...В детстве я могла слушать бабушкин рассказ о таинственном воине, чудесно спасшем ее в ту непроглядную ночь на горной речке, сколько угодно. Настолько все это было живо, ярко и правдиво. Я безоглядно верила в то, что воин сошел с фрески. Удивлялась только отваге бабушки. Я-то не была таковой никогда. На ее долгом и трудном пути таких удивительных случаев было немало. Мне это говорило о близости и отзывчивости иного мира, хотя сама бабушка не позволяла себе высказывать предположений. Притом жизнь ее была богата путешествиями, встречами, опасностями, знаниями, тяжелыми испытаниями, и я не без оснований держала бабушку за бесстрашного человека, который даже в самую трудную минуту не потеряет присутствия духа, и всех вытянет и всем станет твердой опорой. Мы все были за ней как за каменной стеной.
Но вот пришел и мой час встретиться с участием и состраданием иного мира...
Многие годы жизнь моя складывалась удивительно однообразно: одна за другой следовали у меня крупные неудачи, причем происходили они, как правило, в момент наивысшей уверенности в том, что начатое дело или какой-то замысел вот-вот счастливо осуществится, в момент, когда самое это дело становилось мне очень дорого и я начинала чувствовать в нем себя уверенно, когда один только шаг оставался до счастливой развязки и или творческой победы. И вдруг в мгновение ока все рушилось…
Мне нечем, совсем нечем было похвалиться на миру, даже если бы я и вознамерилась это сделать. Душа моя знала свои вины: я знала, почему то-то или то-то у меня не получилось, всегда без исключений могла сама усмотреть объяснения моих неудач и скорбей нигде кроме, как в самой себе, хотя у очень многих моих знаемых вокруг бывали «вины» и почище моих, но такой прямой связи между ними и неотвратимыми наказаниями там почему-то не наблюдалось.
Можно было бы то печальное обстоятельство, что на вступительном экзамене в Консерваторию я не безупречно сыграла сонату Моцарта d-dur, что привело к совершенно плачевному и никем не ожидавшемуся моему провалу объяснить тем, что мой молодой и несколько легкомысленный педагог, который не вылезал из зарубежных гастролей и потому мало с нами занимался, просто «запамятовал» о том, что кроме двух фортепьянных концертов и прочих сочинений в моей программе должна была иметь место еще и классическая сонатная форма, а потому задал мне учить эту сонату всего за полтора месяца до экзаменов, и сложная вещь не успела «обыграться» и «обкататься»…
Но я знала, знала, как складывалась моя жизнь того предэкзаменационного года (хотя громогласные звуки моего бедного рояля и неслись из наших окон эдак по семь часов в день), но мысли-то мои то и дело пребывали в отсутствии, и я улучала часы и минуты, сбегала с каких-то занятий, лгала дома, лишь бы прогуляться по старой Москве с моим сокурсником. Могла ли я потому винить в своей беде кого-то и удивляться, что из сложной и выигрышной программы комиссия первым делом попросила меня сыграть именно эту «злополучную» сонату, хотя преподаватель и заверял меня: не волнуйся, у тебя не спросят ее, я, мол, обо всем договорился…
Программа у меня была действительно большая, эффектная и я даже предположить не могла, что на той сонате сойдется для меня свет клином. Но он сошелся... И это усугубило удар, неописуемый и неожиданный.
Мне было тогда восемнадцать лет, из которых тринадцать лет без праздников и выходных, без отдыха и развлечений были отданы роялю. Все силы и даже здоровье было отдано музыке и будущей жизни в ней… Боль утраты была такой остроты, что много лет потом я не могла даже ни проехать, ни пройти мимо Консерватории и Никитских ворот, где прошла та, может быть, главная часть моей жизни. И теперь нет-нет, да и отзовется на старомодный, благородный и печальный, единственный в природе звук фортепьяно та, казалось бы, давно уже зарубцевавшаяся рана, схоронившая некое особенное и, казалось бы, так и не пригодившееся мне прошлое: тот опыт и ту первую ужаснувшую меня когда-то боль безвозвратной потери.
