...Братья Микулины, свято храня в сердцах своих древние семейные предания, жизнь славного рода до его переселения в Поволжские края, считали все-таки своей непосредственной родиной, своим изначальным «кормящим ландшафтом» величественный, по-над широкой Волгой вознесенный, царствующий в поволжских пространствах Симбирск. В первую очередь дорог он был Александру, который провел в Симбирске все свои гимназические годы. Иосиф же отроком пошел по военной стезе и из Самарских краев мальчиком был отправлен в Москву сначала в I Кадетский корпус, а затем в Александровское военное училище на Знаменке, где и по сей день, кстати говоря, все так же продолжают располагаться здания Министерства обороны России.
Саша оканчивал известную Симбирскую гимназию за три или четыре года до Александра Ульянова, какое-то время они учились рядом, параллельно. Директором гимназии в годы окончания Сашей гимназии стал отец будущего председателя Временного правительства Александра Керенского Ф.М. Керенский. Младший Ульянов оканчивал гимназию много позже…
Прошло несколько лет, и в эту Симбирскую гимназию был переведен Василий Розанов, который, между прочим, потом писал, что «Симбирск был родиною моего нигилизма». В воспоминаниях о гимназии Василий Васильевич отмечал наличие «яркого протестующего, насмешливого света», впрочем, как и наличие консервативного антагониста этому «свету». Добавим, что еще с Карамзинских времен Симбирск известен был также и своей сильной масонской закваской, которая со старинным семейством Микулиных никак не соприкасалась по милости Божией.
Выйдя в отставку в 1881 году, отец мальчиков, Александр Федорович Микулин, жил в Бугульме Самарской губернии, где к XIX веку угнездилась и другая родня Микулиных. Там живали и брат, и сестра Александра Федоровича Микулина, и родственники его второй покойной супруги – урожденной Гортензии де Либан. Свою вторую супругу вдовец Александр Федорович Микулин встретил в Казани – это была милая, хорошо воспитанная в Казанском Институте благородных девиц, образованная двадцатилетняя француженка – Гортензия де Либан. Отец ее, полковник Анри-Жозеф де Либан был виконтом Франции, родом из Арвиля, в котором когда-то находилось одно из самых первых гнезд рыцарей-тамплиеров. Не могу утверждать с точностью, но, возможно де Либаны были их потомками. После войны 1812 года Анри-Жозеф остался в России и служил верой и правдой русским государям.
У меня до сих пор хранится институтский аттестат девицы Гортензии 1852 года с отличными оценками по всем предметам. Перед венчанием она приняла Православие и стала именоваться Екатериной Осиповной Либан, а после – Микулиной. С нее-то и повелись в нашей семье Екатерины. Она прожила совсем немного: ей было всего 40 лет с небольшим, когда она скончалась вскоре после рождения Манечки в 1874 году. С этого времени и началась для мальчиков Микулиных их непростая казеннокоштная жизнь в учебных заведениях вдали от дома.
Все Микулины – отец и сыновья, очень тяжело переживали свое семейное сиротство. Видно Александр Федорович любил свою супругу, - не случайно на всех семейных групповых фотографиях рядом с Александром Федоровичем всегда стоял портрет покойной Екатерины Осиповны.
Саша - старший сын тоже всегда с трепетом и нежностью вспоминал свою матушку, просил Катеньку (бабушку мою), названную в честь Екатерины Осиповны, не забывать бабушки и хранить о ней память. Что бабушка и делала, рассказывая мне, увы, совсем немногое о ней, о ее короткой и, вероятно, весьма грустной жизни, показывала оставшиеся от нее маленькие старинные томики французских романов. Екатерина Осиповна, по словам бабушки, вероятно, повторенным со слов отца, - очень тосковала в одиночестве, так как Александр Федорович по службе вынужден был находиться в постоянных разъездах. Возможно, что ее немного тяготил и мрачноватый характер супруга, к тому же он был на 12 лет ее старше…
После кончины прапрабабушки Екатерины Осиповны имена ее родни еще долго появлялись в Адрес-календарях российских, но нигде в семейной переписке мне не встречались упоминания о каких-либо связях Микулиных с Либанами.
