГИК, но внутренний голос вдруг заорал: «Ты куда, придурок?! Не понимаешь?! Это не твое! Очнись!»… И вместо ВГИКА я оказался с чемоданом на Курском вокзале, а через час был уже в вагоне крымского поезда, который увез меня из Москвы…
Вернувшись домой, я устроился на завод в своем городке Саки, но - не успев проработать и дня - встретил на пляже ребят, которые рассказали о возможности поступить в Ялтинское музпедучилище, что и сподвинуло меня к мысли "попытаться еще раз". К блестящей мысли, кстати. Потому что через два дня я уже был принятым туда, что изменило всю мою молодость и жизнь. Не поступи я тогда туда - не было бы очень и очень многого. Моя сегодняшняя профессия и место в ней, как и то, что я пишу и пишу много, успешно - это оттуда. Но сначала было юное восприятие всего. Мечты. Надежды... На смену мечтам о театре и кино пришли заполнившие меня всего мечты об оперной сцене… И уверенность в том, что я всего в жизни добьюсь, пахать на износ буду, но дойду туда, куда хотел. Тут и произошла поучительнейшая история, о которой хочу рассказать…
В конце одной из учебных недель я решил съездить к родителям из Ялты в Саки, под Евпаторию. Доехав до Симферополя, сошел на автовокзале, купил билет на евпаторийский автобус и, ожидая его, сел в скверике покурить. Хотелось есть, но в кармане оставалось только 5 копеек. Они были припасены, чтобы доехать у себя в городке на автобусе до дома.
- Не угостите сигареткой? – раздался вдруг голос.
Я поднял голову. Передо мной остановился парень лет тридцати. Я протянул ему пачку. Он взял сигарету, закурил.
- Можно присяду рядом? - спросил он.
- Садитесь… - ответил я.
Мы посидели несколько минут, куря.
- Едете куда-то? – спросил вновь он.
Я кивнул.
- В Саки…
Услышав это, он, хотевший, видно, поговорить, вздохнул.
- А я обитаю тут, у вокзала… С удовольствием бы уехал куда-нибудь! Такая тоска здесь, а не могу… Решения милиции ожидаю - куда определят после колонии…
Я повернулся к нему.
- То есть?
Он снова вздохнул.
- А вот то и есть... Закончил культпросветучилище. Был заведующим клубом в одном из наших сел здесь. А в клубе до меня украли музыкальные инструменты, которых я и в глаза не видел. За них и посадили. Два года лес валил на севере. Ни за что - ни про что. Освободился, а мне в Симферополе не разрешают жить. Только в сельской местности. Вот и жду, когда определят, где жить… - он махнул рукой и, повернувшись ко мне, стеснительно произнес. – Можно еще одну?
Ошеломленный услышанным, я протянул пачку с сигаретами.
- Так Вы – музыкант, раз закончили культпросветучилище? – спросил уже я его.
Он кивнул.
- И я музыкант! – улыбнулся я.
- Да?! – повернулся он ко мне. – А где? Что? Как?
- Нигде, - отмахнулся я. – Учусь еще…
- Где? – не отставал он.
И тут «Остапа понесло»! Убейте меня, до сих пор не пойму, какой черт попутал тогда: то ли злополучные мечты о сцене, то ли по молодости захотелось повыпендриваться, но я вдруг выдал.
- В консерватории…
- Ух, ты… - восторженно уставился на меня он. – А по какому классу?
- На вокальном отделении … - ответил я голосом усталого баса…
Он покачал головой и вдруг протянул руку.
- Анатолий… А Вас?
Я пожал его руку и улыбнулся.
- И меня Анатолием!
Он долго тряс мою руку - оперного корифея, потом по-человечьи так выдал.
- Как завидую Вам!
Я выдернул руку из его кулака и, опустив глаза, вздохнул.
- Да я и сам себе завидую… - и в этом была правда: так хотелось поступить в консерваторию после училища, что, наверное, она и было главной причиной вранья…
- А что поете? – спросил вдруг он. – Можно еще сигаретку?
Я дал ему сигарету и, помедлив, принялся перечислять то, что разучивал уже на уроках вокала в училище.
- Да много чего... Романс Глинки «Ночной зефир струит эфир». «Песню варяжского гостя» из оперы «Садко». Арию Демона из оперы Рубинштейна… - больше я ничего к тому времени не успел еще разучить, а потому список был куцым, и я, вздохнув, добавил в него для солидности арию Базилио «Клевета» из «Севильского цирюльника».
Парень не сводил с меня восторженного взгляда.
- А со сцены уже приходилось петь?! В театре?! – неожиданно спросил он меня.
Слава Богу, меня не хватило и на эти фантазии.
- Нет, учусь ведь пока…
Мы еще какое-то время беседовали с ним о музыке, известных нам операх, симфониях и романсах. Я был по-глупому счастлив, видя его реакцию на мои рассказы. Так, наверное, будет и тогда, когда я действительно запою на большой сцене. Но время заканчивалось: до отхода моего автобуса на Евпаторию оставались минуты, и я встал, чтобы попрощаться. Мы пожали руки, и вдруг он, стушевавшись, спросил.
- Последняя просьба, извини. Можно?
- Конечно, - ответил я. - Какие извинения еще!
Он вздохнул и, отведя взгляд в сторону, произнес.
- Я б не попросил, если б вот так, по нормальному не поговорили б и не оказалось, что одинаковые мы… Но… боюсь, что ты - мы к тому моменту уже перешли с ним на «ты» - не правильно поймешь… А потому вот... Не мог бы… - он сглотнул слюну и, помотав головой, закончил через силу, - купить мне просто булку хлеба?!
- Чегоооооо?! – оторопел в испуге я.
Он увидел мое удивление и тоже испуганно добавил.
- Черного…
- Черного?! – переспросил я, вспомнив, что в кармане у меня всего 5 копеек…
Не помню уже, сколько стоил тогда хлеб, тем более – черный, но помню ужас, который охватил меня от понимания того, что придется сейчас доставать свой единственный пятак и совать, как милостыню, ему, хорошему парню… Это ж как оскорбить его! Он не на бутылку попросил, а булку хлеба!
Великий певец…
Засранец...
Подлец…
Суну ему пятак…
Господи!
Сразу не стало воздуха…
Я достал из кармана брюк пятак и протянул их ему…
- Толь, извини, только… это вот…
Увидев пятак, он презрительно посмотрел на меня, развернулся и пошел в сторону автобусной площади… А я так и стоял с протянутым в руке пятаком…
Не помню, чтобы я врал до того случая. Но помню хорошо, что после него я никогда больше не позволял себе врать. Потому что много лет помнил глаза того парня, которые так посмотрели на меня, что...
Это было по сути первое мое и последнее в жизни вранье…
* И вдруг Остапа понесло… - Ильф и Петров «12 стульев»