ПЛАСТ 2
НЕСОРАЗМЕРНОСТЬ
Мораль была шикарно разодетой дамой,
Жила со всеми рядом и в почете.
А нравственность так высоко жила,
Что разглядеть ее казалось невозможным.
И никуда ее не приглашали.
Показывая вверх, все говорили:
— Зачем нам эта девочка-заморыш?
Прошу прирученья...
Но весь механический ход
Смятенье мое и крушенье
Накинул на стрелку-копье
Не в силах остановиться.
Кругами по цифрам повел...
Я — деформируюсь!
Цепляясь за лица,
Спасенья ищу.
Но вместо лиц — цифры,
черные дыры, стреляющий ствол.
И ЧТО ЕСТЬ ЖИЗНЬ?
Так что есть жизнь?
Наглядное движенье
Безмерно копошащихся людей
Без времени помыслить и подумать
И в душу заглянуть к себе?
Или душа,
В работе неповеданной своей
Вся уходящая в такие сложные
Глубины и пласты,
Что не поверят ей любители
Пустот словесных.
Им жизнь подавай понятную, как шкаф,
Чтоб можно было ощутить в руках,
Промерить полки, дно и высоту,
И дверцу обнаружить ту,
Где можно положить мечту,
Чтоб сохранить ее от моли.
Так что ли?
И молчаливый паркет, и мастикой
Истертый пол
Вдруг выпустили
Ночевавший в них топот —
Нетерпеливо на люди рвущийся гул.
Выпустили, чтобы озвучить
Шаги торопливо бегущих,
Чтоб растворенные рты
Не оставались без голоса,
Чтоб люди не спутали жизнь
С синематографом.
Солнце запустило пять долго горящих пальцев
В оконное решето коридора,
Чтоб потрясти румяных и розовых
За раздобревшие щеки.
Чтоб смуглых, скуластых
Потрогать за впадины,
Промерить ввалившуюся глубину,
Прогреть эти сумрачные ложбины
В прикусе надыбленных челюстей.
Пять солнечных пальцев
Хватали за шевелюры гостей,
Шевелюры, как чащи непроходимые, —
Кустарники на головах
От безветрия заболевшие.
Чернотою поеденные деревья
Друг у друга из крон вышибают искры...—
Сам принц Булийский
Идет по ковровой плешивости древней
К своей шикарно блистающей,
Как русская баба, голубоглазой машине.
Принц, в люриковой небесной рубахе
С металлическими подвесками,
Погружается в свое леопардовое,
Обнимающее зад его кресло
И направляет руль в ресторан,
Чтобы скромно позавтракать
Перед началом лекции...
А рядышком — яблочком,
Белым наливом,
Выкатывается из машины
Молоденькая Нинок,
И в шейке ее бледно-желтенькой
Волнуется розовый сок:
— Сейчас раствориться в изыске Пенатов.
Потом — "коммунизмы", потом — "истматы'.
И руки Черного принца
Легко перекатывают
Под марлёвочкой золотистой
Невызревшие гранаты
И наглаживают ствол распалённого деревца.
И принцу в сто тысячный раз не верится,
Как все это просто и неинтересно —
Доступность юного деревца,
Что деревце — тоже животное,
С белой корой или черной — без разницы.
И принц заскучал в своем оголённом празднике:
— Нинок, Нинок...
Какая-то белая обезьянка,
Которой совсем все равно,
С какого дерева рвать бананы,
В какое глазеть окно,
На себя налепляя очередное сафари,
Заработанное в страстном кино.
И принц заскучал
По своим чернокожим рабыням,
Стыдливо прячущим оголенье плеча.
Он вспомнил мраморную могилу,
Где нож в свою грудь за него вонзила
Ревнующая Аныча.
Гранатовый сок из сердца хлестал,
Горяча
Его воспарённую страсть — с умирающей слиться.
Он пил этот сок из сердца
И мрачно урчал,
Как буйно помешанная тигрица.
Он постигал себя в двух измерениях,
Улавливая мгновение плавного перехода
От этого света — на тот,
В сопровожденье его оставляющей,
Его уносящейся в вечность любви.
Ушла Аныча, а жизнь продолжается,
Бескровная, без крови.
Улитки одна за другой налепляются...
Он с шеи сорвал ожерелье,
Швырнул его в бездну постели
И крикнул:
— На, Нинка, лови! —
Ожерелье, обиженно звякнув в воздухе,
На Нинкиной грудке хрипит.
