Перевод Евгения Дьяконова
Песня Баб Тума
Баб Тума. Как красивы глаза твоих женщин!
Красивы, красивы,
Когда они с грустью всматриваются в ночь,
Смотрят на только что испеченный хлеб и лица выпивох.
Баб Тума. Руки и плечи цыганки, разбросанные на кровати.
Мама, подари мне слезы радости и грусти.
Мне бы стать разноцветными камушками на мостовой
Или песней, тягучей, тягучей,
Доносящейся из улочки.
Там складки гладкой грязи,
Напоминающие мне детство, голод, беспризорные губы.
Там маленькие дети,
Ползающие как малярия
По воле Аллаха в темных переулках.
Хорошо бы стать дамасской розой в одиноком скверике,
Чтобы к исходу дня тебя сорвал поэт с грустными глазами.
Или лавчонкой, обитой красным деревом,
Куда заходит лишь ветер, да случайные прохожие.
Из твоих окон, засиженных мухами с пятнами вина на подоконниках
Доносится ленивый шум,
Доходит до нашей унылой улочки с зелеными глазами
И худыми лодыжками, бесцельно блуждающими в темноте.
Иногда так хочется стать ветлой, растущей у церковной ограды
Или золотым крестом на груди девушки,
Жарящей рыбу для своего любимого, еще не вернувшегося из кофейни.
В ее красивых глазах
Проплывают две фиолетовые чайки.
Баб Тума. Как я хотел бы поцеловать твоего ребенка.
На его розовых губах запах груди, которой ты его вскормила.
Но я все также черств и одинок.
Я здесь чужой, мама.
* * *
Чужие
Наши могилы, темнеющие на холмах
И ночь, падающая в долину,
Медленно плывет между снегами и окопами,
И мой отец возвращается мертвым на золотом коне.
Из его тощей груди
Вырывается хрип лесов
Как скрип сломанных колес,
Их скрежет, блуждающий между скал.
Он поет новую песню для светловолосых детей
И мертвецов, лежащих на скалистом берегу.
О, скалистые горы в снегу,
Река, плывущая за моим отцом на чужбине,
Погасите меня как свечу на ветру.
Я буду трепетать как волны за кормой корабля,
Боль раскроет надо мной свои предательские крылья,
Смерть застрянет в горле у коня
И будет терзать мое сердце,
Как взгляд молоденькой девушки,
Как глоток морозного воздуха.
* * *
Уезжаю
Безнадежно,
Сердцем, трепещущим, как маленькая роза,
Однажды ночью я попрощаюсь с грустью.
Чернильные пятна.
Холодные следы вина на липкой скатерти
И тоска долгих месяцев.
Неизбежное, которое уже высосало всю мою кровь.
Это грусть.
Я уеду далеко, далеко,
Подальше от города, дымного и заплеванного.
Подальше от этой б..ди,
Которая стирает мое белье речной водой
И тысяч глаз, рассматривающих в темноте ее тощие ноги.
Ее ознобного кашля так безнадежно и покорно
Звучащего из проема перекосившегося окна
И переулка, который запутался как веревка на теле убитого раба..
Я уеду от всех их, ни о чем не жалея,
Оставив на сердце лишь бунт моего отца,
Когда народ боролся лишь за то, чтобы лечь в землю,
Да камни, да жажду смерти.
И еще несколько унылых зеркал,
Где видится беспросветная ночь
Со своими черствыми и слепыми губами,
Жующими гальку, солому и смерть.
Я так давно не видел чтобы сияла звезда,
И чтобы белый голубь парил над долиной.
Я больше не буду пить чай возле мельницы,
Когда невинные горные птицы,
Рассматривают мою любимую по имени Лейла,
Желая напиться из ее губ, глубоких, как море.
Я больше не буду сидеть на корточках в переулке,
А после слоняться возле ее порога,
Сгорая от неразделенной любви.