Не на кого было роптать. Только на себя. Потом пришел черед других утрат, тяжесть которых все возрастала. И вот однажды, - это уже было незадолго до моего решительного и неотвратимого прихода в церковь, мне приснился сон, в котором было предсказано все, что впоследствии свершилось со мной…
***
Я увидела себя и маму вместе восходящими на абсолютно белую снежную гору без деревьев и домов, без ничего – крутая огромная белая гора и над ней где-то далеко такое же белое непрозрачное зимнее небо. Мы идем с мамой, держась за руки, и смеемся. Мы ведь были очень дружны, и мама любила и умела посмеяться, - у нее было замечательное художническое свойство - почти детская живость; и вот на середине пути вдруг – провал сознания прямо во сне, но я чувствую, слышу и вижу, что происходит что-то ужасающее, очень страшное, что не возможно стерпеть. Во время сна я вижу все т о происходившее, ужасающее, но оно мгновенно сокрывается от меня… Но вот ужасающее закончилось и я опять все вижу ясно: я медленно и трудно, с великим трудом взбираюсь вверх по горе. У меня разрывается сердце, я горько плачу, и я – одна: мамы уже нет со мной. Из последних сил я карабкаюсь вверх, но остановиться не могу, гора так высока, что лучше не оборачиваться… И вдруг почти на уровне моих глаз, а я пригнута долу, согнута в три погибели, - я вижу прямо перед собой на высоте стопы святителя Божия в полном архиерейском облачении и его золотой посох.
На этом подъем заканчивается. Святитель посохом указывает вправо: там за ровным уже снежным пространством под белым, светло-жемчужным, каким только зимой бывает, небом, я вижу вдалеке очертания низкого из красного кирпича в стиле а-ля рюс времен Александра III, как Исторический музей в Москве, или как строения Шамординского монастыря близ Оптиной Пустыни, невысокого здания. На этом сон мой обрывается: я, кажется, двигаюсь в том направлении…
Когда мне привиделся этот сон, все мои еще были живы. Еще был впереди путь, даже полпути. И все-таки далее все свершалось именно так, как было начертано во сне. Милостивый Господь предупреждал, чтобы была готовой, чтобы понимала неотвратимость, что попущено было это мне пережить…
И вот пришли эти предуказанные дни моей жизни… Несомненно, и раньше мне помогал мой Ангел Хранитель, как помогает он всем крещенным душам, к коим приставлен, и кто не отгоняет его о от себя своим отчаянным цинизмом и безбожием. Были и у меня опасные мгновения в жизни, когда, наверное, помогали мне сугубо Силы Небесные. Когда зимой ночью в чуть ли не бурю вдруг вынужденно садился маленький «Аннушка» прямо на лед Белого моря вдалеке от города и аэродрома и надо было с тяжелыми вещами в легкой одежде и обуви (во всяком случае не северной) идти пешком до города и ты отставал ото всех и никто не оборачивался к тебе – жив ли, тут ли… Когда в другой раз посреди широкой и величественной Мезени под ослепительным мартовским солнцем вдруг начинал уходить под уже помягчевший лед наш газик, и мы выталкивали его втроем, проваливаясь в воду сами, зная прекрасно, что на высоких берегах Мезени только старинные обетные кресты да величественная тайбола (тайга) смотрят на нас, и вряд ли появится спасительный трактор, чтобы вытащить нас из беды, – а дело шло к ночи…
Когда на черниговщине пьяный мужик-возчик неистово гнал по заледеневшей дороге свои дровни, с которыми вместе мотался и ты из стороны в сторону, и как было не вылететь из саней и не остаться под звездами никому не нужным и всеми забытым в этих чужих тебе нежинских полях в нескольких десятках километров от жилья…
Перед похоронами я только и успела бегло взглянуть на церковный календарь: в этот день праздновалась память русского святого конца XIV – начала XV века преподобного Стефана Махрищского. Плохо я тогда еще знала наши русские святцы, и имя препободного Стефана мне ничего не сказало. Да я и мало что могла воспринять. Но увидев имя, все же внутренне в последнем отчаянии душа моя воззвала к нему: «Хоть я и не знаю, кто ты, но помоги мне, помоги пережить этот день!».
Вечером, когда мы вернулись, у меня была только одна потребность – куда-то бежать, но ни идти, ни бежать было некуда. Кто-то позвонил и попросил найти нужную для работы книгу. Я подошла к полкам, наугад взялась за первый попавшийся корешок… Я ничего не видела и не понимала, что делаю: зрение мое и мозг не фокусировались. Машинально потянула книгу, и вдруг прямо на руки мне выпал маленький листок – нечто вроде буклета. А на нем надпись: «Ферапонтово», под которой внизу чьей-то рукой был записан телефон гостиницы.