Потом она чистит туфли его
С золотыми носами,
С набойками из серебра
И шепчет:
— Азали.,. Азали... —
А он ей:
— Пошла же, пошла! —
Принц властно на Нинку рычит,
Зрачки на белках воспалились, как рана,
И шевелюра качнулась, свирепо и рвано:
— Пошла же, пошла! Ну, пошла!
Русская обезьяна! —
Черный принц достает ключи
От голубоглазой, как эта девка, машины.
Что пред ним остальные мужчины?
Что пред ним остальные? —
Ап-чхи! —
Вот и все, что пред ним остальные.
На балконе от счастья танцует Нина,
Ожерелье с пинками вынашивая на груди:
— Ах, мужчина! Вот это мужчина!
Кто еще тебя так наградит? –
И картина в глазах парит:
На паркете — лев австралийский,
А на льве — черный принц Булийский.
Шар в павлиньем хвосте горит.
И со вздохом:
"Вот это культура!"-
Нина едет на "литературу".
А в автобусе — шум и давка,
А в автобусе — Маркес и Кавка.
А в автобусе — Ирка и Данка
Катятся, как на глобусе,
В голове у которого страшно огромная пятка
Гулливера проклятого
Мозгами ворочает
И что-то пророчит
Про четы-нечеты,
Про незачеты,
Счеты-просчеты
В степень научную возведенных щёток.
Глобус-автобус ворочается от щекоток
Локтей и туфелек-лодок,
Скоростей, потерь и находок
Быстро блуждающих глаз,
Для которых же каждый день —
Это длинная цепь походов
За призраками мнимых надежд
На знакомства с благополучием.
Нинка к Данке прижалась, ничем не мучимая:
— Девочки, я такая везучая!
У меня — ожерелье черного принца.
Он нас всех приглашает сегодня на вечер.
Обещаю, кайфовая будет встреча! –
И слова ее застрекотали
Легкой усмешкой в глазах Данки.
У Ирины глаза уплывали
В застеклённые дали,
За которыми перекрёстки
Светофоров не замечали
И молоденькие берёзки шли с полуденными глазами
В благородный сквер на урок.
И качаются ветви фонтанов,
И качаются брызги берёзок,
И качаются Иркины слезы,
Возвышаясь над щебетаньем,
Летящим из нищего сердца,
Скрытого под ожерельем...
Расходились по кабинетам Важные семинары.
И бряцали слова,
Как значки о высоком образовании,
Шаркая по серому ворсу мозговитых студентов.
Расплывались елеем знания,
Жадно выпрашивая оценки,
Душ не касаясь.
Главное знать, что и как называется,
Что сказали по этому поводу критики
Знаменитого нашего времени,
И у всякого произведения
Подведена черта —
Су-е-та.
Вот и вечер ковры переплёл
Новым ходом новых людей,
В ком так много пока бродит мыслей неясных.
И светильник — павлиньи перья —
Их встречал разноцветьем тёплых и мягких красок,
Из себя вынимая и отбрасывая на двери
Голубые и красные пятна.
Нинке было приятно
Наступать на мохнатый ковер —
Леопарду на шею.
Она вся замерла, как замёрзла.
Поедая глазами
Золотые оклады на древних иконах,
Экзотический замок средневековый —
Вязь тончайшей работы —
Сластил ее душу,
Заранее предлагая покорство,
Чтоб органную музыку слушать
Лишь потому, что она — органная,
И, говорят, заменяет пение райского сада.
Данка с Иринией сели за столиком рядом.
И еще к ним придвинулось двое парней
Со старшего курса
С изысканным вкусом.
Они принялись за янтарную кисть винограда,
Прикасаясь к фужерам
Византийского чудо-стекла.
Беседа текла.
Тонкие чёрные сигареты
С привкусом французских духов
Были предложены дамам.
И Нинка благоговела:
— О, кинг! Сигареты-новелл а! —
Импозантно откинув руку
И закатывая глаза
На дворец из различных калибров бутылок —
Виски, бренди, китайский коньяк,
Апельсины и нежная буженина...
И, не помня пинков, Нинка грезила:
- Я
Обладаю таким мужчиной! —
Шёл какой-то бессмысленный разговор
О женщинах, мыслящих по-французски,
И о дурочках русских,
С которыми — хоть под забор.
Принц Булийский рассказывал о богатствах,
Принадлежащих ему и его отцу.