Это семейное сиротство положило какую-то сумрачную печать на всех – Александр Федорович и так был человеком довольно сурового нрава, а тут и вовсе захмурился. Дети росли в казенных учебных заведениях, а там, в прежней России, были заведены действительно железная дисциплина, большие строгости и напряженнейшие занятия детей с шести утра до отбоя. Только в семье Жуковских Саша и его сестрица Манечка смогли почувствовать, что такое подлинное семейное тепло. Александр Александрович буквально пропитался духом семейной жизни Жуковских, и потому так тесно «прилепился» не только к жене своей по слову Библии («оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть» (Быт. 2:24), но и ко всему ее роду.
И все же детское сиротство, и возможно, что-то еще и иное, о чем мне теперь, вероятно, никогда не узнать из истории рода Микулиных и других родов, сближавшихся с ними, - оставило свой след на душах Микулиных. Какая – то тень, словно сумеречное облако покрывало их облики. Насколько неуживчив и тяжел характером был старший Микулин - Александр Федорович, настолько суров и сух, и даже жесток, наглухо замкнут весь в себе - Иосиф Александрович; вечно обижалась на все и на всех Манечка, сбившаяся в годы после института и учебы в консерватории на увлечение столоверчением, спиритизмом. А это – очень большая и смертельно опасная (если не покается) травма для души человеческой. Поскольку в таких занятиях человек приходит в близкое соприкосновение с духами тьмы, становится их заложником.
Александр Александрович, мой прадед, хотя и обладал истинной врожденной сердечной мягкостью и добротой, какой-то в высшей степени порядочностью, учтивостью, но держался он очень замкнуто, и не случайно, что дети не только очень высоко почитали авторитет его как родителя, но и боялись, хотя он никого никогда не наказывал, не гневался. Было в нем что-то такое, что не располагало к простодушию, добрым шуткам, и легкости в общении, за которыми у Жуковских стояла чистота сердца, доброе расположение к людям, доверие, отвергающее темные помыслы подозрительности...
И даже у бабушки моей, когда я вглядываюсь в ее молодые фотопортреты, я замечаю ее отведенный в сторону, немного спрятанный в себя, тихий, сумеречный взгляд. Не дрема и не бдение, не сон и не явь – но что-то очень сильно напоминающее мне образы полуреальных женщин-теней замечательного и очень любимого мною русского художника В. Э. Борисова-Мусатова, с их неявными туманными чертами, полуприкрытыми глазами, - на фоне уже совершенно призрачной, неземной красоты срубленных русских вишневых садов, погруженных в весенние туманные дремы, опустевших усадеб и парков, красотой надмирной, еще живущей неизменно только в редких сердцах…
В свое время – давным-давно – когда я открыла для себя Борисова-Мусатова, я стала думать о России двояко: вот – реальность, которая вокруг меня, а еще 30-40 лет назад она хранила по провинциям и окраинам свои родовые старинные черты, а вот – Небесная Россия, которая как святой град Китеж, погрузившийся в воды Светлояра, отошла теперь на небо и т а м она живет в вечности, в своей подлинной красоте, которую уже никому ни за что не сумеешь рассказать. Сердце знает и помнит, - а начнешь рисовать – все подделка: слов не хватит, краски не те… Вот разве – Рубцов?
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу.-
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос…
Может, поэтому и начала я лет 25-30 назад задумывать эту книгу, чтобы в ней сквозь образы дорогих мне людей хоть чуть-чуть засиял бы своим невечерним светом образ незабвенной Руси, который еще не изуродовали своими описаниями люди, сами не сохранившие в себе ее живых соков.
…А еще эти тени на лицах напоминали мне знакомые с раннего детства образы Микеланджеловского реквиема - фигур «Суток» из Капеллы Медичи – «Утра», «Вечера», «Ночи», «Дня», всегда неизменно сопрягавшимися в моем сознании с образом душевной смерти: вечности без Бога и без Его Света…
***
Эта сдержанность, закрытость, и даже некоторая нелюдимость, а потому, возможно, и скудость свидетельств о семейных связях Микулиных, - всегда подвигала меня на розыски хоть чего-то исторически «живого», еще теплого, не закоченевшего в человеческом беспамятстве. Был период, когда я месяцами неусыпно просиживала в старинных и новых стенах дома Пашкова в главной российской библиотеке на Моховой, перелистывая чуть ли не все русские Адрес-календари, вперемешку с древними разрядными книгами, актами и прочими документами. Я искала жизни, искала тепла и родства, искала наощупь - в надежде обрести нечто посланное и для меня через ту бездну, которая пролегла между нами нынешними и великим русским прошлым.