Пришли мне красную черепицу с наших крыш,
Локон волос моей матери,
Которая готовит тебе похлебку при свете луны,
Когда по ночам накануне жатвы
Слышно призывное конское ржание.
Продай сережки моей младшей сестры
И пришли мне деньги, папа,
Чтобы я смог купить чернильницу,
В глубине которой искрится мое детство.
Давай я расскажу тебе о зное, истоме, женских ляжках,
О сточных водах и нечистотах,
О груди, нектар которой цедится в темноте.
Я часто не могу заснуть по ночам,
Я не сплю.
Моя жизнь – сплошной мрак, рабство и ожидание.
Верни мне мое детство,
Мой звонкий смех в вишневом саду
И сандалию, забытую в винограднике.
А я отдам тебе свои слезы, любимую и стихи.
Я уезжаю, папа.
* * *
Родина моя
Я люблю бездельничать, слоняться,
Люблю кафе на набережной,
Но набережную люблю больше
Я люблю, чистоту, горячую воду,
Вымытые пороги, обои,
Но грязь люблю больше.
Есть женщина.
Ее волосы длинные как болотная трава,
Блестящие и кудрявые
Увянут, пожелтеют,
Уронят семена на плечи
И прольются между пальцами как слезы.
Родина моя.
На эту набережную, нежную как мама,
Я положу свои ладони
И буду клясться долгими зимними ночами,
Что сорву флаг своей страны с древка,
Пришью к нему рукава и пуговицы,
А затем натяну на себя как сорочку.
Я не знаю какой осенью
Спадут с меня эти лохмотья,
И в первую же грозу, разразившуюся над моим отечеством,
Я поднимусь на ближайший к истории холм
И вложу свой меч в руки Тарику1,
Свою голову положу на грудь Аль-Ханса2,
А перо – в пальцы Мутанабби,
Сяду голым как дерево,
Чтобы узнать когда вырастут у нас
Новые ресница и закапают новые слезы.
Весной?
Отечество. Волк, свернувшийся как скрючившиеся дерево,
Ветвями назад.
Тебе дарю эти фотографии.
С первыми соловьиными трелями, пением птиц
Я обращаюсь к тебе, Отче.
Собери все что знаешь обо мне как хворост,
Подбери все что осталось от меня на улицах,
Пока меня не похоронил ветер,
Пока дворники не смели меня с мостовой.
Это перо погубит меня,
Оно не освободит из тюрьмы, а посадит в нее,
А на набережной поселятся нувориши.
С давних пор я пристрастился к табаку и позору.
Люблю вино, плевки
И губы Мэри – так звали мою мать-
Горячие как язвы,
Смуглые как долгий дождливый день.
Я люблю ее. Ненавижу ее тело,
Пропитанное варварством и духами.
Я поджидаю ее у порога, как блудный сын.
В моем сердце неизбывное желание.
Я цепляюсь за Мэри
Как синюшное, полумертвое тело
Цепляется за драгоценности и воспоминания
Уже очень давно. Я с Востока.
Из тех долин, где солнце и могилы.
Я люблю бесцельно слоняться
И носить красивую одежду.
Мои руки прикасаются к шее холодной женщины.
За ее слепыми ресницами я замечаю прошлогодние слезы,
Напоминающие мне дождь
И мертвых птиц весной.
Я видел континент. Сплошные скалы,
Схваченные болью и шелком,
И море рук на улицах.
Вы, у которых лаковые туфли
И фаланги , унизанные грехом и перстнями,
Что вы знаете о маленькой смешливой Мэри
С лицом как луна в жасмине?
Что вы знаете о ее теле, изрыгающем духи,
О ее пальцах, когда пугливые губы
Льются на них саранчой,
А она всматривается в сплетение дорог,
Когда уже далеко за полночь, когда окна,
Напичканные стеклом и кровью,
Заглатывают помои Востока,
Насыщаются и засыпают,
Умирая с каждым поцелуем,
С мечтою о черных простынях
И прогулке по длинной улице,
Заполненной шумом, тетрадками и детьми,
Трудятся всю ночь, чтобы проглотить Мэри.
