Смерть была в восемь – странной. Правильной и нестрашной.
Будто за тюль старинный бабушка скрылась в дождь,
Но возвращалась снами, мыслью о чем-то важном,
Именем – Антонина («дочку так назовешь…»).
Плакали и скорбели родственники над телом,
Черной завесив тканью взгляд из немых зеркал…
А над моей постелью бабушка что-то пела,
Будто трех лет молчанья голос ее не знал…
Разве могла бежать я, вдруг убоявшись мига?
Воздух был полон чуда в нежной ночной тиши…
Смерть становилась – платьем, дряхлой обложкой книги
И кожурой на блюде, снятой с ее души…
Смерть стала страшной позже – так покидает с детством
Душу твою невинность, зрячесть – твои глаза…
И, как грубеет кожа, так же грубеет – сердце,
Будто бы кто-то, вынув суть, не вернул назад…
И я смотрела, плача, как умирал мой белый,
Маленький, глупый Мишка, ласковый мой щенок…
«Так происходит, значит? Болью исходит тело,
Слово бежит из книжки, капая между строк?»
Плоть становилась камнем. Блохи ползли из шерсти.
На полпути до света остановился взгляд…
«Мамочка, мама, мама! Это – зовется смертью?
Он не вернется к лету, чтобы со мной играть?»
Кто отучил нас видеть и запретил нам – верить?
Бьемся над ветхим платьем, тряпкой - сомни и брось...
…В час, когда прочь я выйду – встретят меня за дверью
Бабушкины объятья и шаловливый пес…