Гл. 3
ЯВНЫЕ СНЫ
Язычники сжигали себя на кострах,
Потому что верили
В изначальную правду утра
И не желали собою заполнить день,
Чтобы узнать о возможности "Тайной вечери".
Люцифер не пожелал соизмерить две правды.
За торопливостью
Он просто отсек одну от другой,
Заставив отца главенствовать над детьми —
Единство над множеством,
Тем самым придав истории
Привычный ход.
*******
Они молча лежали,
Каждая у своей стены.
Вороньи крылья в окне
Закрывали талые звезды —
Эти бутоны на черном кусте
Разветвленного неба.
О нескончаемости кончины
Кричали в окнах "высотки" вороны,
Эти взбалмошные, всегда неприятные
людям
Извозчики кладбищ.
Даже перья в наряде этих извозчиков —
Из облупившейся краски,
Крестовой ржавчины,
Из воска, сползающего
Со своих бумажных венков.
Они специально несли все это
На окна живых людей,
Чтобы сон, еще на подходе к глазам,
Начинить ощущением кладбища.
И Данке казалось, что она не в постели,
А в замусоренном темном гнезде
Многоэтажного дерева,
В котором бесчинно раскачивает
Разгулявшийся ветер
Их двоих,
Предвосхищая потери.
Две подруги молча осмысливали
Появляющееся в них новое,
И без слова произнесенного
Друг с другом они спорили,
Без слова произнесенного,
Одной лишь энергией,
Да с помощью кропотливой копательницы глубин-
Энтелехии —
Бабульки с лопаткой,
Которая горку за горкой откидывает мысли
До тех пор, пока не взрастет гора,
Высота которой равна глубине прорытого.
Ничто не больше,
Ничто не меньше.
— Бог — единственное спасение, —
Говорила Ириния, не выпуская на волю слов, —
Среди всех покидающих,
Любимых и нелюбимых,
Он, единственный, вечно предан душе,
Как стебель цветку,
Вечно предан душе — очагу,
В котором пекут для него хлеба.
И я тоже выпеку эти хлеба
В жаровне своей жизни.
Даже если самой придется
Стать обугленной коркой,
Я все равно буду печь эти хлеба,
Ноздрями направленные в дух
Человеческого жилья,
В дух, углубляющий небо,
Туда, где Алеша.
Я буду возводить храмы
В самых постыдных местах жизни,
Потому как в любых местах
Одинаково горячо горят свечи,
Поедая одинокость молитв.
Плечи свои буду склонять,
В храмы божьи входя,
Плечи склонять, разглядывая в ногах
Еще не оставленный подошвами след.
И
Тем
Самым
Спасу его жизнь
Там.
Энергию слушала Данка,
В ответ вызывая свою, не открывая глаза:
— Идти по своим следам — означает —
Идти назад...
А назад — это значит в язычество,
Которое, не поняв, не отвергнуть мне.
Бог живет в растерзанном пне.
Есть душа у былинки,
Свой бог у полей и лесов.
И не зря же за этих своих богов
Пищу требовали костры...
Глупости ?
Но почему же я, еще маленькой,
Не имеющая представления
Ни о боге, ни о душе,
Уже
Спешила к поленнице саксаульной,
Самой высокой в моем дворе ?
Почему с корявой поленницей
Я делилась редкостным лакомством
И бросала в ее запыленные щели
Стеклярусы-бусы —
Единственный и последний подарок отца ?
И самые лучшие стеклышки из моей коллекции,
Собранной из всех близлежащих и дальних помоек -
Хранительниц редких и чудных находок,
Необходимых для воображения детского.
Почему этой старой поленнице,
Много лет пролежавшей в дальнем углу двора,
Я отдавала самые вкусные персики,
Когда просила ее о жизни
Всего лишь цыпленка, который на клумбе
В центре двора умирал ?...
Ненужного никому цыпленка.
И мне казалось, что с ним отживал мир,
И в нем угасало солнце,
Уменьшаясь до размера цыплячьего клюва,
До задернутого синей плёнкой зрачка.
Значит, прямо с рожденья
Меня окружала вера,
Что всё на земле —
Безмерно живое,
Способное чувствовать и дышать.
Освещая любовью весь путь вокруг,
До мельчайшей ворсинки листка,
Ты себя наполняешь понятием — Божество.
И всю жизнь потом вселяешь в других
Собранную тобой с покровов земли
Веру.
А Христос — это только часть веры,
Мука, воплощенная в образ,
Подобный высшим земным существам.
Но нельзя же всю жизнь молиться муке,
Посягая на вечность в спасении.
Ну а если
Язычество и Христианство — братья ?
Младший и старший. Зеленый и мудрый.
Братья — между которыми пропасть...
Но почему же их разделили ?
А потом уничтожили по отдельности...
И людям идти приходится к Богу
Тайными тропами, ворованными у земли,
Чтобы не заподозрили их
Ходоками в религию.
Но "религия" — слово пустое.
Оно — все равно, что лилия,
Перекрашенная эмалью серебряной,
Неживое, блистающее на живом.
А души, и боги, и даже общественный строй —
Это всё —
Составная часть человека.
А истина в том лишь, чтобы ее искали.-
Так Данка думала, глазами ночь терзая:
Как между богом собственным и Богом культа
Ирину удержать?