И улыбка паскудно-барская
Прокатывалась по его лицу.
Но близился вечер к концу.
Гости пели сквозь дым захмелевший
За процветание королевства
Принца Азали.
Данка с Ириной встали.
Было противно...
Принц погладил Иринину спину:
Бьютифул, вандефул, симпл!
Ти меня сегодня платила, —
И поднес сарафан с золотым серпантино.
Отвращение в горло вдавило
Брус деревянный.
И у всех на глазах
На полосочки серпантино,
Дико и пьяно,
Разлетелась на клочья
Шикарность всего сарафана,
Разметалась на клочья полосок.
Данка рюмку швырнула
В щекастую черную сливу:
— Что, недоносок,
Решил купить, что красиво,
За тряпку?... —
— Оперотряд! — кто-то крикнул
Визгливо-противно,
Кто-то из мальчиков, изысканных и галантных,
Допивающих капли "фанты".
- Ты — никто! — принц визжал, —
Голодранка, Россия! —
Руки Данки, как в бурю деревья, тряслись,
Цепляясь за небо люриковой рубахи.
А рядом разбилась бутылка,
Зелёной мозаикой по ковру полетела...
Нинка статуей бронзовой непонятно сидела
Под картиной Офелии с розами.
Ириния на пол сползла, и рыданья
Жгутами закручивали ее тело.
И смотрели глаза отупело
Совершенно бесслёзно
На коньячные звёзды.
По венам высотки — по коридорам,
Больно, гадко и вздорно
Данкин стукался мозг,
Который жизни понять не мог.
Она шла по длиннющему коридору,
Недавно пустому и страшно скрипучему,
На руках ее гремели цепями
Невидимые наручники.
На ногах — никуда не плывущие лодки —
Шаг сужали колодки...
Чёрный ворон в грудной ее клетке
Медленно расправлял свои крылья.
В клетке им не хватало места.
И крылья высовывались из-под одежды,
И когтями скребли пустоту
В одичалой пыли.
За версту
Шли невидимые корабли,
Загруженные скелетами птичьих тел.
Шли корабли по волнам поднебесной парчи
На какое-то птичье кладбище,
Неизвестное людям простым.
Крылья у птиц — хрупкие,
Хотя и высокие.
Их обламывает высота,
Изнашивает скорость ветра...
Ведь лапки у птиц — хрупкие
И подворачиваются на каменистых местах.
Кто б их спасал, когда ни птичьим ногам,
Ни крыльям гипсы не ставятся,
И увечья их не срастаются,
Затуплённые клювы никогда уже не заострить.
Как же быть
Птице с увечьем?
На кладбище легче
Дорогу крыльями проложить.
Так и тебе, человече, не долго
Крылатым ходить.
Лучше толстые руки, слоновые ноги,
Бегемотову шею
Как можно скорее у бога себе запросить;
Прямо в мозг, как в картинную галерею,
Бились Данкины слезы:
— Как быть?
Как
Быть?
Как
Быть? —
Ириния чай предложила пить,
Согревая ладонью гранёные глыбы стаканов:
— Брось, Данка, это не главное.
В достойном достоинства не убить.
Можно тысячу раз оскорбленной быть,
Но в глазах не носить озлобленности
И не выглядеть жалкой собакой,
От побоев хвостом виляющей
И облизывающей сапоги.
Плачь, если хочется плакать,
Хочешь бежать — беги!
Но я думаю, богу необходимо смирение,
Ибо он выбирает нам испытание,
Ибо он послушанием проверяет терпение
Незлобливой души... —
И опять за своё:
— Алеша! Боже, боже,
Зачем ты не жив?
Алеша... Алеша... —
Натяжение жил.
Как
Мне
Тошно. —
Хор предметов кружил и клонил
В тишину сонливые головы.
Безделушку любую
До степени чувств возводил.
От одного окна уходит улица,
И от другого — улица уходит.
А между окон в призрачном проходе
Все роет, роет норку пароходик,
Как уголёк, от пылких дум отставший,
Кому-то норку роет
Пострадавший.
Ириния, ты где?
Весенний полдень жаркий
Бил по стеклу.
Он сто пощечин Данке
Влепил за подчиненье сну.
А солнце снегу ставило припарки,
И с подоконника на всю страну
Летели снега пережаренные шкварки,
И солнце клювами сосулек
Долбило тишину.
( продолжение следует)