Из аварской поэзии:
Расул Гамзатов
Концерт
(поэма)
Защитникам Брестской крепости
I.
Первая радость…
Глубокий твой след
Не зарастет на отцовской земле…
Помню, как Алибегил Магомед
С бубном в руках восседал на скале.
Белой черкески его рукава
Весело бились на вешнем ветру.
Прыгали, бубна касаясь едва,
Пальцы, как гости на буйном пиру.
— Дам-дада-дам —
Разносилось кругом…
И от вершины до бурной реки
Музыки той нарастающий гром
Слушали юноши и старики.
Чутко внимают ей издалека
Наши селенья аварские, что,
Точно забытые в поле стога,
Всюду пестрели на горном плато.
Первая радость моя,
Сквозь года
От огорчений тебя я сберег.
Да и теперь взбаламутить не дам
Грязным наветам твой чистый исток.
Вижу, как Алибегил Магомед
Бубен свой держит над жарким огнем,
Чтобы серебряных звонче монет
Кожа дубленая стала на нем.
Сдвинув папахи свои набекрень,
Два его сына на башне стоят.
Бубен у каждого, будто мишень —
Пальцы без промаха цель поразят.
— Дам-дада-дам…
На веранде резной
Вторит джигитам своим Салимат,
Хоть затуманен глубокой тоской
Гордой горянки решительный взгляд.
Жаль ей, что третьего сына тут нет —
В армию нынче призвали орла…
Но, сохраняя семейный квартет,
Женщина бубен сыновний взяла.
— Дам-дада-дам —
Над горами плывет,
Словно не будет концерту конца…
Пусть же невестку ей небо пошлет,
Нежную в мать, боевую в отца.
— Дай-далалай —
Вторит эхо в ответ.
Бубны, как солнце, в ладонях горят.
Пусть же вовек не померкнет их свет,
Чтобы пришел на побывку солдат.
Чтобы ковры для невесты его
Сотканы были в положенный срок.
Чтоб кунаки из Шали и Дарго
Переступили отцовский порог.
Эй, Дадалав, выноси барабан!
Только не бей в него яростно впредь,
Как невиновного била раба
Царского прихвостня гибкая плеть.
Эй, зурначи, я советую вам
Силы свои поберечь до поры,
Чтобы подобно кузнечным мехам,
Щеки раздулись во время игры.
Эй, на пандуре не перетяни
Тонкие струны, аварский ашуг,
Чтоб от перенапряженья они
В самом разгаре не лопнули вдруг.
Эй, чагана, под напором смычка,
Словно осенний листок, не дрожи.
Чтобы твоя ледяная тоска
Не омрачила веселой души.
На музыкальный придет годекан
Песня старинная издалека,
Что просочилась от древних албан
К нам сквозь седые, как горы, века.
Песня Махмуда из Кахабросо —
«Сердца горящего горестный вздох
Тур, исчезающий в дебрях лесов,
Дикий звереныш на снежном плато…»
Песня аварская — это Хочбар,
Заживо гибнущий в жарком костре,
Это бегущий иранский сардар
С войском, разбитым на чохской горе.
Песня аварская — огненный флаг,
В смертном бою вдохновлявший бойцов.
Это революционный Хунзах,
Белогвардейцами взятый в кольцо.
Песни родные запомнить легко,
Песни чужие гораздо трудней…
Но зазвучала в горах «Сулико»,
Тут же «Катюша» откликнулась ей.
И загремел, будто снежный обвал,
Бодрый мотив белорусской земли —
Сын Магомеда из Бреста прислал
«Будьте здоровы», что значит «Сахли»!
Эхо горластое, как микрофон,
В каждом селении отозвалось
Песнями тех довоенных времен,
Что не однажды нам слушать пришлось.
Впрочем, и сам я артистом служил
В нашем театре аварском, когда
Главные роли зубрил от души,
Как восходящая кинозвезда.
Только директор Магаев, увы,
Не оценил мой актерский порыв…
— Выше не прыгнешь своей головы, —
Он говорил мне во время игры.
— Ты не Отелло и не Айгази…
Лучше в массовках покуда побудь,
Чтоб наши зрители, Бог упаси,
Не закидали тебя чем-нибудь.
…Где же теперь декорации те,
Что на гастроли вдоль бурной реки
В горы везли, покорившись узде,
Неунывающие ишаки?
