Вот завёл такой блокнотек для смешынков. Он будет разрастаться:)
Роман Кручинин 84 «Писал бы и писал, как Лев Толстой»
Писал бы и писал, как Лев Толстой,
ведро чернил и уйму лет потратив,
чтоб всё сказать, мне надо: полтетради,
простой в делах и карандаш простой.
...Ан нет, не всё словами передашь...
я битый час сидел какого чёрта? -
лишь этот стих, и то вот так Х зачёркнут,
и как - то так V разломлен карандаш.
Пародь называется «Рома энд Толстой»
Писал бы и писал, как Лев Толстой,
и, бороду пушистую разгладив,
в обнимку бы склонялись над тетрадью, –
он граф, конечно, я – поэт простой.
У текста, из баталий и знамён,
слагали бы задумки Б. ради –
он мне вот так 4 перо подставив сзади,
я – знак такой 8 меж авторских имён.
________________________________________________
Из зеркала без стука входишь в комнату,
Чтоб в кофе мой подсыпать цианид.
Душа моя за телом отболит
И отнесётся в первобытность комьями…
Григорий Горнов
Пародь называется «Транзит»:
Из зеркала без стука входишь в комнату,
а там другой над кафелем сидит.
Но не пугает этот индивид,
исподнее задравший прямо к вороту.
Присядешь возле. И как будто копьями
натуру обнажённую пронзит,
душа в бурлящий упадёт транзит
и отнесётся в первобытность комьями.
И в тишине общественной идиллии,
гадаешь без зазренья и обид:
кто в кофе мне подсыпал цианид?..
Но нет листка, чтоб записать фамилии.
____________________________________________________
Небо выгоревшей бязью
накрывает мокрый луг.
В тишине вечерней вязнет
электрички дальний стук.
Из низинного тумана
стадом призрачных слонов
выплывают караваны
лёгких августовских снов.
Тихо-тихо, только звякнет
где-то дужка о ведро,
припозднившийся гуляка
пустит басом матерок.
И опять покой прохлады,
мятный холод росных трав...
Осень бродит где-то рядом,
губы горестно поджав.
Клавдия Смирягина Дмитриева
Породь называется не оригинально «Сон в летнюю ночь»:
Небо выгоревшей бязью
накрывает мокрый луг.
Кто-то кроет матной вязью
заблудившихся подруг.
И из низкого тумана
стадом призрачных слонов
(все под сотню килограммов)
на маяк заветных слов
выйдут местные доярки…
Я усну. Мне всё равно.
Напоследок, для ремарки:
звякнет пару раз ведро,
хлопнет по живому осью,
всхлипнет кто-то, побежав…
Может это бродит осень,
губы горестно поджав?
Неуловимое(Александр Спарбер)
Река обмелела. Смотри-ка:
рыбёшки снуют меж камней,
барахтаясь в солнечных бликах…
и что-то мерцает на дне.
Кольцо? Или, может, заколка?
Осколок стекла? – не поймешь…
Но смотришь. И смотришь так долго,
что будто в пространстве плывешь.
Планете вцепившись в загривок,
летишь неизвестно куда…
Как все это неуловимо –
рожденье, и смерть, и вода
да, неуловимо, случайно –
тропинки, травинки, стихи
и это мерцание тайны
на дне обмелевшей реки
Пародь называется «Непотопимое»
Река обмелела. Смотри-ка:
стою по колено в воде,
и строчки слагаются в бликах …
и что-то мерцает на дне.
Кольцо? Или, может, заколка?
Осколок стекла? – не поймешь…
Но смотришь. И смотришь так долго,
как будто на рынок идёшь.
Вознице, вцепившись в загривок,
летишь уж известно куда…
Как все это неуловимо –
товар, конъюнктура, цена.
К чему тут заглядывать в омут?
Листы понесло вдоль коряг…
Гляди, а стихи-то не тонут!
И рукописи не горят.
Шляхта(Александр Васелёнок)
Я люблю шляхетский гонор,
Удальство рубить с плеча.
Шляхта, несомненно, донор
Чувства чести – от меча.
Я ценю шляхетский норов.
Даже если он вовред.
Так величию соборов
Вреден колокольный бред.
Восхищает дерзкий вызов
Всем! И чёрту самому!
На войну, на бал, в тюрьму
Шли без жалоб и капризов.
В мире лишь от них звучало,
Прямо в уши королям,
Благородное начало,
Гордое – «Не позволям»!
Но всего мне в них дороже
Не характера черты.
А, с мурашками по коже,
Чувство женской красоты
Пародь называется «Шляхетский гонор»
Я люблю шляхетский гонор,
Удальство рубить с плеча.
И на рёбра у забора
Я набрызгал сгоряча.
Восхищает дерзкий вызов?
Всем! И чёрту самому!
На войну, на бал, в тюрьму…
И без жалоб и капризов.
Лишь бы всё это звучало
Прямо в уши королям.
У меня своё начало.