Через три дня я сидела в поезде вместе с маленькой дочкой, который нес нас в сторону Вологды…
***
В Вологде нас кто-то встретил и помог пересесть на такси до Кириллова. И вновь кто-то нас встречал, были люди, которые вели между собой утомительные разговоры, надо было их пережидать… И только на другой день я смогла дойти до Кирилло-Белозерского монастыря…
О преподобном Кирилле я, конечно, знала… Для меня он, как и преподобный Сергий Радонежский был олицетворением чуда русской святости и красой русской земли, высочайшим образцом истинного православного подвижника.
…Начинался август, но почему-то дорога от Святых врат к Успенскому собору была усыпана жухлой листвой. Очень старые деревья и их жилистые корни, перенизывали этот путь, чем-то неуловимым напоминая мне наши Ореховские аллеи. Людей почти не было. Мне хотелось услышать голос самого монастыря, сразу, сразу погрузиться в его стихию, мир и свет, душа моя искала Того, к кому могла бы я припасть здесь – во святом месте - со всем своим необъятным горем. Я знала, что на земле такого человека нет.
Собор оказался заперт, – тогда им всецело и строго владели музейщики, к тому же в нем в связи с близящимся 600-летием монастыря шел ремонт. Мне ничего не оставалось, как приникнуть лицом к каменной стене – с той стороны, где, как мне сказали, находилась неподалеку рака преподобного Кирилла.
Столько лет прошло с тех дней, но ни тогда, ни теперь я не могу усомниться в том, что было испытано мною тогда. Руками и щекой я прижималась к камням церкви как к материнскому сердцу, камни становились мокрыми, а мне в сердце шли волны тепла, милосердия, света, любви, утешения…
Вскоре кто-то неожиданно открыл собор, и меня провели к могилке преподобного Кирилла. Она была раскрыта, снят покров и крышки склепа, вокруг я увидела рядки новых кирпичей, а внутри – песочек, который прикрывала пленка. Там уж я и не помню, что было со мной. Мне дали песочка из могилки преподобного Кирилла, который потом я привезла домой и высыпала там, где лежали мои близкие...
Из Кириллова мы отправились в Ферапонтово. В маленькой сельской гостинице был заказан скромный номер, вообще же в Ферапонтове – большом селе - не было даже столовой, в абсолютно пустой магазин почти ничего не завозили – как только люди там жили. Даже картошки было негде купить… Да и какая картошка на севере… В общем, само Ферапонтово жило огородами да… пищей небесной.
А потом мы пошли в монастырь. Я, конечно, знала, что там фрески Дионисия, знала, что увижу, я с детства видела во множестве изображения на бабушкином столе – ведь она-то и расчищала и реставрировала впервые еще до войны Ферапонтово!
Но когда я только переступила порог собора в честь Рождества Пресвятой Богородицы, из глаз моих мгновенно брызнули слезы: таковы были росписи храма, ослепившие меня, своей разом увиденной в подлиннике неземной красотой и силой. В тот миг я восприняла их как-то всеохватно – все, что мог сразу схватить глаз, мне открылось с неоспоримой силой первого видения, что там, на фресках – другой мир, другая жизнь, другое Царство, и все-все там другое, и какая же Любовь там царствует...
Может быть, я никогда, - ни до, ни после не чувствовала с такой остротой несопоставимости двух миров – земли и Неба. С высоты на меня вошедшую дышала мягкая улыбка Всемилостивой Богородицы Панахранты. Но чудо: по мере моего продвижения к алтарю лик Ее на моих глазах менялся – теперь он открывался непередаваемой скорбью, даже мукой, с которой взирала Матерь Божия Царица Небесная на весь род человеческий…
Выйдя из собора, я поклонилась мощам преподобного Мартиниана Белозерского, почивавшего рядом в храме в его честь. Преподобный Мартиниан был любимым учеником Кирилла, сменившим Ферапонта в настоятельстве монастыря. Ферапонт же был Кириллу духовным братом, сомолитвенником и сотаинником, – они вместе отправились из Москвы на Белоозеро, когда Кирилл однажды ночью (он пел акафист Богородице) услышал голос от иконы Богоматери: «Кирилл, выйди отсюда и иди на Белоозеро. Там Я уготовала тебе место, где можешь спастись». Отворив окно, он увидел огненный столп на севере, куда призывала его Пресвятая Дева. Вдвоем с единомысленным братом, иноком Ферапонтом они и отправились навстречу великим трудам.
Мощам преподобного Ферапонта я смогла поклониться лишь спустя много лет, оказавшись в Лужецком Можайском монастыре, который престарелый Ферапонт отправился воздвигать в шестьдесят лет. И воздвиг. И там же почил мощами под спудом.