Мое ненасытное любопытство было все же не случайным, – это сумеречное облако, покрывавшее ту былую жизнь, этот ни с чем не сравнимый оттенок уныния, нелюбовного разделения душ, это свидетельство умаления с в е т а Б о ж и я в жизни людей и холод теперь уже почти осязаемо достигал и до меня. Никогда, никогда, впрочем, не виделось мне подобное на лицах Ореховских жителей. Напротив: даже в самые серьезные и скорбные моменты жизни сквозь лица все-таки просвечивала радость, говорящая о примирении с жизнью, о явном присутствии Божием в ней.
Но как же была тосклива и безнадежна жизнь тех, кого я находила в Адрес-Календарях, если листая их, погружаясь в документы, в их собственноручные писания, я буквально начинала задыхаться от вполне реального и сильного ощущения безысходности и тоски…
Тем не менее, Адрес-Календари все-таки сообщали немало интересного… Например в Календаре Самарской губернии за 1880 год в разделе Ведомства министерства юстиции сообщалось, что прокурорский надзор в Бугульминском уезде осуществляет Александр Осипович Либан - дядюшка братьев Микулиных по матери. А в Уездном по Крестьянским делам присутствии – заседал штаб-ротмистр Микулин, а в присутствии воинской повинности – делопроизводитель дворянин Николай Михайлович Микулин – по всей вероятности двоюродный брат Александра и Иосифа. Среди Мировых судей я видела коллежский советник Федор Федорович Микулин – родного брата прапрадеда моего Александра Федоровича. И, наконец, в Бугульминском уезде, как и в Арзамасском, как и под Симбирском, как и в самой колыбели рода - рода в Тверском крае - нашла я и Микулинскую волость.
Со многими известными русскими фамилиями, жившими в этих краях, роднились, жили бок о бок и вместе воевали предки Микулиных в XVII и XVIII веках: с Аксаковыми, Языковыми, Неклюдовыми, Горчаковыми, Дурасовыми, Мертваго, Олениными, Тургеневыми, Чичериными, Бурцовыми, Болотовыми, Осоргиными…
Знаю, что дорог был прадеду моему – Александру Александровичу этот вольный волжский воздух великих речных и степных пространств, что он хорошо чувствовал какую-то особенную эпическую мощь этих мест, сохранявших память о рвавшейся когда-то к рубежам азиатских просторов Сибири энергии и силе молодого русского этноса. Эта свежесть и духовная нерастраченная мощь отзывалось усиленно не только в сердце прадеда, - он-то вырос в Симбирске, - но даже и во мне, там сроду не бывавшей. Как будто вспыхивали какие-то сигналы прапамяти, доносившие до нас далекие отзвуки давно уканувшей жизни…
Вот чудо: любовь к Симбирску, к берегам Волги, к старине этих мест, восторженное переживание моего прадеда их красоты передавалось и мне, точно так же, как и чувство безысходной тоски, которым дышали иные документы и книги, вгоняя меня в какой-то душевный и творческий паралич. Я знаю, что внешняя замкнутость моего прадеда скрывала где-то в сокровенных кладовых его сердца большую подлинную душевную глубину и способность духовно переживать и осмысливать жизнь.
И все-таки Бог послал мне на мои усердные поиски и некоторые неожиданные находки…
***
Так, между прочим, напала я совершенно случайно на два настоящих книжных раритета – первая книга - издания 1912 года – принадлежавшая перу Иосифа Александровича Микулина – представляла собой «Пособие для ведения дел чести в офицерской среде» - полный свод писаных и неписанных правил ведения дуэлей.
Тяжелый фолиант был поистине роскошно издан Генеральным штабом и в первой части содержал знаменательные рассуждения автора, в которых он пытался всесторонне рассмотреть проблему «чести» в историософском, социальном, культурном и религиозном аспектах. Посвящена эта книга была «с глубоким благоговением» «Священной памяти в Бозе почивающего Его Императорского Величества Государя Императора Александра III, Самодержца Всероссийского». Знакомство с ней, кстати говоря, и подсказало мне заголовок этой главы, взятый из Пушкинской «Полтавы», которые у Пушкина произносит перед самой казнью далекий сродник Жученко-Жуковских пан Василий Кочубей:
… три клада
В сей жизни были мне отрада.
И первый клад мой честь была,
Клад этот пытка отняла…
Честь офицера, дворянина, государева слуги – она была несомненно и кладом настоящего военного Иосифа Александровича Микулина. Несомненно, конечно, что и не его одного в русском благородном дворянско-воинском сословии. Кроме того, ведь Россия знала и честь купеческую – известно, что без бумажек, на одном честном слове заключали русские купцы миллионные сделки. И была вера честному слову, честь берегли смолоду, памятуя Евангельское: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом» (Лк. 16:10).