Бурки развесишь — и мигом готов
Занавес пышный, как думалось мне.
Плоские крыши аульских домов
Амфитеатр заменяли вполне.
Не было клубов в помине тогда —
Зрителей было же, хоть отбавляй.
Не потому ль я пронес сквозь года
В сердце своем довоенный тот май?..
Был на Элладу похож Дагестан —
Горы и море, реальность и миф.
Там новоявленный Аристофан
Шел в драмкружок заниматься с детьми.
Где ты теперь, золотая пора?..
Где вы, Омар, Патимат и Шигаб —
Наша аварская «Гранд-Опера»
От неприступных вершин в двух шагах.
Где ты Газимагомед из Чалда,
Страсти любовной имам и мюрид?..
Чохцы на крыши взбирались, когда
Горский пандур твой звенел до зари.
Где чародинский Поль Робсон сейчас?..
Наши горянки, забросив дела,
Слушали завороженно твой бас,
Что громыхал от села до села.
В небе полуночном звездный концерт,
Птиц предрассветный концерт на земле…
Всадник с улыбкой на смуглом лице,
Звукам внимая качался в седле.
Слушал их в сакле столетний старик,
Слушала мать, колыхая дитя…
Тоненьким меццо-сопрано родник
Дружно поддерживал тенор дождя.
Пел баритоном глухим эскадрон,
Марш пролетая во тьме на рысях.
И под железный подков перезвон
Пела степная дорога:
— Чах-чах…
…Минули годы, и я позабыл
Многих концертов восторженный гул.
Бубен твой солнечный, Алибегил,
Я никогда позабыть не смогу.
С изображеньем орла на скале
Бубен достался тебе от отца…
Люди судачили в нашем селе,
Не было бойче, чем он, молодца.
Я не забуду симфонию гор,
Вешних сонат торжествующий гром…
В консерватории той до сих пор
Числюсь прилежным я учеником.
Я не забуду, как ты, Магомед,
Часто мечтал со своей Салимат
Дать аульчанам веселый концерт
В день, когда сын возвратится назад.
Красноармейца Джамиля ждала,
Пряча от пристальных взоров лицо.
Как она гордо кувшин свой несла,
Не отвечая на шутки юнцов.
И ежедневно весь год напролет
На полированной гальке речной
Втайне гадала: когда же придет
Суженый —
Осенью или зимой?..
Я не забуду, как пела вода,
Девушке не предсказав ничего…
Как «Сундук бедствий» играли тогда,
Пьесу Гамзата — отца моего.
Знала б горянка, спускаясь к реке,
Что в незнакомом краю ей чужом
Не в бутафорском, увы, сундуке
План «Барбаросса» лежит под замком.
Только не ведал об этом никто…
И Магомед наш с женою своей
Ночью любил посудачить о том,
Что ожидает меньших сыновей.
Виделся им бригадиром Гасан
И представлялся студентом Гусейн:
Оба — надежда семьи и краса,
Правда, еще желтороты совсем.
Двум одногодкам в положенный срок
Свадьбу сыграют одну на двоих —
Будет ходить ходуном потолок,
Стены шататься от плясок лихих.
«Топни одною ногою, джигит.
Выкинь коленце второю ногой!»
Горской лезгинки стремительный ритм,
Словно волна, захлестнет с головой.
…Жаль, за невест —
Горевали они —
Бубен отцовский — неважный калым…
Да, на колхозные-то трудодни,
Как ни крути, не разжиться другим.
Если хромает семейный бюджет,
Музыкой вряд ли поправишь его.
Пусть от нее хорошо на душе,
Ложкам в тарелке пустой каково?..
…Тягостных мыслей промозглый туман
Скоро развеют погожие дни…
Нынче от них отвлечет годекан —
Лишь самокрутку покруче сверни.
Шерсткой ягненка трава на лугах
Раскучерявилась и подросла.
Нынче суббота…
И бубен в руках
Быстро поможет забыть про дела.
Только не стал веселее аул —
Туча набрякла над ближней горой,
С запада ветер холодный подул,
Что принесет он наутро с собой?..
Может быть, ливень?..
А, может быть, град?
Лишь бы посев на корню не побил.
Вызов негаданный в военкомат
Он принесет тебе, Алибегил.
Воин запаса, гнедого седлай
И за аул поскорей выводи…
— Раненый полдень июньский, прощай!
