ПО КРАСНОЯРСКУ
Щелканье счетчика, нервное курево, ледник
города. Бублики клумб у подножия бледных,
истово рдеющих ангелов автопробега
по Красноярску, затравленно ждущему снега.
Не по себе даже псам от ноябрьской пудры.
Вряд ли согреются, точно последние шудры,
греясь на люках клоаки, твои старожилы,
город, где режут эмаль омертвелые жилы
по новостройкам, утянуты между столбами.
Глыбы домов основательно сдвинуты лбами.
Голуби зябнут под волнами кровельной жести.
Жаль тополей, что пилой ограничены в жесте.
Возле продмага, на улице лысого черта
пьяное быдло шатается разного сорта.
Кто-то толкает в плечо, наступает на ногу.
Холодно ли? Горячо? Да всего понемногу.
Гору Покровскую долго штурмует автобус.
Чувство, как будто все время на выход готовлюсь,
не отпускает в избушке, где смуглые ромы
знают пароль; это проще пакета соломы.
Ша, златозубый оскал индустрии порока!
Что говорит обо мне заводная сорока?
Что за последние сплетни дравидского юга
ты на хвосте принесла, дорогая подруга,
мне, кто зашоркал не первую пару ботинок
и с двойником во словесный вступил поединок?
Явь игнорирует то, что разыграно снами.
Время следит из-за всякого места за нами,
в глуби вскипая, как страшная месть океана
береговой полосе, где растет икебана,
сушатся сети на кольях и точатся лясы,
пишутся гэсэры, кетцалькоатли, манасы.
Что там еще? Проговаривайся, недотепа.
Весь околоток дрожит: это пьет дядя Степа.
Горе полковнику: был да и вышел в отставку.
Пленка порвалась, так дайте скорее заставку,
киномеханики гулкого летнего зала.
Что-то в гнезде музыкальном навзрыд отказало.
Хлопни же трижды в ладоши - забьется, хромая,
как клавесин растревоженный, хроника мая.
Солнцелюбивая пыль эрмитажного склепа
пляшет в луче, словно крошки насущного хлеба.
Цокайте, лодочки пышной уездной гризетки
за поводком натянувшимся куцой левретки
по местечковому брусу в каштановой пене,
по тротуару подсохшему, по светотени!
Пахнет Дрогобычем мята, лаванда, корица.
Сладкой отравы хочу, как ходжа, накуриться.
Как зульфикаровский дервиш; как литературный
шмель, родословье ведущий от парковой урны.
Лето в предместье, под долгие скрипы трамвая,
тянется к осени, листья ветвям отрывая
так незаметно, что даже закон тяготенья
не объяснит, отчего под ногами цветенье.
Что говорить, если корочки гну райсобеса.
Часто приходится, клекот услышав Ареса,
перемещаться туда, где хиппуют ашрамы,
недосягаемые для звонка, телеграммы
или брошюр ортодоксов, усердно ведущих
размежевание в кущах.
Осточертели прокрустовы дебри плацкарты
и примелькались железнодорожные кадры.
В лимбе вокзала, где нету свободного места,
в пьяной общаге, в сыром закоулке подъезда
поздно раскаиваться, нету смысла меняться.
Трудно любить, если не с кем любовью заняться.
Мне бы фонарщиком быть у старинного града,
замысловатого, как этажи винограда.
Рыжие сопки немного посыпаны белым
тальком, а день усыхает и крошится мелом
наземь, и клочья листвы превращаются в ужас.
Остекленели последние высевки лужиц.
Целыми днями тревожу пергамент осенний,
не соблюдаю суббот и не жду воскресений.
Ты в светляках и фиалках остался, стеклянный
идол, игрушка железная, дух конопляный!
Звякни во вторник, исполни желание третье.
По закоулкам аукается лихолетье.
Служба такая. Не знаю, кому. Только верю:
что-то случится сегодня. Подобное зверю,
по закоулкам аукается лихолетье
всеми бульварами, всей электрической сетью.
Зверю подобное, пьяному левиафану.
Не перестану шататься, не перестану,
калейдоскоп раскручу коридорами бреда:
школа, шары новогодние, драка, победа.
Пусть полыхает очаг удивленного лада!
Как я люблю твои зерна созвучий, Эллада, -
гибкая станом, речами богатая, песней
благоволящая путнику. Нету чудесней!
Да не разрушится город, устроенный крепко.
Город и мир, эта прочная римская лепка.
Счастье недолго спугнуть, ибо счастье - минута.
Времени лишь бы хватило на вечер уюта.
Пусть отойду, словно тень, если правда такая.
Все же, спасибо за пение, пена морская.