III
Все вспоминается студент-алкаш,
внук академика, сын докторов
наук, тот двухметровый пекарь наш
всех баскетбольных празднеств, и столов.
В эпоху каменного гулкого мяча,
когда не шел бросок, наш номерной невольник
любил чекушку засосать сплеча
и центрового пировал на поле,
и «попадуха» шла в кольцо, скользя, и горяча,
в венок веревочный на темени фортуны,
то полиролью в памяти по ляжкам волоча,
то эхом шлепая по зальной кубатуре.
Дыряв был наш академический бросок,
и мир проваливался, как в носок.
Сквозь тех колец веревочной юдоли
под матерок студенческих матрон,
опал стрелявших и родопий,
взрывался расстояния патрон
под глаз косой прикинутых подобий.
С штрафной руки из-под кольца распятых
мы называли выпить - «делать папу»,
«сдавать обложки», и «ходить в библиотеку».
Не надо к Канту в картотеку -
ходил «в библиотеку» весь гулкий зал,
и ректор, и доцент, общага и вокзал.
Он странно уважал бичей,
и летом надевал мешок на «раму»,
и, поминая бога, душу, маму,
своей семьи академичность гнал взашей.
Теперь я знаю, что за десять лет
до кутерьмы,
он просто знал, что не бичей тут нет.
Не зарекайся от сумы,
спустя пятнадцать лет шли слухи,
что продолжал гонять года, как мухи,
и каждый день все так же делал папу
с одной и той же, якобы, с проспекта мамой.
И вспоминая поминутно чей-то рот
в каких-то ЖЭКах он пережидал туманы.
Брал гвозди в рот
и бабкам перетягивал диваны.