Край неприступных утесов, прости.
В мрачных ущельях прощайте, ручьи.
В горных распадках прощайте, леса.
И не рожденные внуки мои,
Ты, Салимат, и Гусейн, и Гасан.
Реки ворчливые и родники,
Предков могилы и свадебный пляс.
Дети, прощайте, а вы, старики,
Не забывайте молиться за нас.
Будто глашатай, я в центре села
В бубен отцовский безжалостно бью.
Изображенье седого орла
Полнит отвагою песню мою.
«Лев, лежа в логове, дичь не убьет.
Трусу булатная сталь не нужна.
Ряской зловонной вода зарастет,
Если стоит без движенья она».
…Мне не забыть тот последний концерт
В год сорок первый, в начале войны —
Бубен к седлу прикрутил Магомед,
Стиснув до боли запястье жены.
Пыль заклубилась от конских копыт,
Серым налетом осев на виске…
За день до этого сын их Саид
Пел ту же песню на Буге-реке.
Шла репетиция…
Словно котел,
Клуб гарнизонный бурлил поутру,
И содрогался литовский костел
От полковых, а не ангельских труб.
П.
Жасмин и акация в Бресте цветут…
Персидской сирени лиловые вспышки
Густую рассеивают темноту,
На миг озарив пограничные вышки.
За Бугом кордон…
Серебрятся штыки
Застывших в дозоре армейских секретов,
И фыркают кони у сонной реки
Да щиплют люцерну в тумане рассветном.
Какая тревожная здесь тишина —
Ее нарушает лишь грохот составов…
А Брестская крепость уже ото сна
За час до побудки решительно встала.
Сегодня суббота, а завтра концерт…
Валторны и трубы начищены мелом,
Пылает румянец на каждом лице —
Солдатам неймется приняться за дело.
Даешь репетицию!
Только вчера
Сколочена сцена в костеле литовском,
В котором пронырливая детвора
Чуть свет примостилась
на струганых досках.
Нет, чтобы отправиться ей в кинозал,
Где с саблей Чапаев летит на экране
И Петька с разбегу ныряет в Урал
Спасать командира, хоть сам уже ранен.
Где Чкалов на соколе славном своем,
Рискуя не выйти из штопора, все же
Стремительной тенью
скользит под мостом,
Пропеллером острым скосив подорожник.
Жасмин и сирень… По-аварски Саид
Никак не припомнит названия эти.
Две веточки хрупких, но пышных на вид,
Послал он Джамиле
в солдатском конверте.
Она-то уж точно подскажет ему,
Как их называют в родимом селеньи.
Обидно вот только, что надо письму
Туда добираться дней десять, не мене.
…А в клубе уж яблоку негде упасть —
В оркестре музвзвода
сержант с капитаном:
Здесь нет иерархий, здесь музыки власть
Царит над роялем, трубой и баяном.
Фомин-комиссар,
А Петров-рядовой.
Но им до отличий сегодня нет дела,
Внимательно слушают тот и другой,
Как первая скрипка протяжно запела.
И тотчас же ей отозвался кларнет,
Как будто бы понял ее с полуслова…
Начштаба полка на воскресный концерт
Вчера пригласил генерала Попова.
К приезду поставили в зрительный зал
Вождя всех времен и народов портреты…
…Кто в отпуск собрался в субботу, тот сдал
В железнодорожную кассу билеты.
На улочках Бреста пестро от афиш,
Шьют платья с утра командирские жены,
А дети пускают с казарменных крыш
В лазурную синь
длиннохвостых драконов.
Они улетают далеко за Буг
И плавно парят над полями чужими.
А мальчики долго глядят из-под рук
И, жмурясь на солнце, любуются ими.
На правом крутом берегу Муховца
Жасмин и акация благоухают,
И ловит рыбак окуньков на живца,
Зевак любопытных, как мух, отгоняя.
Суббота…
Назавтра намечен концерт.
Идет репетиция в старом костеле:
В начале программа, а танцы в конце —
Распределены и костюмы, и роли.
Но тут политрук объявил перерыв.
Накрыты столы в гарнизонной столовой,
Где каждому после усердной игры
Перловая каша покажется пловом.
…А потом показали кинохронику,
Только что привезенную из Бреста.
На серой церковной стене отпечатался
Черно-белый портрет эпохи.
