Хна на голый кумпол*
Всё твердят о злосчастье поэтов
в христианнейшем сем из миров,
где их гонят долой из пиров
и не ценят их звонких куплетов.
Заявляют, что будто поэты -
вроде братьев и кровно близки.
Те ж сражаются, как петушки,
меж собою и ревностью взгреты.
Если к ним приглядеться поближе,
вся их схожесть - отнюдь не в родстве.
Разнокровки, они в большинстве,
пусть не внешне, так внутренне РЫЖИ.
Я у Муз не заслуживал ласки:
во младенчестве был белокур,
а потом черноват чересчур,
так что Музы не пялили глазки.
Стал седым, но, на смех недоумкам,
мог бы краситься с помощью ХНЫ,
так смущают недобрые сны,
что вот-вот полысеет мой кумпол.
То ли дело кто рыж от природы
и сияет, как солнечный луч.
Глянь на них, только зенки не пучь,
не пьяней, как букашка от мёда !
Был поэт по фамилии Рыжий -
и талантлив, и славен, и твёрд.
Но на Исети жизнь - не курорт.
Он сверкнул, но в пучине не выжил.
Я твержу о другом, не с Урала.
Речь о том, что прослыл "сиротой"
гордой Анны, великой святой,
что в гоненьях лишь ярче сияла.
Та, в Париже, дружила с богемой
и полвека - до смертной черты,
став для всех образцом правоты,
не мирилась со злобной системой.
Было четверо спервоначала
тех, создавших "сиротский" союз
и друживших на службе у Муз
так, что страсть до вражды распаляла.
Мы прочтём в пестроте мемуаров,
появившихся много поздней,
о тревогах их памятных дней,
полных споров и внешних ударов.
В самом ярком кипела бравада,
несдержимый и явный "РЫЖИЗМ",
распалявший поэта всю жизнь -
жаркий сполох святынь Ленинграда.
Став кошмаром трусливых ничтожеств,
он не дрейфил, встречая запрет.
В нём пигмеев, что застили свет,
оскорбляла и жгла непохожесть.
Нынче в вирши того шаромыги
смотрят сотни учёнейших глаз.
Кто-то тотчас приходит в экстаз,
кто-то тут же спалил бы все книги.
Сам он быстро простился со школой,
предпочтя не зубрить теорем.
Он чурался предписанных схем
и тянулся к свободе весёлой.
Навестив ленинградскую тётку
в неприветнейшем сорок шестом,
я на Невском - с разинутым ртом -
выбивал ежедневно чечётку.
Невский стал притягательней, краше,
полагаю, лет восемь спустя,
и, пытаясь приструнить дитя,
пасовали отец и мамаша.
Наш юнец в те хрущёвские годы
резво брался за всяческий труд
и охотно, на поиски руд,
уходил что ни лето в походы.
Мне ж защитою было лишь небо.
Мой отец в Магадане почил,
а счастливчик, имея свой тыл,
не страшился остаться без хлеба.
Я усердно учился в школе
и писал проходные стишки
про победные наши штыки,
o счастливой свободной доле.
Помню, сам Алексей Фатьянов,
что-то выслушав, даже хвалил.
Мне ж на деле и свет был не мил:
слишком много в нём видел изъянов.
Помню, как Алексей Фатьянов
и в застолье меня зазызвал,
я ж, не стоя его похвал,
покраснел и смолчал, отпрянув.
Я оглох у прокатных станов.
Я не лез до командных верхов.
Сорок лет не кропал стихов -
жил, дивясь на льстецов и смутьянов.
А юнец-ленинградец всё больше
увлекался писаньем строф
и мечтал превзойти мастеров,
будь они хоть свои, хоть из Польши.
Он не пел серенады в честь власти.
Он не вёл на неё атак -
был нейтральнее, чем Пастернак,
но тем злее вскипали страсти.
Всей рептильной писательской своре
был отвратен подобный "нейтрал".
Он их жалкую роль презирал
и не пел в их сервильном хоре.
Возмущались и - рады стараться ! -
расшумелись, войдя во вкус,
и поэта, служителя Муз,
опозорили как тунеядца.
Группа честных писателей - в шоке,
не умели представить без слёз,
как поэт убирает навоз,
отбывая жестокие сроки.
Заграница кричит в изумленье,
справедливого гнева полна,
вопрошая: "Что ж то за страна,
где писанье стихов - преступленье ?"
И премудрая Анна средь гама,
охватившего дрогнувший свет,
заявила: "Наш рыжий поэт
получил мировую рекламу !"
После долгих других перипетий
он был из дому выброшен вон
и, увидев другой небосклон,
мог издать лишь каскад междометий.
Там с подачи пропойцы и гея,
но добрейшего из добряков
бедный Рыжий обрёл свой кров.
То был верный канун апогея.
После всех мировых эпидемий
и полётов до дальних планет,
стал сенсацией русский поэт,
награждённый славнейшей из премий.
Ай да Родина ! Пальцем не двинув,
чтоб добыть тот почётный знак,
прицепила на трепетный стяг
дар в придачу к дарам исполинов !
Слава Рыжему ! Счастья им, рыжим !
Это смелый и бодрый народ.
Хорошо, если рыжим везёт.
Понапрасну мы их мурыжим.
Но землячество всё бесстыжей
заявляет: "Бродяга - не наш.
Петербург - не Уфа, не Канаш.
Тот поэт - для Варшав и Парижей...
И в моей голове - ералаш.
Примечание.
*Сочинено после прочтения книги Бенгта Янгфельдта "Язык есть Бог".