Этот душный сентябрь – разухабистый чучельник речи.
Но всему вопреки вновь затеплится голос живой,
и разгневанный кесарь, чей крест неизбывный стеречь и
быть всегда сторожимым, эдикт оглушительный свой,
разъярившись, диктует: ату его, к тутанхамону,
выслать прочь рифмача – в затрапезную тмутаракань,
пусть там письма строчит, да кузнечикам и махаонам
их горланит взахлеб, в кровь глаголом стирая гортань.
Было ль это в грядущем, в обрушенном прошлом ли будет?
Но опять он гоним из отечества – нет, не пророк,
но прекрасный дурак, что не может в тоске беспробудной
жизнь вполголоса жить, пряча слово своё между строк.
Слышишь – чайки истошные, видишь – соленые глыбы
шумных вздувшихся вод? Вновь борей оголтел и бодлив.
Что за хищное море? - не море, а срань и погибель,
но на шаткой корме всё стоит и глядит на залив,
на отпрянувший берег, на битые ветром оливы,
на качнувшийся город, едва различимый вдали,
шебутной человек, и расшатанный град сиротливо
смотрит на человека, с которым он неразделим.
Так уж выпало им – не срастись, а лишь насмерть сродниться,
вот и смотрят они неотрывно друг другу в лицо.
Объясняться теперь – всё равно, что стучаться в гробницы,
всё равно, что пытаться глаголом будить мертвецов.
Страх выводит мелодии на позвоночнике зябком,
но со дна немоты, из каких-то архейских темнот
поднимается слово, и сколько ни лаять собакам,
но неведомым чудом почует его рифмоплет.
И ковчег поплывет – в этом мокром, распятом, распетом,
несказуемом небе, и будет с ним Бог заодно.
Испокон из отечества кесари гнали поэта,
но изгнать из поэта отечество им не дано.