В Азии печи погашены,
А красивые белые птицы улетают,
Чтобы уже не вернуться в бесплодную пустыню.
* * *
Отметина
Сейчас,
В третьем часу пополудни двадцатого века,
Когда ничего
Не отделяет мертвые тела от обуви прохожих,
Кроме асфальта,
Я разлягусь во всю ширь улицы, как старик бедуин
И не встану,
Пока передо мной не положат
Засовы тюрем и дела заключенных
Со всего мира.
Я буду жевать их как верблюд, прямо посреди дороги,
Пока все дубинки полицейских и демонстрантов
Не станут ветками деревьев, цветущих в своих садах.
Я смеюсь в темноте,
Плачу в темноте,
Пишу в темноте,
Чтобы уже не отличать перо от пальца.
Всякий раз, когда скрипит дверь или шевелятся занавески,
Я закрываю написанное рукой,
Как проститутка, застигнутая врасплох с клиентом.
Откуда у меня этот страх,
Эта кровь пугливая, как горная кошка ?
Как только я вижу официальный бланк в своем почтовом ящике
Или фуражку сквозь дверную щель,
У меня начинают трястись руки и дрожать коленки.
Моя пугливая кровь в панике разбегается во все стороны,
Спасаясь от полицейского патруля под названием наследственность,
Который гонит ее по венам.
Любимая моя !
Напрасно я собираю в кулак всю свою волю и самообладание.
Беда не здесь,
Не в кнуте, кабинете или полицейских свистках.
Она там,
В колыбели, в утробе.
Я всегда был связан со своими предками не пуповиной,
А веревкой висельника.
* * *
Грусть при свете луны
Весна, лучащаяся из тех глаз,
Канарейка летающая при свете луны,
Унесите меня к ней
Касыдой любви или ударом кинжала.
Ведь я бездомный и увечный,
Люблю вой ветра и далекий шум прибоя.
Я прихожу в себя из забытья
И начинаю думать о коленях женщины, которую я увидел тогда
И сразу начал пить и сочинять стихи.
Передайте моей любимой Лейле,
У которой пьянящий рот и такая шелковистая кожа на ногах,
Что я болен и очень по ней скучаю,
Что я заметил следы подошв на своем сердце.
Дамаск - розовая арба с пленниками.
Я лежу у себя в комнате,
Пишу, мечтаю, рассматриваю прохожих.
Сердцем высоко в небе
Я внимаю зову твоей обнаженной плоти.
Вот уже двадцать лет, как мы ломимся в эти железные двери.
И только дождь поливает нас и наших детей.
Наши лица, сведенные душащим кашлем
Кажутся грустными как прощание и желчными как чахотка.
Только злые ветры пустыни
Доносят наши стоны
В переулок, где его слышат лишь разносчики лепешек и шпионы.
Мы бежим как дикие лошади по страницам истории,
Плачем и дрожим,
А вслед нашим стопам, изуродованным подагрой,
Свистит ветер и летят апельсиновые гроздья.
Мы расстались.
В твоих холодных глазах
Стонет буря убежавших звезд.
Морщинистая любовница,
Тело, покрытое, плевками и драгоценными камнями.
Ты моя.
Эта нежность для тебя, презренная.
Уходя,
Я переспал с женщиной и написал касыду
О ночи, осени и народах, обращенных в рабство.
Под желтым полуденным солнцем
Я уперся головой в ставни окна
И оставил слезу,
Сияющую как фонарь, как обнаженная женщина.
Я давно повязан грустью и рабством.
Под далекими безмолвными тучами
Мне пригрезились сотни безобразно голых грудей,
Плывущих в потоке верблюжьей колючки,
И облако грустных синих глаз,
Взирающее на меня,
На историю, застывшую на моих губах.
Долгий грустный взгляд,
Еле заметная капля крови. Разбудите меня.
Я увижу тебя здесь, на приспущенных знаменах,
В складках шелковых одежд.