Кто мне тут – «Не позволям»?!
Вот разглажу на одёже
Характерные черты,
И, с мурашками на коже,
Подарю тебе цветы.
День уходящий на подходе (Дмитрий Артис)
День уходящий на подходе.
Как будто вспыхивает зря
в каком-нибудь по счёту ворде
из чёрных символов заря.
Не вдохновение, но что-то
сродни, родившее молву:
вот этот чёрный символ чёртом,
а этот богом назову.
Куда не тыкну пальцем, буду
готов разбиться об асфальт,
имея честь любую букву,
как захотелось, обозвать.
И пусть они друг друга судят,
да так, что не расти трава...
Они безмолвные, по сути,
но все они — мои слова.
Пародь называется «День уходящий на проходе»:
День уходящий на проходе.
Подъезд. Закончена глава, –
я на стене, как будто в ворде,
пишу обычные слова.
Не вдохновение, но что-то
сродни, родившее молву:
соседа сверху – старым чёртом,
жену – богиней назову.
В кого не тыкни пальцем!.. Буду
асфальт задействовать опять,
его я стану словно Вуду
иглой мелка драпировать.
Пусть нецензурные, по сути,
и тема пусть неоднова,
пишу, пишу на перепутье
мои безмолвные слова.
Февральский автобус (Игорь Гонохов)
Этой зимою не в меру тепло
и оттого так промозгло.
Крутится радио – авто трепло
в шорохах сонного мозга.
...Руки шофёра, баранка руля...
И – занимаются бегом
чёрные рощи, сырая земля,
ямы с изглоданным снегом.
Я от дождя приезжаю к дождю.
Он моросит больше суток.
Осенью были, а нынче – тю-тю,
нет вдоль шоссе проституток.
Стая собак, да раскисшая даль
фоном собачьему порно.
Веришь, не веришь, но это февраль –
грязный, разъезженный, чёрный!
Пародь называется «Февральская везуха»:
Этой зимою не в меру тепло.
Лужи плескаются зычно.
Можно отметить, что мне повезло –
всё оголилось, прилично:
руки шофёра, и ножки гуся
в сумке дорожной. А утки –
тут из динамиков так голосят,
словно зашлись проститутки.
Снежная баба и дуб-сухостой,
голые, голые дали…
Веришь, не веришь, хоть я холостой,
мы не такое видали!
На остановке сойду не спеша.
Справлюсь легко и проворно.
Выложу дома в ютуб, не дыша,
с таксами жёсткое порно.
«про любовь» Валерий Поланд
За окном сегодня зимний вечер,
без канадских атрибутов клён,
телевизор мной очеловечен,
мной же будет скоро умерщвлён.
На стене - обычная картина,
на полу ковёр недорогой,
питерская съёмная квартира,
третий год беременная мной,
благодарна городу за бремя...
Я расположился на тахте,
телевизор умер от хоккея,
закипает чайник на плите.
На душе тепло, и сердце знает,
только сердце знает почему...
Просто Питер нежно прислоняет
голову к оконному стеклу.
Породь называется «любовь зла…»
Питерский холодный, зимний вечер.
Криминал классический, сплошной:
клён канадский был здесь изувечен,
а квартира – залетела мной.
За копейки, дура, согрешила,
за ковёр худой, дурную снедь…
Телевизора судьба лишила.
А могла и заживо сгореть!
Бьюсь в утробе головой о стены –
свет в квартире месяц не горит.
Всё бараков магаданских гены… –
участковый так и говорит…
Недоношен толком, о перила
опираюсь и – в аэропорт.
А квартира… Все замки сменила.
Видно, согласилась на аборт.
Геннадий Акимов
Июнь ушёл
Июнь ушёл. Исчез со всем добром.
Он загодя себе назначил дату,
поставив подпись в небе голубом
какой-то загогулиной пернатой.
А с ним ушла последняя сирень
и отблески весны в глазах у женщин...
По-своему красив июльский день.
Жаль, что и он изменчив и невечен.
Мне сын принёс клубнику в туеске.
В простых делах, степенно-загорелых,
нет места ностальгической тоске
и мыслям о таинственных пределах,
ведь у него струятся из-под век
лучи такой обещанной всевстречи,
что мёртвое сухое слово "век"
становится живым. И бесконечным.
Пародь называется: Без права на переписку.
Ушёл июнь. Исчез со всем добром.
Он загодя себе назначил дату.
И видел я, как в небе голубом
растаяла соседская лопата.
Сирень рванула полем в дальний лес.
За ней – крыжовник, валенки и блюдца…
Я, как Федора, наблюдал процесс
и уговаривал добро вернуться.
Мне сын принёс клубники туесок,
вспотев в делах незримых и степенных.
А что в заборе нету трёх досок, –
так ведь июнь пролазил постепенно...
А у тебя, начальник, из-под век
лучи такой обещанной всевстречи,
что «век свободы» или просто «век»
становится живым и бесконечным.