…Тогда в Ферапонтове мне захотелось поглубже погрузиться в житие преподобных Кирилла и Ферапонта. Вчитываясь в житие, составленное прп. Пахомием Логофетом, я неожиданно для себя встретилась и с… преподобным Стефаном Махрищским. Вот кто, оказывается, открыл мне путь к преподобному Кириллу, в Ферпонтово, - к трем святым, которые согрели мою душу в те горестные дни моей жизни! И такое мое краткое воззвание было услышано: «Я не знаю, кто ты, но помоги, помоги мне!»
Именно преподобный Стефан Махрищский и открыл преподобному Кириллу дорогу в монашество, заступился за него перед богатым и вельможным родственником, который не хотел отпускать Кирилла в монастырь, а затем постриг его в рясофор, став первым духовным наставником Кириллу. Сам же Стефан Махрищский был очень близким духовным другом и собеседником преподобного Сергия Радонежского. Преподобный Сергий, когда приходил в Москву, любил побеседовать с будущим святым Кириллом. Так они вместе и пестовали духовно будущего строителя Кирилло-Белозерского монастыря.
Великие подвижники Святой Руси, не погнушались они снизойти до помощи и утешения в скорби даже такому малоприметному, недостойному и тогда весьма малоцерковному человеку, каким я была, - это они соборне привели меня, передавая из полы в полу, к святым, величественным местам Руси, отогрели мое сердце, напитали благодатью, омыли в водах Святого озера, и в святых водах покаяния, благословили целовать драгоценные камни, ступать след в след там, где ступали их «прекрасные ноги», «благовествующие мир, благовествующих благое» (Рим.10:5).
Думаю, это великое утешение, эта небесная забота мне была дана еще и благодаря подвижническим довоенным трудам бабушки в Кириллове и Ферапонтове. Она реставрировала многие древнейшие иконы Кирилло-Белозерского монастыря, увы, разошедшиеся впоследствии по музеям, но не вернувшиеся в иконостас Успенского собора в Кириллове и собора Рождества Пресвятой Богородицы в Ферапонтове. Ведь это она расчищала фрески Дионисия… «У нас добра не забывают»…
***
Я уже говорила раньше, что у бабушки был очень редкий талант – иначе и выразиться не смогу, потому что способность ни на кого не обижаться есть такая же диковина в современном самолюбивом и гордом человечестве, как и подлинный талант. Никогда я не видела бабушку обиженной, не слышала сетований на чьи-то неблаговидные в отношении нее дела. А ведь сколько их было… Много лет пытаюсь я разгадать эту тайну ее характера. Ведь способность не обижаться, не серчать, даже в тайных глубинах сердца, – этим великим даром Бог награждает только подвижников, которые долгими и ревностными трудами и подвигами самоотречения пытаются препобедить ту самую греховную нашу любовь к себе, которая вырастает как стена между нами и ближними, между нами и Богом.
Зато как же часто слышатся возражения: мол, отчего же мы должны преодолевать самолюбие - любовь к себе, когда сказано: «возлюби ближнего как самого себя» (Мф.22:38-40), не понимая истинного смысла Заповеди Божией. По-разному можно любить себя: или как фарисей – самодовольно, или как мытарь – с самоосуждением и болью за свои несовершенства. Истинная любовь к себе жаждет спасения своей души, а не просто благоуветливого жития на этой земле, жаждет преодоления, исправления своих недостоинств, ненавидит их в себе. А это ведь не теплые ванны принимать, – это всегда узкий и крестный путь. Здесь, любя себя истинной любовью человек объявляет войну самому себе, своему самолюбию, своим самолюбованиям, самоуверенности и самоудовлетворению, отрекается от всего этого как от проказы, сознательно и с готовностью идет на то, чтобы претерпевать унижения и поругания («пей поругание как воду» - учит великая «Лествица»), которые ему попускает любовь Божия, и которые дробят как отбойным молотком скалу нашей гордыни. И эта брань Богом вознаграждается: на каждый отвоеванный клочок чистой земли нашего сердца Господь подает нам по каплям дар истинной, святой и чистой от самолюбия любви к ближним.