Красная площадь…
Первомайский парад…
Орлиный взор великана с усами.
Трибуна мавзолея…
Хищный прищур…
Знаменитая трубка в железной руке.
Пионеры машут цветами…
Физкультурники составляют пирамиды…
Восторженные лица людей,
Самых счастливых в мире,
Тонут в море лозунгов
С единственным именем.
На сельхозвыставке — северные олени…
На Арбате — «Свинарка и пастух»…
Альпинисты штурмуют Эльбрус,
Воздвигая на вершине
Бронзовый бюст вождя…
Михаил Шолохов
Дописывает «Тихий Дон»,
По степным просторам несутся
Вольные кони Джамбула…
«Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек».
Галина Уланова
Белым лебедем умирает на сцене.
Смуглоликая узбечка —
Мать семнадцати детей —
Провожает в армию первенца…
Украина готовится к сенокосу.
Столетние джигиты
Соревнуются на скачках
В Абхазии…
На площадях и улицах
Бушует море портретов
С единственным символом.
Под немецкими бомбами
Содрогается Лондон…
Под протянутой рукой фюрера
Маршируют полки.
Небо Испании
перечеркнуто крест-накрест
Трассирующими пулями
«мессершмитов»…
А по улочкам Бреста
В показательном параде
Проходят красноармейцы
И солдаты вермахта,
Символизируя неожиданную дружбу
Двух великих держав.
Бесконечной вереницей
Тянутся непобедимые армии
По африканским саванам,
Польским шляхам
И парижским площадям…
Вооруженные парни
С засученными рукавами
Весело подмигивают с экрана.
…Закончился фильм,
А вокруг тишина,
Как будто бы в зрительном зале пустынно.
И страшное горькое слово «Война»
У всех на устах против воли застыло.
Но грозен приказ, и нельзя никому
Не то чтоб сказать, но подумать об этом…
Проектора лучик кромешную тьму
Пронзил, как кинжал,
ослепительным светом.
И тут же от мыслей очнулся Саид
И в бубен ударил широкой ладонью:
— Далай-далалай… Зажигательный ритм
Ему дагестанскую пляску напомнил.
Отвесные скалы в предутренней мгле
И камни покатые на годекане…
Тот бубен с рисунком орла на скале
Отец подарил ему в час расставанья.
А мать завязала его в узелок,
В платок,
что был вышит руками горянки,
Где вился по краю лозы стебелек
И радовал душу орнамент нарядный.
Звени горский бубен:
— Долай-долалай, —
То громко, то тихо, то плавно, то резко, —
Аварским аулам привет передай
От Армии Красной,
от крепости Брестской.
От синего Буга и от Муховца,
От благоуханной сирени цветущей.
От каждого озера и деревца
Привет тебе шлет Беловежская пуща.
И вдруг, оживившись, оркестр заиграл:
— Бух-бух, — барабаны заухали тяжко,
И грянул валторн оглушительный вал,
И нежные скрипки запели протяжно.
Вивальди и Бах с неприступных высот
Сошли на простую дощатую сцену,
И Лист с пожелтевших от времени нот
Кивнул, как старинному другу, Шопену.
Пришли они порознь
в литовский костел —
Из Вены один, а другой из Варшавы.
Над ними, как ангел, Париж распростер
Широкие крылья блистательной славы.
И, занавес пыльный слегка отогнув,
Из тьмы золотой, что зовется бессмертьем,
Из вечного города смело шагнул
Под мрачные своды
стремительный Верди.
И Мусоргский, как во хмелю, не спеша,
На сцену взошел
по ступенькам скрипучим —
Российский Бетховен — печаль и душа,
И гордость
прославленной кучки Могучей.
Но тут грянул марш,
словно пушечный залп…
«Прощанье славянки» бойцы заиграли —
И замер под звуки знакомые зал,
Как в миг расставанья на мирном вокзале.
Взмахнул дирижер загорелой рукой,
Почуяв прилив небывалой свободы,
Как будто в атаку повел за собой,
Сверкающий медью оркестр музвзвода.
Цимбал белорусский, свирель и труба
Составили вместе случайное трио,
И бравый моряк, стряхнув кудри со лба,
Запел неожиданно:
«Аве Мария»…
А после на сцену взошел капитан
С женой и детьми — о певучем семействе
В полку говорят:
«У Шабловских талант…
Недаром повсюду поют они вместе».
