1.
Портреты, бюсты, список привилегий
почетных членов, фикус жестяной
в античной нише. Ряд томов длиной
в полсотни жизней стоика Сенеки –
Britannica, в которой как в ковчеге
от брызг летейских прячет новый Ной
по паре веских слов про все науки,
искусства, войны, прочие кунштюки,
которым научились скифы, греки,
китайцы, англичане и ацтеки
со дня грехопаденья. Здесь я свой.
Мне в этом зале каждый стол родной.
И стул. И каждый ящик в картотеке
мной выдвинут, ручаюсь головой.
Я знаю, что собравшись в мир иной
и этой жизни подводя итоги,
я вспомню вялой девы профиль строгий,
хранительницы тайн библиотеки,
и бородавку на щеке коллеги,
с которым я встречаюсь на пороге
под портиком, увенчанным совой…
Здесь я веду простую жизнь калеки.
2.
Когда я молод был, и первый клин
был вбит суровой менторскою дланью
меж тем, что начертал пером павлиньим
Платон, и тем, что щучьим повеленьем
писала жизнь мне в школьном дневнике,
я в первый раз похолодел в тоске
и как бы посох ощутил в руке.
Но я, как все, сопротивлялся слабо,
и каждый раз бывал мой выбор прост.
Моей большой страны порядок грубый,
подземки переполненные трубы,
прокисшим пивом пахнущие пабы,
чего-то вечно алчущие бабы
за двадцать лет мой иссушили мозг.
Я жить привык, уткнувшись в чью-то спину,
забыл про искусителя Платона,
но, отмотав от жизни половину,
однажды я услышал крик совиный
и, заглянув ей в желтые глаза,
безропотно нажал на тормоза,
в кювет свой экипаж направил круто
и с облегчением сошел с маршрута…
Но был, увы, и этот выбор прост –
сквозь тернии следить за ходом звезд.
3.
А мог бы быть ученым кордованцем,
прибывшим в стольный город на осле
учить науке о добре и зле
патрициев и бывших оборванцев,
потом, благую мысль держа в уме,
в бульон капитолийский окунуться,
без лести с цезарем беседовать, уметь
хулу услышав, молча отвернуться,
знать точную всему на свете цену,
весталок слушать, с плебсом говорить
и, бросив взгляд ленивый на арену,
со всеми вместе палец опустить.
Но не исполнил я перед сенатом танец,
поэтому и не был зван к столу,
и не искал любви божественных племянниц,
зато и не был сослан на скалу.
Друзей порастеряв, простив врагов,
я снял с себя виссоновую тогу,
прогнал клиентов, распустил рабов
и возвратился в отчую берлогу.
Теперь мой мир – густая роща пиний,
а Рим – библиотека и триклиний.
Мой волчий голод, мой овечий стыд
и жажду вечно алчущей гортани –
все утолит премудрый Стагирит,
а любопытству предоставит стол Павсаний.
Что ж, в мясорубке цесарских деяний
добра и зла не более, чем в брани,
что виснет на плечах кариатид,
когда их руки заняты балконом.
Их взгляд сосредоточен на зеленом,
и что бы ни сказал сенату Тит,
красавицы не поведут плечами…
Текут года, я их не различаю,
с Платоном я беседую ночами
и непроизнесенными речами
неспешно заполняю манускрипт.
Здесь я веду простую жизнь калеки.
Но есть ли смысл в моей библиотеке
иль нет его? Молчит старик Сенека.
Взгляд много видевшего человека
надёжно пленкой мраморной прикрыт.