Неужели бабушка все это успела узнать в своей церковной жизни, понять и сознательно в жизни применять? Из того, что мне известно об их с Верочкой юности, я могу сказать, что сознательно они ничем подобным не занимались. Но все-таки дышали они тогда еще не полностью истаявшим воздухом православия, истины эти впитывали в себя с молоком матери, слышали и воспринимали их в разговорах и поступках старших. Не царствовал единовластно тогда в обществе смрадный дух гордыни, как стал он царствовать в душах людей к концу XX века. Даже в первой половине прошлого века еще чувствовалась стихийная жизнь смиренного когда-то духа народа. Потому наше поколение еще может вспоминать своих дедов и прадедов (хотя бы некоторых!) и по ним догадываться о том, каким был все же когда-то русский народ и как боялся он и не любил проявлений гордыни…
Необидчивость - удивительный залог смирения, мне кажется, что не аскетическими сознательными подвигами приобрела его бабушка, а опытом жизни: многими скорбями, которые она без ропота и достойно несла, мудростью, которую приобрела. И эта мудрость мирные отношения между людьми ставила выше драгоценного собственного самолюбия и спокойствия. Если кто-то рядом был обижен, задет, даже и без всякого с ее стороны повода (уже на моей памяти люди уже на глазах менялись не в лучшую сторону: малейший ветерок, и все готовы были вспыхнуть из-за того, что им показалось, будто кто-то их унизил или задел), Екатерина Александровна мгновенно и без промедлений спешила восстанавливать мир и всегда первая делала шаг навстречу примирению. Она с готовностью просила ее простить, хоть тысячу раз была уверена в том, что повода не подала.
Люди удовлетворенно принимали ее извинения и жили дальше, ни на минуту не усомнившись в том, что они-то и были не правы, что неблагополучно обстоят дела не с чьей-нибудь, но с их душой…
При этом ни малодушной, ни робкой бабушка никак не была. Характер Бог ей дал, как и сестре Вере, - да еще и пошибче! - необыкновенно сильный, мужественный, решительный - редкий для женщин характер. Правда, редкий не для русских женщин, какими они когда-то были.
…Однажды у деда, через три года после их свадьбы, во время катания с гор на санках (дело было на святках в Нижнем Новгороде, где они гостили у бабушкиного отца – Александра Александровича Микулина), сорвалась в сугробы старинная золотая запонка. В ней был вставлен огромный, очень красивый, уникальный, и, вероятно, безумно дорогой сапфир густо темного синего тона. Найти эту запонку, конечно, в глубоченных поволжских снегах не было никакой возможности… Но только не для Кати. Не ради золота и сапфира, а от досады на неисправность, от упрямства в желании не подклоняться искушениям и случайностям жизни, переживая огорчение мужа, Катя заявила всей честной молодой компании, что будет искать сапфир Джона (так бабушка называла деда, Ивана Грациановича Домбровского. Позже в эмиграции он и сам выбрал себе в качестве псевдонима именно это имя – Джон Д. Грэхам) в снегах, пока не найдет. Всем показалось это очень забавным и, разумеется, абсолютно безумным, поскольку безнадежным делом.
Разложили костер, и стали ведрами носить снег на растопку. И когда уже стало вечереть и все изрядно взмокли, проголодались и собрались во своя си, сапфир, как это не удивительно, объявился. И вот ведь не зря же, оказывается, были все эти усилия – дело-то не в сапфире даже. Хотя и в нем тоже. Спустя три года этот дивный камень – символ верности, целомудрия и твердости, вновь появился в необычайных обстоятельствах как некое действующее лицо или, если взять глубже, как некий знак или символ, несущий какое-то смысловое и пророческое значение в жизни этой молодой супружеской четы. Для меня символом этой верности и твердости была сама бабушка. Спасая позже свою жизнь в застенках ЧК, дед расстался с одним сапфиром – его снисходительно принял в дар какой-то чиновник, от которого зависела возможность спасения деда, как польского репатрианта (Польша уже отделилась тогда от России). Но жизнь показала, что только бабушка - она-то и была истинным "сапфиром"! - могла стать деду твердой опорой. Но все сложилось совсем иначе…
***
Бабушка Катя вышла замуж за деда Ивана Грациановича Домбровского весной 1912 года. Венчание состоялось в Киеве, где Катя жила с родителями. Верочка с мужем тоже жила вместе с родителями. Народу в доме на Большой Житомирской теперь было особенно много: за стол садилось обедать 16 человек.