«Каховка», «Тачанка» — степные края…
И, перебирая гитарные струны,
«Гренада, Гренада, Гренада моя», —
Запел пограничник, совсем еще юный.
И вновь в звонкий бубен ударил Саид —
Как жаль,
что аварской зурны тут не сыщешь.
Она в одночасье больных исцелит
И мертвых заставит покинуть кладбище.
— Далай-далалай… Будто эхо в горах,
Под сводами старого храма грохочет.
Но вместо «асса» во все горло «ура»
Бойцы молодые кричат, что есть мочи.
Вот, гордо сияя походной трубой,
Взобрался на сцену с лукавой улыбкой
Гаврош полковой и уже рядовой,
Хоть ростом с винтовку, боец Петя Клыпа.
Задорную песенку он затянул
«На Буг спозаранку пойду я рыбачить.
Для всех окуньков наловлю на блесну,
А-то и сома, если клюнет удача».
За Петей взошел старшина на помост —
Задумчивый Гамлет стрелкового взвода…
Ах, быть иль не быть? —
Этот вечный вопрос
Опять озадачил старинные своды.
Комсорг из Армении Матевосян
Стихи прочитал знаменитого Гейне
Сперва на родном (перевел он их сам),
Потом на немецком так благоговейно.
А следом какой-то танкист молодой,
Хоть был не включен он
в программу концерта,
Блокнотик к груди прижимая рукой,
Для всех неожиданно вышел на сцену.
Творенья свои, заикаясь слегка,
Читал нараспев он, артист нелегальный,
О том, как на черной земле Машука
Остался навеки поручик опальный.
Сто лет со дня гибели этой прошло,
Бессмысленные отменили дуэли,
Но войны остались…
И новое зло
Готовит удар по загаданной цели.
«Как Лермонтову,
двадцать семь мне сейчас.
Три года уже я служу на границе,
И, если Отчизна отдаст мне приказ,
За честь ее жизнью готов поплатиться».
Еще прочитал он стихи о труде,
О славных рекордах по выплавке стали…
Но я пропущу их, поскольку везде
Там лозунги были:
«Да здравствует Сталин!»
Стихи эти для боевого листка
Фомин попросил у танкиста-поэта,
И тот со смущением ученика
Блокнотик заветный достал из планшета.
…В конце репетиции зрительный зал,
Как будто по чьей-то команде внезапной,
Стремительно и неожиданно встал,
Сплоченно и громко запев:
«Если завтра…
Война…
Если завтра в поход»…
За Бугом давно отпылали зарницы,
Но импровизированный этот хор
Был слышен далеко — на самой границе.
Гаврилов бойцам приказал отдыхать,
А сам из окна все глядел на дорогу,
Не в силах унять и тем боле понять,
Застрявшую острой занозой тревогу.
И вспомнил майор одного трубача,
Съязвившего: «Что репетиция?.. Слабо…
Играть, так ва-банк,
а рубить, так с плеча —
Вот завтра концерт намечается славный».
Жасмин и акация в пышном цвету.
Пора бы уже отдохнуть и майору,
Но эти слова из ума не идут…
Да стоит ли спать, коль рассвет уже скоро.
А в Бресте мерцают еще огоньки
И лают собаки, как будто взбесились,
И кони испуганно ржут у реки,
И эту тревогу никак не осилить.
В бледнеющем небе послышался гул…
Гаврилов подумал: «Чужие иль наши?»
Невольно впотьмах кобуру расстегнул,
Как будто готов был уже к рукопашной.
III.
Короткая ночь замерла, точно мина,
Меж смертью и жизнью.
Меж злом и добром.
Короткая ночь станет самою длинной,
Но нынче еще неизвестно о том.
Еще без семи… Без пяти… Без минуты,
Без целой минуты четыре часа.
Но Гитлер и Кейтель, поежившись круто,
Уже поднесли циферблаты к глазам.
В казармах еще на двухъярусных койках
Бойцам молодым снятся сладкие сны.
Им так хорошо, так легко и спокойно
За эту минуту до страшной войны.
Висят на железных гвоздях их фуражки,
Как в нашем аварском селе курдюки.
И тускло сверкают их медные пряжки,
И, как на параде, стоят сапоги.
