В те давние-давние времена, когда люди носили цепи,
Верили в Бога, жгли на кострах рыжих женщин,
Из мест, где врастают горы в туманные степи,
Где вода отдает железом и редко хлещет
Из горных потоков, взбиваясь в курчавые гребни,
Рождались пустынные громкие песни.
Молва тех времен долетает до нашего слуха…
Рожденная Одином в чреве земли и туманом,
Колдунья жила; её взор, как ножа оплеуха,
Её гнев - не проклятье, а нескончаемая кара,
Взмах рукой – и в степях становилось сухо,
А улыбка – вода побежит по оврагам.
Она очень любила гадать. И ночью,
Разложив свои зелья по старым гниющим полкам,
Травы сушеные клала в котлы растолочь,
Фляжки с отваром – в кожаную котомку.
Стоя в дыму, ведьма узнала воочию,
Что ждет ее впереди.
Все без толку.
…
Корабль понёс ее к древним забытым землям,
Она стояла на палубе, оды вспевая ветру.
Взгляд ее ясный твердо смотрел на север,
В мир, в котором не появляется лето.
В платья парчовом кармане звенели зелья,
Ожидая заклятий, так подходящих моменту.
На скале ждал ее огромный туманный замок.
Жил в нем мужчина – самый отважный воин.
У ворот его – странно! – давно не стояла застава,
Не слышен был шум и каменных колоколен.
В этом месте и воздуха было очень и очень мало;
Одинокий мужчина неизлечимо болен.
Как ни стучалась колдунья в плотно закрытые двери,
Как ни сверкала грозным пронзительным взглядом,
Воин молчал. Он никому не верил.
Прятался за плющом, что властвовал над оградой,
На виски его падал дымчатый белый пепел,
Черный мрак поселился над заброшенным садом.
Колдунья терялась в его переливчатом смехе,
Редко звучавшем; волосы разметались
Рыжими листьями осени. Но на волосы комьями падал снег, и
От улыбок колдунье совсем ничего не осталось.
Замкнувшись в себе, она находила утеху
Смотреть на него у зачарованного кристалла.
Трын - травой ему женские неуловимые чары,
Ей бы вырваться из переплета волшебных картин.
Море лижет ей ноги, кромки касаясь песчаной,
Из губ выползает терпкий удушливый дым.
Каждый день начинает рыжая ведьма с начала,
Наблюдая, как дарит объятия каждой Марлен.
Парчовое платье прозрачными рвет лоскутами,
Рыжие пряди ложатся неровной волной.
Воздух ей пища, кровать у нее под ногами,
Тихо поет ей, уснувшей, холодный прибой.
Норвежские ветры напоят цветастыми снами,
Шепнув: «Он когда – нибудь будет с тобой».
Её губы растрескались, тянутся алчно к фляжке,
Отвечает, помедлив: «Мне не нужна его боль.
Пусть он будет. Будет всегда. Пусть он даже
Никогда не коснется меня своей бледной рукой.
Я ведь храбрая сердцем. Не безумец ведь тот, кто отважен-
Я дарю ему жизнь с родниковой кристальной водой».
Воин пьет из графина блестящую чистую влагу,
Его тело становится сильным, Марлине под стать.
Дама сердца оценит и честь, и отвагу,
Поцелуи подарит, давая с трудом дышать.
Руки рыжей безвольно роняют железную флягу-
Слабость в теле, и хочется очень спать.
…
Песня молчит о судьбе безызвестной колдуньи,
Если вдуматься, милая, тут вариантов не счесть:
Пусть же они повстречаются в полнолуние,
Он полюбит ее и не даст никогда умереть.
Кто-то скажет, баллады - это сплошное безумие,
Но и в этой немало на что посмотреть.
Подрастай, моя милая, пусть твои рыжие кудри
Будут пламенем ночи цвета воронова крыла.
Сочиняй свои судьбы, но только не наколдуй им
Слишком светлые чувства, чистые добела.
Ты одна из тех древних норвежских колдуний;
Только, пожалуйста, не догорай дотла.
Моя милая, спи-засыпай очень крепко
И не верь в совпадения – это падения сов.
Если акула – то будешь поймана сеткой,
Если мирская – сотней железных оков.
Спи до весны и наступления лета
И не печалься. Сладких и добрых снов.