Не скажу, следуя влечению любви к правде, уважением к подлинному течению жизни, ибо в ней, в подлинной пряже судеб и кроется действие Промысла Божия, - что для Кати этот брак был радостным событием. Окончив в 1903 году гимназию бабушка несколько лет занималась в Киевском художественном училище - она мечтала поступить в Школу живописи ваяния и зодчества в Москве, стать художницей. Но в Киеве подготовка была слабая. А дилетантизма Катя боялась. Надо было ехать в Москву, однако и заикнуться о поездке она не могла. Для Веры Егоровны, отпустить дочь одну в Москву казалось делом немыслимым.
Прошло несколько томительных лет, полных неопределенности, случайных занятий, случайного чтения, случайных обязанностей. Жизнь в семье в этот период текла по устоявшемуся руслу. Были не богаты. Но все-таки в меру благополучны. Снимали дом, содержали какую-то прислугу. Дочери вполне могли не работать. Да и кем? Где? Гувернантками? Гимназическое образование было получено прекрасное – Катя окончила с серебряной медалью. Знание нескольких языков (французский и немецкий свободно, английский требовал еще дополнительных занятий, польский, украинская мова – это им подарил уже Киев). Катя могла преподавать частным образом почти любой предмет из гимназического курса: так их тогда великолепно готовили. Она хорошо знала астрономию, математику, физику… Но девушки из таких семейств как правило шли работать только тогда, когда подпирала суровая житейская необходимость, или ради идеи – это относилось в основном к молодежи народнической или к тем, кто с особой силой чувствовал свое призвание к той или иной профессии. А просто так, чтобы служить ради получения какого-то излишка личных средств, или тем более ради свободы и личной независимости девушки – этого не водилось в «приличных» семействах. Первопричиной этого неписанного правила, как и вообще большинства старинных русских семейных обычаев, было благородно-христианское отвержение алчности, стремлений к стяжанию лишнего, избыточного, кроме того, что посылает Бог через отца – кормильца семьи. Все это так, но…
После окончания гимназии в 1903 году и вплоть до 1910-1911 годов жизнь бабушки Кати протекала в каком-то вакууме неопределенности, - на всех ее портретах тех лет виден какой-то след сумрачной тени. Она здесь и – отсутствует. В полной мере Катя проживала тогда мучительное состояние жития, которое не знает ответа на вопрос о том, ради чего жить…
Ответ она могла найти только один – любимое дело, профессия, творчество и, если Бог даст, – и своя семья. О жизни, как приуготовлению к вечной жизни, как к стяжанию Духа Святого спасения ради – никто уже тогда не говорил.
Говорят, неумелый пловец в крайних обстоятельствах скорей переплывет бушующую реку: сознание трудностей и опасностей не будет сковывать его члены. А мастер, все понимающий и все осознающий, может и потонуть. Многое знание – бремя, оно сковывает человека, если он не умеет оставлять в своих трудах и делах места Богу. А, как известно, если «источники водные не дадут воды, то не потекут реки, … если благодать Господня не поможет, все у человека останется пусто» (Свт. Дмитрий Ростовский. Алфавит духовный) .
Кате доступно было глубокое проникновение в высокие образцы – искусства ли, науки, и трезвая оценка своих возможностей. Огромность задач, высота цели, видение всей ее красоты в ее сложности и гармонии - подавляли. Тем не менее, страстная жажда познания, деятельности, творчества горели все сильнее и, сгорая, накапливали запасы неизрасходованной энергии. Это был форменный кризис, причем кризис, у которого тоже была духовная подоплека. Помощи ждать было неоткуда. Мудрость духовная, когда-то широко и щедро разлитая по городам и весям Руси, давно уже начала оскудевать в среде хороших и верующих людей.
Чтение… Рисование… Родители… Но они были еще не столь стары, чтобы заботы о них потребовали от Кати многих жертв. А в сутках-то 24 часа… Что же было делать? Жить по старинной поговорке: «День да ночь - и сутки прочь»? Или «День да ночь - сутки прочь, а все к смерти поближе…»? Записала на курсы массажа. Занялась тригонометрией и сама всю ее прошла.
Нет, жить «просто так», жить, «как живется», без цели, без направления, без ощутимого движения вперед (хотя «вперед» - это куда?) Катя не могла. Казалось, что жизнь остановилась и никак не может вновь начаться, что молодость ее превратилась в какую-то паузу жизни, время «простоя»…
В Словаре Даля есть старинное, ныне вышедшее из употребления толкование слова «простой» - в смысле пустой, порожний, ничем не занятый. «Простой» души – это когда «закромы просты», когда душа не занята, не сориентирована в главных жизненных целях своих, и эта пустота душу гнетет и мучает, большей частью на бессознательном уровне. Душа страдает и от своей «порожности», и от безвыходности, мечется, ищет причины страдания вне себя, поскольку искать внутренние личные причины этих страданий или боится, или не хочет, или уже разучилась (или не научилась?) сему деланию по загрубению совести. Вот тут и начинается судорожный поиск заполнения пустот хоть каким-то делом, лишь бы оно само по себе было прилично, достойно, и не безобразно, как выражалась бабушка относительно выбора одежды.