Боец Петя Клыпа проснулся до срока
И будит Саида: «Вставай, друг, пора!»
Со мною разок порыбачить попробуй,
Узнаешь, как ловится славно с утра».
Саид недовольно ворчит сквозь дремоту:
«Оставь… Ну, какой рыболов из меня?..
Я вырос в седле, и совсем неохота
Мне прежним привычкам
своим изменять».
Ах, знал бы ты, горец,
что конь твой любимый,
Что угнан был с вечера на водопой,
Всего через миг подорвется на мине
И, тонко заржав, захлебнется водой.
Июньская ночь сорок первого лета
Повисла над Бугом снарядом луны —
Короткая самая…. Но до рассвета
Еще будет долгих четыре весны.
.................................
Началось… Загремело повсюду,
Словно гулкое эхо средь скал —
Здесь противоестественно чудо,
Ибо дортмундский подан сигнал.
Раскаленной свинцовою пулей
Полетел двадцать первый приказ,
Дирижер бесноватый за пультом —
Что за музыка грянет сейчас?
«Убивайте, сжигайте, губите
Все, что встретится вам на пути,
И при этом с улыбочкой — битте! —
Поглядите в кинообъектив».
«Барбаросса» — симфония века…
Музыканты уже залегли
За кустами, в оврагах, в кюветах
Вожделенной славянской земли.
Ораторию их автоматов
Дополняет богиня войны —
Канонадою, будто кантатой,
Люди спящие оглушены.
Кто-то вскрикнул пронзительно:
— Мама! —
Распластавшись на отчем крыльце…
Без билетов, афиш и рекламы
Начался злополучный концерт.
Какофония воплей и всхлипов
Ужасает умы и сердца.
Немцы черпают касками лихо
Воду чистую из Муховца.
Представителям высшей расы
Непонятны Бетховен и Бах.
Что им шубертовские вальсы,
Коль от маршей звенит в ушах?
Это мюнхенское пиво
Колобродит в крови до сих пор —
Грустных к стенке…
В душе счастливой
Барабанный царит мажор.
Говорят, что когда-то фюрер
Акварели писать любил,
Но врожденный талант к халтуре
Остудил мимолетный пыл.
И задумал ефрейтор бравый
Дирижировать всей страной,
Чтоб она научилась исправно
На гармошке пиликать губной.
О, мадонна Сикстинская!
Слушай,
Если можешь, трескучий шум.
Но закрой поскорее уши
Непорочному малышу.
Чтобы в Лейпцигской галерее
Не оглохло твое дитя
От призывов, угроз, елея
Доморощенного вождя.
Что в соборах поют органы?..
Может, «Аве Марию»? Нет.
Нынче клавиши стали пьяными
От предчувствия легких побед.
«Айн, цвай, драй…»
Оглушает своды
И возносится к облакам,
Музыканты открыли ноты
Под названием грозным —
«Майн кампф».
То-то грянет сейчас сюита —
Вскинул руку вверх дирижер…
…И когда письмецо Саида,
Наконец, долетит до гор,
Будет мир, как орех, расколот
На две части — добро и зло,
И нагрянувший с запада холод
На восток унесет тепло.
Лишь увядшая ветвь жасмина
Станет напоминать Джамиле
О последнем мгновении мира
На далекой брестской земле.
IV.
Еще со времен Ярослава
Над светлой водой Муховца
В жару привечала дубрава
Охотника, смерда, гонца.
И князя со славной дружиной,
Купца из заморских земель…
В затоне желтели кувшинки
И тыкались рыбы о мель.
А ночью над сонным причалом
Крик выпи будил тишину,
И зыбь осторожно качала,
Как будто младенца, луну.
Земля эта слышала стоны
И палицы, и тетивы,
Хазарских подков перезвоны
И песни янтарной Литвы.
И польской мазурки веселье
В таинственном блеске свечей,
И шляхты надменной похмелье
Под лязг кровожадных мечей.
Земля эта все испытала:
И срам поражений, и бред
Бесчисленных битв, и опалу,
И славу державных побед.
Но то, что уже неизбежно
Ей вновь испытать предстоит,
Страшнее чащоб беловежских
И в прошлое канувших битв.
......................................
Сорок пятая немецкая дивизия —
Тысячи касок на головах,
В которых мысли только о провизии
И о прочих трофейных дарах.