Я прогремлю в толпе белым громом
Под твоими прозрачными небесами,
Родина моя. Весь в слезах, я ухожу
Туда, где корабли, груженные табаком и дамасскими саблями,
И парусник, открывший королевство
С глазами, красивыми,
Как две теплые женщины.
Ты, Родина, как долгая ночь, что уснула на груди у блудницы.
Я в ней странный призрак.
Под моими ароматными ногтями
Сокрыта твоя немощная слава.
В глазах детей
Еле заметно биение твоего больного сердца.
Наши глаза больше не встретятся.
Я достаточно спел для тебя.
Я буду наблюдать за тобой как одинокая красная гвоздика,
Как бездомное облако.
Прощайте страницы, прощай ночь,
Прощайте багряные окна.
Поставьте мне на закате высокую виселицу,
Когда сердце мое станет кротким как голубка,
Красивым как голубая роза на холме.
Я хотел бы умереть обесчещенным,
Чтобы слезы подкатили к горлу хотя бы раз в жизни.
В детстве я мечтал о джильбабе, расшитом золотом,
Я мечтал скакать на жеребце по виноградникам и скалистым холмам.
Теперь же
Я блуждаю на ощупь при свете ламп,
Как проститутка из улицы в улицу,
Желая совершить непотребное,
А затем сесть на белый пароход,
Который помчит меня от соленых берегов
В далекую страну,
Где на каждом углу трактир, зеленое дерево
И девушка-мулатка
Одиноко дразнит своей ненасытной грудью.
* * *
Улицы и табак
Твои волосы, которые падали на мою подушку
Водопадом птичьих трелей,
Забавляются с другими подушками,
Изменяют мне, Лейла.
После этого я больше не буду покупать для них позолоченных гребней.
Прости меня. Я – нищий, красавица.
Моя жизнь – чернила, картонные обложки, беззвездные ночи.
Моя молодость холодная как грязная лужа,
Забытая как детство.
Я был смешным,
Торговал бездельем и зевками возле лавок,
Заигрывал с местью,
Ел дорожные лепешки.
Мой отец очень не любил меня, отвешивал мне оплеухи,
Ругал на виду у всего базара.
Детство потерялось, пропало, промелькнуло
Между домами, шелудивыми как руки бедняков.
Я мечтаю о пароходе, одноместной каюте, столике,
Где бы разложил сердце как харчи на бумаге.
В запущенных скверах я сочинял стихи, Лейла.
На закате
Я ухожу из дому на глазах у сосен,
Из дому, который рыдает чернилами.
Я буду сидеть в хибарах вместе с ночью и душащим кашлем,
Вместе с облаком из нарциссов,
А слезы пучками водорослей будут стекать прямо в реку
На радость торговцам каштанами
И бездомным на мосту Виктория.
Этот мост я не видел столько месяцев, Лейла.
И не ты будешь ожидать меня,
Как роза, изнемогая от зноя.
Прости меня, я бедный и несчастный.
Я – человек табака, улиц и лохмотьев.
* * *
Потерянная зима
Я покинул наш дом, Лейла,
Дом, который жил прямо на воде с крышей из лилий.
Я бросил свое короткое детство,
Оставил его прозябать на тропах, пустых
Как облако из роз и дорожной пыли.
Завтра зима выпадет холодным снегом в моем сердце.
Будут веселиться аллеи из лохмотьев и золотых локонов,
А я буду рыдать от тоски на своей подушке.
Мне станет удивительно весело
От того, что стихи навсегда ушли от меня.
Прогнивший туман, разъедающий морской берег,
Упадет мне в глаза как сель из серых ногтей.
Злые ветры будут выть за окнами кафе,
И руки будут тянуться ко мне в пустоте.
Часто мне бывает хорошо, когда я сжимаю твои груди, любимая.
Мне не так тоскливо наедине с твоими губами.
Я увечный, Лейла.
С сотворения мира я бездельничаю,
Много курю.