Именно этот кризис и поразил глубоко русское образованное общество ко второй половине XIX и началу XX века. Его услышал и постиг Чехов - почти все его герои страдают от этого мучительного духовного недуга. «В Москву! В Москву», - человек рвется бежать хоть куда-то от невыносимой неустроенности собственной души, от страшной своей потерянности и беспомощности, - от всего того, что добрые, хорошие, воспитанные и образованные люди той поры воспринимали как неправильность и порочность о б с т о я т е л ь с т в и всего того, что их окружало и, бедные! - вместо того, чтобы заняться спасением и обустройством своей души с Богом и в Боге, начинали истово нырять в борьбу с обстоятельствами, с властями, с сословиями…
«Любить!», «Хоть кого!» - лишь бы только прилепить свою душу к кому-нибудь, лишь бы не остаться один на один со своей «простотой» - той, что по Далю – пустота, - стенала бессловесная душа чеховской Душечки. А Котик – неудавшаяся любовь Ионыча, гремела руладами по роялю, - жаждая стать музыкантшей (не из хлеба, заметьте!), не видя вокруг никого и ничего, и себя самое не видя. Бежать куда угодно и бросаться во что угодно. Такие, как Ионыч, плюнув на все эти туманные душевные зовы, выбирали то, что казалось неизменным: сытость, нажива, богатство, комфорт…
И все же, в отличие от нашего нынешнего времени, этот кризис был еще достаточно высокого порядка. В людях все-таки еще говорил, тосковал Дух:
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры... но о ней не просит...
Тогда не полностью еще было разбазарено русское духовное наследство. Свое духовное умирание люди ощущали, но уже вряд ли многие из них способны были понять его причины. Волшебное слово «вера» было ими забыто.
А ведь до сих пор мы чувствуем, погружаясь в прозу тех лет, вглядываясь в старые картины, вслушиваясь в музыку, что Россия в то время была еще, как губка пропитана до последнего атома благодатью, верой и православным духом. Обращаясь к свидетельствам столетней давности, мы действительно можем встретить «другую жизнь», других людей, д р у г у ю Россию. Разве не запечатлела это дивное чудо русской благодатной жизни, к примеру, в своих «Страннических воспоминаниях» Верочка Жуковская? В каком же сне забвения были люди того времени, в каком духовном оцепенении, что даже не заметили, как страшный Черномор, пока они пребывали под гипнозом своих эгоизмов и «безысходных страданий» похитил как прекрасную Людмилу их дивную Родину, их несравненный отчий дом…
Но стоит ли торопиться к временам заката,.. помедлим, пока на календаре лишь только канун нового 1911 года, и Бог еще долготерпит, - Москва вся белая, заснеженная, во всю идет торговля на Рождественских базарах, лихо несутся извозчичьи пролетки, гудят, раскатываются малиновым звоном колокола по первопрестольной столице, куда вот-вот соберется Катя учиться рисованию и живописи. А покамест, она погружена в свою молодую «паузу жизни», в свою безответную любовь, в никем не узнанные и никому не поведанные – даже сестре - страдания ее сердца…
***
Еще с гимназических лет полюбила Катя человека, который о том очень долго даже и не помышлял, хотя и был он вместе со своей матушкой-вдовой другом дома и частым гостем у Микулиных. Его звали Александром Павловичем Рузским. Он был племянником известного боевого генерала, военачальника, генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского (1854†1918), сыгравшего, увы, очень неблаговидную роль в отречении Государя Николая II от престола и впоследствии омывшего свою вину мученической кровью. Н.В.Рузский, был зверски зарублен большевиками вместе с другими заложниками в Минводах. Он скончался после пятого удара саблей. Перед этим заложников заставили выкопать себе собственноручно могилу.