Прославленная дивизия сорок пятая…
Под твоими сапогами стонал Париж,
А Варшава от прицелов твоих попрятала
Мальчишек и голубей спугнула с крыш.
Но все это было репетицией генеральной
Перед спектаклем под названием:
«Совершенно секретно»…
Главный режиссер мнил себя гениальным
И ждал, когда же наступит лето.
Чтобы на фоне
естественных декораций —
Синей реки и зеленого леса,
Да птичьей морзянки,
маскирующей рацию,
Распахнуть,
как занавес, дымовую завесу.
Брест одноэтажный, как на ладони,
Сладко потягивается во сне…
Еще мгновение — и он застонет,
И станет метаться в каждом окне.
Вздрогнет полураздетая крепость:
— Провокация или война?..
Уже незачем разгадывать этот ребус,
Когда рухнула казарменная стена.
Когда из дымящихся серых развалин
Выползают полуживые тела,
На которых с картины взирает Сталин,
Самодержавным взглядом орла.
Кто-то, умирая, зовет маму…
Кто-то застегивается на ходу.
…Майор Гаврилов, принимай команду!
Больше некому в этом аду.
По разбитым клавишам и цимбалам,
По горящим нотам —
Быстрей! Быстрей! —
Комиссар Фомин уводит в подвалы
Обезумевших женщин и детей.
«Хэнде хох!..
Капут, Россия…
Как удирают твои войска!
Новый порядок наводят силой,
Чтобы держался не годы — века.
У Красной Армии сверкают пятки
Уже под Смоленском…
И лишь цитадель
Все еще с нами играет в прятки,
Грозный корабль посадив на мель.
В Берлине наспех печатаются билеты
В Большой театр
на торжественный вечер…
Послушай, крепость,
сопротивление нелепо,
Когда защищаться тебе больше нечем!»
…Но, стиснув зубы, молчат казематы.
И даже люди молчат в бреду.
Вот только очередь автоматная
Порою выругается в темноту.
Ни детских слез, ни женской истерики,
Хотя животы, как обоймы, пусты…
Но для белого флага здесь нет материи —
Белье изорвано на бинты.
Немцы думают: все подохли —
И боязливой трусцой бегут
К стенам,
где распластавшись под окнами,
Гортанно выкрикивают: «Рус, капут!»
Но в этот миг, не зная пощады,
Из преисподней подвального мрака
Майор Гаврилов с небольшим отрядом
Бросается в штыковую атаку.
Как скорлупа, о немецкие каски
Трескаются ореховые приклады.
Но штыки в мундиры входят,
как в масло, —
И это похлеще Дантова ада.
Головы гудят, точно с похмелья,
Мольба и ругань сливаются в крик…
Обороне уже четыре недели —
А вы рекламировали «Блиц криг».
Не подтвердится прогноз похода:
Вместо солнца — свинцовый дождь.
В разгаре июля сорок первого года
Сорок пятую армию пробирала дрожь.
На церковной стене
штыком изуродованным
Неизвестный солдат нацарапал едва:
«Умираю, но не сдаюсь.
Прощай, Родина!» —
И навеки уткнулся в эти слова.
А таких бойцов было три тыщи,
Но сколько осталось неведомо никому…
В пустых бойницах ветер свищет,
И ухают совы в кромешную тьму.
Три тысячи воинов в океане вражьем…
Но сказал комиссар им примерно так:
— Связи нет и не будет. Но крепость наша
Станет драться,
как славный крейсер «Варяг».
«Наверх вы, товарищи…» —
И поползли
Из черного зева сырых подземелий
Все те, что биться еще могли,
И те, что держались уже еле-еле.
«Гвозди бы делать из этих людей…» —
Мой друг написал о таких же героях.
А я бы сказал:
«Они крепче камней!
Из них бы гранитные крепости строить».
…Но тут приказ пришел из Берлина:
— Что вы торчите у руин разбитых?..
Разровняйте их поскорее минами
И прекратите эту волокиту.
Целый день палили из минометов,
Каждый кирпич превратив в мишень.
И к вечеру так были измотаны,
Что даже поужинать стало лень.
Но назавтра с ужасом суеверным
Увидели, как в предрассветном мареве
Бьется, как флаг, и бьет по нервам
Клочок окровавленной марли.
Танкист, мечтавший стать поэтом,
Свою повязку сорвал с груди
И ночью, выскользнув незаметно,
К водосточной трубе ее прикрутил.
