ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА
Гитарного развитью грифа
сродни железная дорога,
полна тоскующего скрипа,
ночного лязга, стука, вздрога,
к окну прикованного взгляда,
как исповедь или баллада.
Столбы напоминают руны
безумца тем, что телеграфны.
Чем провода тебе не струны?
Ведь ложь от правды
практически неотличима,
пока состав влачится мимо
каких-то будок в дачном духе,
торчащих кое-где скворечен,
этой символики разрухи,
в которой, очевидно, грешен
взгляд пассажира без особых
примет, объекта густопсовых
охот, троллейбусного зайца.
«Не огрызайся», -
кричат ему грачи вдогонку,
словно ребёнку,
наслушавшемуся пластинок.
И вместо девичьих косынок
прощального с платформы плеска -
тоска сквозного перелеска.
Задумчивая проводница
давно проверила билеты.
Ушла к себе уединиться,
пить чай, разогревать котлеты.
Я лягу спать на верхней полке,
пускай внизу мелькают ёлки,
а где-то к середине грёзы
пойдут осины да берёзы.
Начнётся голая равнина,
кустарник побежит к оврагу.
Разбужен запахом бензина,
я поднимусь и снова лягу.
Ведь не бросать же на съеденье
действительности сновиденье,
догадливыми докторами
тут же подвергнуто разбору.
Во сне блаженно, как во храме,
бродяге, проходимцу, вору.
Священником же быть - отрада,
как быть лозою винограда.
Во сне ведь очутиться проще,
чем забулдыге на Канарах.
Там апельсиновые рощи,
пока ты спишь на шатких нарах.
Гортанные пастушьи крики
через холмы Заиорданья,
смех невредимой Эвридики,
растерянный Орфей, рыданье
вдаль устремлённого потока
по всем, кому здесь одиноко.
Снаружи нечто, без оглядки
несущееся восвояси.
Ботвой увенчанные грядки,
шлагбаум, отделенье связи
с наглядностью того, что снова,
после внезапного тоннеля,
не говоря тебе ни слова,
несётся дальше, пустомеля.
Гремит угрюмый позвоночник,
ворочается с боку на бок
видавший виды полуночник,
в пути приобретая навык
устраиваться на Прокрустом
изобретённом ложе с хрустом.
Мы переходим из вагона
в вагон, как будто потеряли
друг друга. Скверная погода
байкал-амурской магистрали
расшатывает наши нервы,
но с нами вечная свобода
сойти на полустанке вербы,
под облаками небосвода.
Благодарю Тебя, Владыка,
за то, что наши ночи в звёздах.
Что соловьям живётся дико,
поётся, не сидится в гнёздах.
За всё, чем нравится гвоздика.
Благодарю Тебя за воздух,
которым дышат эти строки.
Веди меня, дневник дороги,
через ухабы чернозёма
к степному горизонту. Через
утраченное чувство дома,
когда в квартиру лезет ересь,
как будто выкрест в синагогу
через погромные трущобы,
и начинает понемногу
гипнотизировать. Ещё бы!
Ведь у неё шаманство ритма,
заскоки, разночтенья, сдвиги
страниц, отточенных, как бритва
внутри захлопнувшейся книги,
где говорят друг другу «сударь»
перед началом поединка.
Сейчас показывают удаль
иначе. Здесь уже глубинка
по отношенью к той эпохе.
Впрочем, дела не так уж плохи.
Конечно, цоканье копыт во
сто крат изящнее, чем ропот
автоматического быдла
на светофор. Конечно, робот
не понимает человека.
Но посмотри: фонарь, аптека,
мерцанье лужи, блеск витрины.
Черты всё той же незнакомки.
Всё те же странные смотрины.
Вернее, съёмки.
На этом можно было б точку
поставить, если б запятая
не провоцировала строчку,
строфу спиралью заплетая.
Так в облачном столпе вожатый
скитается по ниве, сжатой
серпом, подвешенным всё там же.
Вселенная не стала старше.
Скорее уж помолодела
до беспредела.
Но Будда не успеет даже
моргнуть невыспавшимся глазом,
как кончится вся эта лажа,
где правит коллективный разум,
чья заповедь: дышите ровно
все поголовно.
Забудь вкус жертвенного тука,
в дороге завтракая наспех.
Тех, у кого с деньгами туго,
дорога поднимает на смех,
когда споткнёшься. Что за притча
на грани китча?
В башке сквозняк, на ветках почки.
Хорош отсиживаться в бочке.
По рельсам катится дрезина.
По обе стороны - трясина,
засасывающая пуще
кишащего людьми вертепа,
среды, чьи стриженые кущи,
досуг и царство ширпотреба
заманивают, увлекая,
как весть, по-своему благая.
Но привыкаешь постепенно
и к чуду метрополитена,
разглядывая те же своды,
но с точки зрения свободы
внезапно содрогнуться: где я?
Всё это, так сказать, идея
восстанья, мятежа и бунта,
осуществимая как будто.
По крайней мере, на бумаги.
В мозгу бродяги.
История подобна теме,
развитой в свою пользу теми
загадочными существами,
что нас не спрашивают с вами,
как самочувствие. Хотя бы
ради приличия. Масштабы
настолько разные, что страшно
вообразить, ежели брашна
попробуем однажды сдвинуть,
кому из нас придётся сгинуть.
Топыря скрюченные пальцы,
нагие вётлы, постояльцы
железной музыки дорожной,
как эпизод из жизни прошлой,
где можно обивать пороги,
но ничего нельзя поправить
по существу, - стоят в упрёке
за всё, к чему брезглива память.
Вот вороньё замельтешило
на бирюзе: лузга полудня.
Дорога, что воловья жила,
подрагивает, ибо лютня
готова колыбелью звука
стать, извлекаемого ради
забавы, нежной, как подруга,
что хороша в любом наряде.
Чему же сердце внемлет чутко
в плену рассудка?
Лесному свиристу пичуги,
молве ручья да храпу вепря.
Погоде свойственны причуды,
меняя направленье ветра,
теченье мысли, путь Улисса,
ландшафты, лица.
В конце пути должна разгадка
блеснуть ночными жемчугами.
Сверкнуть очами, как цыганка.
Да мы и сами чуть цыгане,
князья певучего наречья.
К чему нам пункты назначенья,
раз наша доля человечья -
шатры любви, костры кочевья.