Однако и понятие чести, как и многие другие популярные в мире нравственные постулаты, на первый взгляд кажущиеся однозначно добрыми, как и все в этом мире, вряд ли могут претендовать на абсолют, если пускаются они в самостоятельные плавания вне Христовой веры. Благоразумный разбойник, распятый справа от Христа, в последние секунды жизни Спасителя покаялся перед Ним, исповедав Христа Господом, и был прощен, и в тот же день оказался в раю вместе с Ним. А ведь этот человек был всю жизнь разбойником… Какая уж там честь могла быть у грабителя и убийцы! Чести не было, зато имел он одно достоинство – он п о н и м а л, он з н а л во всю свою жизнь, что он-то и есть настоящий разбойник, а не борец за справедливое перераспределение благ. Только благодаря этому не гордостному, но смиренному о себе помышлению, и была дарована ему перед смертью возможность покаяния и спасения.
Духовенство русское, да и все истинные к р е с т и а н е, кем бы они ни были, к какому бы сословию не принадлежали, главной целью жизни (а следовательно и критерием добротности чести и честности) считали вслед за апостолом Павлом стремление «к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13-14). Для таковых целью жизни было восхождение человека от образа Божия, дарованного каждому как залог, к подобию Божию, – как смыслу и цели жизни
В книге же Иосифа Александровича, если бы она смогла попасть нам сегодня в руки, мы бы прочли суждения несколько иного характера и, увы, достаточно типичного для русского образованного дворянства позапрошлого века…
«Признание обществом за известным лицом права на любовь и уважение со стороны его сограждан и выражение этих чувств во внешней чести, оказываемой ему со стороны общества, должно быть рассматриваемо, как драгоценное духовное (! – прим. мое – Е.Д.) достояние этого лица, приобретенное им путем самоотверженной деятельности на пользу общества и служащее для него источником нравственного удовлетворения и душевного спокойствия, то есть источником счастья».
Невозможно было в то же время не согласиться с рассуждениями И.А. Микулина о воинской чести: «Воины заслуживают почета, говорит Вл. Соловьев, конечно же не потому, что убивают других, а потому, что сами идут на смерть за других». Однако, на первый взгляд, несомненные постулаты типа: «Миросозерцание честного человека и соответствующее этому миросозерцанию отношение к самому себе и внешнему миру с течением времени укрепляется в нем и принимает определенные, неизменяемые очертания, в границах которых и проявляется в области этики его духовная жизнь», - вызывали все же недоумения, а то и отторжения:
«Каждый человек, признающий за собой известное нравственное достоинство имеет право требовать (!), чтобы его ценили и уважали, ибо в связи с идеей – вот что является первоначальной причиной стремления человека к внешней чести».
Я читала эти уверенные и довольно тяжеловесные нравственные сентенции двоюродного прадеда генерал-майора и пыталась представить себе, как же он сам переживал свой полный разрыв с братом: страдал ли? скучал ли? Раскаивался ли? Оправдывал свою непреклонную твердость, переходящую в жестокость, или уже научился подавлять в себе всякие признаки «слабости», как, скорее всего, он называл эти душевные движения?
Больше всего смущали меня эти слова о «признании за собой нравственных достоинств», которые давали п р а в о т р е б о в а т ь к себе уважения. Для всякого человека, более или менее глубоко соприкасавшегося с православием, с учением святых отцов, которые вИдение каждым своих собственных грехов «как песок морской» называли подлинным началом спасения, а обОжение человека утверждали на самом смиренном основании, (когда человек путем аскетического подвига обретает особенное самоуверение, некое чувство даже, что «я хуже всех»), - все это звучало по меньшей мере, чуждо.
Православное учение Церкви не давало никому ни прав, ни возможностей мыслить о себе высоко, в то же время, освобождая души от пут гордости, воздымало их на подлинную высоту в очах Божиих. Но увы, чаще всего, не в человеческих…
В книге я нашла и вполне законные рассуждения о том, что достоинство военного находится в прямо пропорциональном отношении к его готовности ставить высшие интересы жизни – прежде всего государственные, выше собственных личных интересов и даже выше собственной жизни. Хотя постулат этот, несомненный для оказания внешним миром почестей военным, готовым за них отдавать свои жизни, ни в коем случаем не должен был бы влиять на внутреннее устроение душ самих военных.
