"Американский приятель по просьбе моей прислал мне ворох печатной порнухи, самой грязной, - как добрый католик, я прятал ее на шкафу".
Эта эвереттовская фраза весьма показательна - кто-то сказал, что католики вообще народ непутевый - у них непутевостей - вороха, они их где-то там прячут, и остаются при этом католиками, добрыми.
У меня, как у переводчика с эвереттовского на русский, возник простейший вопрос: как бы такую фразу сформулировал православный.
Этот вопрос поставил меня в тупик.
"Как добрый православный" - "истово верующий" - "верный сын Церкви" - всё не то.
И дошло: да никак бы православный такую фразу не сформулировал.
"Добрый православный" не то чтобы на шкафу порнуху не хранит - хранит, только вот средств говорения о ней в сочетании со своей православностью - не имеет.
Целый кусок человеческого (даже слишком) ухает куда-то в темноту - то есть, он есть, но его как бы нет.
Эта простая мысль потянула за собой целый ворох - со шкафа, из-под ковра и из-под пола.
Русский язык не имеет цензурных слов для обозначения того, что порнуха изображает плохо, а жанры высокие - хорошо: телесной любви и телесных частей для оной.
В семинариях священники, подобные темы обсуждая, привычно переходили на латынь (вот он, добрый католик-то!).
Латынью же писаны указания священнослужителю - ежели совокуплялся с женой накануне службы, в храм входя, приложить Евангелие - ну, к тому, чем совокупляются. (Это у какого-то историка есть - не помню только, можно ли священнику служить или только входить, но не служить. Ну да ладно).
На латыни, выходит, можно обо всём - доброму-то католику. И припомнились средневековые храмовые скульптуры, где, как в латыни - всё (о храмовой средневековой эротике помню статью в итальянском интеллектуальном журнале - и капитель колонны, женщина на спине, поджав ноги, дыркой на зрителя - да, дыркой. Колонна церковная - а женщина, надо думать, вавилонская блудница).
И тут до меня дошло, что это не просто так, что в католике есть место человеку, как в католическом храме - скамьям, как в католической иконографии - анатомии и трехмерности. (Православная икона духовна за счет того, что неанатомична - и если бы она вышла во что-то - в Возрождение - нет, увы).
Доктринально в католике человек соответствует чистилищу, площадке между адом и раем - в православии, опять же, отсутствующей. Человеческое между Божеским и сатанинским. Самостоятельное. Само-стоящее, отдельное. Влияемое - да. Но - отдельное.
Человек, со всем своим полом и подполом, вмещается в Церкви - выражается в ней же, во всех смыслах выражается, - и Церковь стоит, и человек живет.
И главное - говорит.
Католики всю историю - говорят, если делают что, то говорят, и - записывают, фиксируют. Оттого столько добавлений и изменений в традиции, сам факт которых - предмет православной критики.
Плюс тут в том, что их историю можно отследить.
Как отследишь историю православия?
Девятнадцатый век - разве по Лескову, да Мережковскому. Кабы не Лесков, кто донес бы из середины девятнадцатого века священническое "Библия - мирская книга". Кабы не Мережковский, кто бы упомнил, что в тридцатые годы века двадцатого православные эмигранты страшились сами читать Евангелие - как бы чего не вычитать не того?
А глубже девятнадцатого - никак. Разве по крохам из косвенных источников, чем, кстати, и занимался Лесков.
Православие живет, живет и не фиксирует недостойное упоминания (т.е. опять же, человеческое) - то, о чем говорить не принято и чего как бы и нет (т.е. неизменно православие не за счет того, что оно на самом деле не меняется, а за счет того, что изменения не отслеживаются).
Детали - то, что само собой разумеется - не проговаривается, но подразумевается - никем в православии не фиксируются, т.е. подробности так и ухают в темноту, сменяясь другими, такими же самими собой разумеющимися деталями.
Детали не доктринальны, но повседневное православие-то слагается именно из них.
Детали - т.е. человек.
И тут припомнилось и вовсе неудобьсказуемое - из отзыва на бердяевскую книгу некоего архиепископа - цитирующего некоего старца - "Бог творит только из ничего... надо себя сотворить ничем, и Бог будет из тебя творить. Пресвятая Богородица более других сотворила Себя "ничем", и более всех вознесена Богом".
И всё стало ясно (и страшно).
Соблазн русского человека - именно в том, чтобы "раствориться" и "стать ничем".
Россия где-то на стыке Рая и небытия, близка тому и другому - и Бердяев гениально сказал, что меньше всего в России - середины, т.е. того самого человеческого, которое посреди.
Т.е. больше духовности, чем культуры, и больше скотства, чем мещанства.
Святость - и звериность (это опять же Бердяев).
Объявить Богородицу "ничем" - соблазн соблазнов (и тут как раз подвернулось чье-то - опять же католическое - не то чтобы католическое было всё без разбору хорошо - но подвернулось: о том, что согласие Богородицыно - родить - величайшее из величий, что, как раз умаляясь, могла бы - отказаться, сказать: недостойна, не могу, другую ищите и т.п., и этого боялась - вся тварь).
Человеку будто бы предлагают: стань ничем. Не будь. Не будь!
Если уж ты, ничтожество, есть, то в слове хоть не будь. Не называй того и этого. Не смей говорить. Не смей читать. Не смей думать.
Что занятно, дурные страсти - та же порнуха на шкафу - при этом никуда не денутся. Проще всего избавиться от хорошего. Ну, хоть от собственных мыслей. От собственной природы избавиться - фиг. С нею можно жить, но жить - человечески, жить - не свято.
Понимая, что человечески - неизбежно не свято, и видеть себя как есть, т.е. видеть - всё, и в Церкви быть - человеком, со святостью сосуществовать - не святым, и с Богом сосуществовать, будучи не святым - "это я, Господи", "вот я", "я - такой", "я люблю Тебя", "делай со мной, что сочтешь нужным" - не умеем.
Быть не ничем, но человеком, с Богом - не умеем.
Может быть, можно попробовать научиться.
Дошло: православный никогда не спрячет порнуху на шкаф.
Под шкаф - пожалуй; в подпол - подвал - погреб - под кровать - тут ключевое слово "под".
Не "на".
Может быть, стоит попробовать - на шкаф.
Для начала.
А, может быть, лучше начать с фразы.
Которая мне так и не далась.