Как примирить ее с собою?
Как примирить, в поток опровержений не входя?
И Данке все казалось,
Душа Иринии, неслышно угасая,
Уходит от неё с тем безразличьем,
С каким от стен отходят
Старые обои.
И Данке грезилась болезненность лампад.
Ей грезилось, как за оклад увесистой иконы
С поклоном заползали короеды
С древесною покорностью на лицах,
Ириния в Туринской плащанице
В отсеках искривлённых коридоров
Делила шум на шарики и свет.
Вдруг — вспышка, взрыв —
И плоти больше нет.
По коридору дыбится паркет...
И Данка съёжилась в удушье покрывала:
— Если ты есть, Господь, Иринию спаси.
Спаси от помрачения рассудка !
Дай знания, дай путь приобрести.
Спаси !
Спаси !
В тот мир не уноси,
Где фанатизм молитв — сплошная "утка"
С жалом от гадюки...
Но тут вползли замедленные звуки.
Замедленно расплющили шкафы.
В окно ввалилась,
Сиренево пылая,
Гигантская медуза — гора
Сияющего студня с орлом распластанным
На куполе-спине.
Как манускрипты, засветились арабески.
И где-то в потолочной вышине
Встал голос:
— Божество есть СВЕТ !
Не возлюби
Ни храмы, ни иконы,
Ни мишуру с убогостью церковной,
Но сердцем принимай
Дотоки, исходящие от них \
И тем ее спасешь.
Бог — просветленный разум,
Тысячелетний дух тысячелетий
Всех высших помыслов страдающей души,
В мир привнесенной и произнесенной...
Медуза плавилась.
Внутри нее
Сквозь бледно-студенистые края
Проглядывал праобраз
Диковинного города на глыбе,
Сползающего в море айсберга.
Распятие орла во внутрь медузы
Запустило крылья
И в самый острый миг исчезновенья
Вдруг подхватило уходящий город.
Медуза вытянулась в голубое горло
И, подбираясь к Данкиным рукам,
Оставила ей город на ладонях.
И город, подобрав свои колонны,
Порталы, крыши, белые хитоны,
Потоком мощным хлынул Данке в грудь:
—Весь свет, дитя, — это твои страданья
За всё несовершенство бытия.
В пустотах душ выстраивай свой город ! –
Медуза дернулась прозрачными краями,
Как волдыри,
По куполу болезненно раскинулись глаза:
— Несовершенство мира —
Затем, чтоб человек страдал.
Без совершенства он не станет Человеком.
Медуза вдруг рассыпалась на луны,
Себя вливая в просветление стекла,
Хозяйкой по местам шкафы расставив,
Вся в тающем тумане
Поплыла...
Ириняя, руки сложив на подушке,
Обнимая Евангелие,
Беспокойно спала.
Данка, думая о подруге,
Подбирала к ней завтрашние слова.
Закрывая глаза, она видела
Пороги в горюющем инее,
И то, как к огромному облаку
От кровати Иринии,
Рассыпаясь на кольца,
Несется гигантская
Полая изнутри стрела —
Коридор из кристального воздуха,
Прямо под звездами.
И по этому полому мчится
Иринии ускользающая душа —
Пылающий в цветовой бесконечности
Шар горящего света.
А навстречу, как из обломков
Разрушенного замка,
Из облака,
Вдруг выкатилась,
Такая же яркая, другая душа.
И, приближаясь друг к другу,
Неожиданно замерли две планеты...
Данка лежала, едва дыша,
Стараясь не отпускать дыханье
Чуть дальше своей груди.
Она чувствовала себя самой богатой,
Потому что за краешком бересклетового рассвета,
Далеко впереди,
Рассмотрела не склепы,
А возможность слияния двух высот,
Которое не дано было видеть в эту минуту
Ни одному человеку с планеты.
Она сама ступила в сверкающий коридор,
Чтобы помочь двум комочкам придвинуться ближе,
Совсем перейти Рубикон...
И, наверное, помешала,
Потому что Ириния, вся задрожав,
Задержала на выдохе стон.
Рассвет перевалился
За высушенный десятилетиями подоконник.
Рассвет, обновляя влагой затёртое и сухое,
Собрал с не видимых отсюда
Далеких полян
Запах подснежников.
Он выкупался в пыльце крымских тюльпанов,
Приподнял дымок с первых проталин Камчатки.
Принес щепотку пепла
С кратера Ключевского вулкана,
Пригоршню снежной пыли
С северных морей.
Из долин Семиречья
Пригнал серебряные тени
Расцветающего саксаула
И завязи ежевичника.
Попутно снял пену с Ладоги и Онеги.
Он захватил с собой шелест бабочек
Над ранней полынью
В казахстанских степях.
Он разбросал все это
По едва замолчавшей комнате,
По складкам наволочек и пододеяльников.
Он дал понять уснувшим подругам,
Что есть у времени свой счет:
Ночи — для снов и осмысленья тревог.
Утро — для всепобеждающей радости,
И радость была.
Она висела над поворотом ключа
И силилась рассказать о том,
Как две взбалмошные девчонки
За одну лишь ночь
Переступили поверхность жизни,
Падая в глубину постижений.
( продолжение следует) 1980 г.