Передо мной словно оживали герои Корнеля и Расина, которые гражданский долг ставили выше своих личных интересов, людей, живших исключительно рассудком, и именно его возводившего в царское достоинство, ошибочно принимая его за разум, высокомерно принижая жизнь сердца, которое, напротив, христианством всегда почиталось центром и корнем жизни. И судить-то людям друг друга было запрещено Богом, потому что «Человек смотрит на лице, а Господь смотрит на сердце» (1Цар.16:7). Куда завело человечество это рабство рассудку и мертвой логике долга известно: к французской революции и гильотине.
Проповедуя законопослушность христиан властям, самое святое и безупречное исполнение вверенных человеку обязанностей перед обществом и государством, понятие «долга», и тем паче воинского христианство никогда, конечно, не подвергало сомнению, однако критерий был раз и навсегда дан Христом: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф.22:21). Долг государственный и служебный отдавался Кесарю, а человек – весь со всеми бездонными глубинами его сердца – Богу. Так что знаменитые нарезки на русских воинских клинках «Жизнь – царю, душу – Богу, честь – никому!» звучали, конечно, очень красиво, в древних рыцарских традициях, – но, увы, беда-то их была в том, что честь в них была отделена от души и ставилась даже выше ее настолько, что даже Самому Богу честь не отдавали. Хотя Господь, тогда же, когда Он произнес и Заповедь «Кесарево кесарю, а Божие Богу», отвечая на вопрос «какая наибольшая заповедь в законе»? - изрек Свое изложение Первой Заповеди из Моисеева Десятословия: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. 22: 36-40).
Сложное и довольно тяжелое чувство оставило мое знакомство с книгой генерал-майора Микулина, но отмести в сторону эти впечатления тоже было никак нельзя. За ними стояло очень многое в жизни и судьбе не только нашей семьи, но и русского дворянства в целом, честь – или воспоминания о ней – свято хранившего, а вот свою Святую Веру в подлинной ее силе, а не во внешнем благочестии, о чем писал с горечью святитель Игнатий (Брянчанинов) еще в 60-ые годы XIX столетия, (и не он один!) давно уже утрачивавшего.
…В том же 1905 году, когда произошла роковая размолвка старших братьев Микулиных - младший их брат - полковой адъютант Дмитрий Александрович Микулин, служивший в Ковно, погиб в «американской дуэли», по условленному между противниками самоубийству по указанию жребия… Ему было всего 20 лет. Через неделю у него должна была состояться свадьба. Его оплакивала обрученная невеста, очень сильно скорбел старший брат, который его и хоронил, а потом посылал Манечке цветки с гробового венка.
Что думал, как переживал это горе Иосиф Александрович – остается для меня полной загадкой… Роскошный фолиант о дуэлях вышел из печати в 1912 году…
Однако я еще не рассказала о втором раритете, обнаруженном мною в сокровищницах дома Пашкова, а ведь он имеет непосредственное отношение и к нашим героям-братьях, к их семейной драме, и к тому, какими узкими трудными путями ведет нас Господь в этой жизни, всем человеком желая спастися «и в разум истины приити» (1Тим.2:4).
Речь пойдет о книге и о судьбе сына Иосифа Александровича – Владимир Иосифовича Микулина, бывшего крупным военным спецом в рядах РКК, командовавшим корпусом и носившем три ромба в петлице и три золотых угла на рукаве.
Однако и рассказ об отце – генерал-лейтенанте Иосифе Александровиче Микулине, много послужившем Отечеству верой, правдой и собственной кровью еще совсем не закончен. Поэтому сначала перед нами пройдут вехи Послужного списка отца, а уж потом и сына: без этого ведь не будет понята внутренняя духовная связь событий и жизней, и то внутреннее поучение, которое сокрыто не во внешних вещах, а в духовной подоплеке событий видимой жизни. Как говорил наш Духовник: «История – есть обнаружение духовной реальности». Но мы, к сожалению, вследствие своей общечеловеческой и личной испорченности (поврежденности) грехом разучились видеть реальность духовную, для нас невидимую, а смотрим лишь на видимый ряд событий. Мы потеряли способность духовного зрения, стали с л е п ы, а это, как говорил святитель Филарет Московский, и мы ссылались на это слово его не раз, есть «начало всякого зла».
Материалы, семейная переписка и фотографии публикуются впервые.
Продолжение следует…
На старинной открытке – город Симбирск, каким он был в конце XIX века.