- Покров-от не покрыл, зиме суровой быть.
- Ну, тятенька, лонись вы то же говорили.
- Отбилася от рук. Ты, вертихвостка, цыть.
...Сушеный зверобой укладывать в бутыли,
Белье пересмотреть и подрубить платок,
А после добежать до матушки Манефы.
Суровой чернотой с иконы смотрит Бог,
Лоснятся на столе кедровые орехи.
- Пустыня наша мать, а Никон лютый зверь.
Садись-ко, пей чаек, да с пареной калиной.
Ты, мила дочь, гляди, мужчинам-то не верь,
Не слушай их речей - в грехе недолго сгинуть.
Забыла обиход? Стакан переверни,
А то придет...ну тот...и плюнет прямо в донце.
Пойдем-ко, провожу. Короче стали дни.
Ай, месяц-то какой - ну чисто веретенце.
И крестит девку вслед двуперстием святым.
Вечерний ветерок конец платка обнюхал
И в мокрый черный нос втянул полсотни зим,
Распаренных в скиту при трапезной и кухне.
Хрустит на лужах лед, как мятный леденец,
И девку не догнать - ей холодно и страшно,
Вдруг выйдет из ворот приехавший купец,
Торговый человек - он бритоус, табашник.
На ярмарке вчера он так глядел при всех
И крикнул ей вослед, мол, царская икона.
Вот только и всего. Наверно, это грех,
И матушка за то поставит на поклоны...
Она бежит домой, не ведая о том,
Что после Рожества отец с купцом поладят:
Табашник, да богат. Войдет невеста в дом -
И зыбка через год нужней, чем воск и ладан.
Святой нездешний свет счастливого лица:
- Кто, бабка, у меня? - и оборвался шепот -
Мой прадед на руках вбежавшего отца
Кричит до облаков - горячий, губошлепый...