Александр Павлович – его племянник, был человеком вполне штатским, мирным, домашним, - типичным русским инженером-интеллигентом. Жил он с матушкой - Александрой Христофоровной и братьями в Киеве, вдалеке от политических бурь, хотя по взглядам был либерал. Женат не был. У Микулиных мать с сыном появлялись вечерами по нескольку раз в неделю. Это были совершенно свои люди. Александр Павлович всегда тут же садился за рояль: он любил музицировать и очень хорошо пел из классики. Ему аккомпанировала Катя, но чаще сам хозяин – прекрасный музыкант Александр Александрович Микулин. Трогательной любви молчаливой гимназистки, к нему обращенной, Александр Павлович так и не заметил…
Однажды Катю попросили навестить Рузских – Александра Христофоровна чувствовала себя нездоровой. Катя зашла в их квартиру – Александра Павловича дома не было. Как и Татьяна Ларина, Катя прошла в кабинет, посмотрела на книги, лежащие на столе, раскрытую газету… Увидела на полочке бюро засохшую гвоздику из петлицы и как-то в миг остро прочувствовала, как скользнул по лицу ее дух какой-то другой, ей совершенно неведомой жизни.
Но что это был за характер, моя бабушка Катя. Скрепить бы ей сердце, да и оставить мысли об Александре Павловиче, постараться преодолеть это непрошенное чувство… А она молча и безответно вот так и «пролюбила» его во всю свою жизнь и уже совсем старенькая, под восемьдесят лет, на мой вопрос, любила ли она кого-нибудь «по-настоящему», отвечала: «Да. Александра Павловича Рузского».
Были ли у Кати возможности устроить свою жизнь? Умная, своеобразно красивая, загадочная девушка из хорошего рода, образованная и не вовсе бесприданница, но никого не было рядом, кто мог бы составить ее счастье. Вообще почти никого не было. Со стороны родителей никаких попыток устроить судьбу девушек не наблюдалось. Ни Катю, ни Веру в общество, в свет специально «не вывозили». «Светскую жизнь» у Микулиных не одобряли. Таким был отец. О богемной жизни и речи быть не могло. Это был тихий, добропорядочный и очень тесный, ограниченный семейный мир… Отец занимался все время своей работой. Мать - семьей и частыми своими недугами. Не было вокруг девушек ни сплоченного живого аристократического круга близкой и дальней родни, который веками решал свои матримониальные проблемы большей частью внутри себя; ни купеческих обычаев со свахами, расчетами и сговорами, и прочими устоявшимися традициями этого сословия. Вообще родных, близких и дальних, становилось все меньше. Достаточно заглянуть в мемуары начала и середины XIX века, чтоб убедиться, сколь многоветвисты были еще в те времена дворянские семейства, и как это благословенное многолюдие помогало решать массу жизненных проблем, в том числе и брачных.
А здесь уже все было по-другому: старинное дворянство, корневое, культурное, весьма давно начавшее беднеть и как-то в ногу с обеднением и редеть. Беднеть-то, правда, начали чуть ни со времен Царя Ивана IV Грозного, когда стали истощаться подрубленные родовые корни многих древних опальных боярских родов. Довершился процесс при Петре I - вследствие введенного им закона о майорате – наследовании имущества по линии старшего сына, а Микулины были в те времена многодетны. Вглядываясь в родословные росписи Микулиных, Жуковских и Стечкиных, не могу не признать, что неудачные, своевольные, неравные браки по прихоти, но не по Божиему благословению, все-таки имели место в истории семьи. Не из-за них ли и началось это оскудение? И житейского благополучия, и потомства, и даже самого семейного устроения…
Однако возвращусь к прерванному повествованию о событиях 1911 года. После нескольких томительных лет киевского бездействия Кате, в конце концов, все-таки удалось упросить родителей отпустить ее в Москву, к своему любимому дяде Коле, - Николаю Егоровичу Жуковскому, чтобы она, живя у дяди и бабушки Анны Николаевны, смогла подготовиться к экзаменам в Школу живописи, ваяния и зодчества у хорошего мастера.
В Москве Катя вскоре поступила в студию художника П.И. Келина. Он сразу из большой группы учеников выделил только двоих: Катю Микулину и высокого, крупнолицего, большеголового, со взглядом исподлобья молодого человека – это был Владимир Маяковский. Между ними завязалось негласное соревнование, а потому каждый тихо торжествовал, когда Келин хвалил кого-то из них двоих в первую очередь…
Продолжение следует…
На коллаже Екатерины Кожуховой © - слева -направо: Иван Домбровский, старая Москва, Екатерина Микулина - все - 1911 год - время знакомства бабушки и деда. Все публикуется впервые и хранится в архиве автора книги ©.