Я так хочу, чтобы рядом со мной была самая близкая мне женщина.
Но меня повыгоняли из многих кварталов,
Меня, мои стихи , мои сорочки ярко-желтого цвета.
Завтра я буду тосковать по ромашкам,
По дождю, поливающему скалы,
По сосне возле нашего дома.
Мне будет не хватать этих враз состарившихся комнат
С их скрипящими полами на заре,
Когда стада идут на выпас к холмам.
Я буду тосковать по синим глазам.
Я довольно высокого роста.
Мои шаги, отдающие несчастьем и романтикой,
Напоминают о пропащих наивных поколениях,
От которых веет безнадежностью, тоскою и агрессией.
Дайте мне сполна вина и свободы,
Свободы подглядывать сквозь замочные скважины.
Завтра утром хорошенькая девушка принесет цветы и кофе,
И я побегу как фиалка между строк,
А мое луженое горло
Будет выдавливать из себя клич раба.
* * *
Человек на асфальте
Одна его часть звезды,
А другая – то, что осталось, и голые деревья.
Этот поэт, который не любит себя,
Как не любит себя комок грязи.
За каждым окном плачет поэт и вздрагивает девушка.
Мое сердце, любимая, - золотая бабочка,
Что уныло порхает возле твоих маленьких грудок.
Ты была сиротой, но такой трепетной.
Твои светлые ресницы пахли сиренью.
Когда я смотрел в твои красивые глаза,
То начинал мечтать о закате в горах
И яхтах, уходивших в вечернее море.
Я чувствовал, что стоит мне только захотеть,
И все слова мира будут на моем слуху.
Здесь, на старых, скрипящих,
Пораненных стульях,
Где встречаются дождь, любовь и карие глаза,
Твой маленький ротик трепетал на моих губах,
Как капелька духов.
К моим глазам подступали слезы,
И я чувствовал, что я парю над миром,
Как аромат девственных лесов,
Как отзвук шлепающих по земле босых ног в знойный день.
Ты была для меня и родиной и хлебом насущным,
Легкой грустью, не покидавшей меня с детства.
В тот день твои цыганские волосы
Блуждали по моей комнате как облако,
Как утро, встающее над полем.
Уплывайте же кольца дыма,
Сильнее бейся израненное сердце.
В моем горле поселился сегодня красный соловей, жаждущий петь.
О, улицы, знакомые мне от груди к груди, от тучи к туче!
О, кусты белой акации!
Как бы мне стать золотым дождем,
Проливающимся на каждую мостовую, на каждую плетку
Или легким ветерком, приносящим прохладу
Из далекой рощи,
Чтобы ощутить аромат возлюбленной, разнежившейся на своей постели
Как жаркая тропическая птица.
Как бы мне хотелось поблуждать
По самым грязным и громким переулкам,
А затем дрожать от холода над тучами в полном одиночестве.
В дни моего одиночества
Солнце было более круглым и ласковым,
А голубое небо
Вылупливалось из оконных стекол и старых утюгов,
Как из шелковичных коконов.
Тот день, когда мы ели, спали и свободно умирали под звездами,
Был днем нашей истории,
Кровью, материком, усеянным, человеческими телами и рукописями.
* * *
Мы голодаем на собственных нивах,
Мы совершаем преступленья на глазах у своих детей.
Мы опускаем глаза долу перед собственными знаменами.
Мы послы своих посольств.
Мы, которые ощущаем вес только в самолетах.
Мы шерсть от ковров, по которым ходят
Все, кто прибывает в регион.
Что мне делать с этими арабами от Залива до Океана?
Нам дали часы, отняли время,
Дали ботинки, а отняли дороги,
Дали парламент, а отняли свободу,
Дали духи и перстни, а отняли любовь,
Дали качели, а отняли праздники,
Дали сухое молоко, а отняли детство,
Дали химические удобрения, а отняли весну,
Дали охранников и замки, а отняли безопасность,
Дали революционеров, а отняли революцию.