Истекая кровью, приполз в подвал
И в старом блокноте, уже в бреду,
Последнее двустишие написал:
«Родина, верь!
Враги не пройдут…».
Ему было всего двадцать семь,
Как и поручику Тенгизского полка,
Но он так и не увидел совсем
Ни одного напечатанного стиха.
А немцы уже пробились в костел,
Где из нот, разбросанных ветром,
Развели громадный костер,
Швыряя в него сонаты и менуэты.
Вальсы Штрауса обуглились дочерна…
Фуги Баха вспыхнули заревом.
А на рояле какой-то ефрейтор спьяна
Автоматными очередями
гаммы наяривал.
Барабаны были штыками исколоты,
Как животы беременных женщин.
И скрипичные струны
вспороты осколками,
Будто вены у сумасшедших.
Бравый унтер вниз головой
Подвесил кошку, орущую от боли,
Подыгрывая ей на гармошке губной
Незамысловатую польку.
«Ахтунг! Ахтунг!
Париж и Вена,
Смоленск и Киев, знаете ли вы,
Что похоронный марш Шопена
Мы приберегли для Москвы?..»
…Но вдруг из невидимого подвала,
Как будто из самого чрева земли,
Звонко полковая труба заиграла
И хриплый голос скомандовал:
— Пли!
И вновь из небытия, из праха,
Из немыслимых тайных нор
Возникли тени, не знающие страха,
И врага расстреляли в упор.
Петя Клыпа, раздувая щеки,
Дул в мундштук из последних сил…
Час ли, день ли?
Он сбился со счета
И от перенапряженья осип.
Левой рукой зажимая рану,
Правой в бубен колотил Саид:
— Дам-дада-дам… Отпевать еще рано
Крепость, где музыка громко звучит.
…Страшный концерт
между смертью и жизнью.
Дирижерская палочка в мертвой руке,
Как будто ветка сирени душистой,
Засохла, застыв в последнем рывке.
Славный концерт
между жизнью и смертью…
Гарнизонный Гамлет с гранатой в зубах,
Долгожданную цель наметив,
Затаился в пяти шагах.
Группенфюрер СС закурил папиросу,
К дымящимся развалинам
повернув лицо…
Быть иль не быть?..
Больше нет вопроса, —
Подумал Гамлет, выдергивая кольцо.
Все тише и тише…
Шепотом почти.
Уже невнятно, едва-едва
Последний звук задрожал и стих —
И сразу в казематах сгустилась тьма.
V.
Как три дороги на распутье,
Как три оборванных струны,
Защитников отважных судьбы
Уже навек разлучены.
Одни в сражениях погибли —
Кто в первый, кто в последний день…
На безымянных их могилах
Шумит лиловая сирень.
Уже ни матери, ни жинке
От них не будет письмеца…
Дрожат закрытые кувшинки
На зябких волнах Муховца.
Другие, правда, их немного —
Но даже это чудеса —
Пробили все-таки дорогу
В глушь, в партизанские леса.
Чтоб отомстить за павших братьев,
Они свой тяжкий крест несли
Сквозь топь ползком по хлипкой гати
К клочку спасительной земли.
А третьим,
Тех уже поболе,
Израненных в ночных боях,
Досталась горькая неволя
Во вражеских концлагерях.
Там их ворота Бухенвальда,
Облепленные вороньем,
Встречали надписью банальной,
Осклабясь:
«Каждому свое».
…Но прежде в клубе гарнизонном
Их всех связали кое-как,
Устроив нечто вроде зоны
В костеле старом впопыхах.
На сцену тучный обер вышел
И крикнул:
— Повторяй за мной:
Германия — всего превыше! —
Взмахнув по-фюрерски рукой.
Молчание… Никто, поверьте,
Проклятых слов не повторил,
Хоть равнодушный ангел смерти
Над каждым узником парил.
Но в этот миг взбежал проворно
На сцену доблестный палач —
В гестаповском мундире черном
Музвзвода бывшего трубач.
— Товарищи! —
Спросил с издевкой, —
Что проглотили языки?..
А, может, их намазать дегтем,
Чтоб снова сделались легки?
Три раза то, что вам сказали,
За мною повторите вы…
А ну-ка: «Дойчланд юбер аллес!
Чтоб долетело до Москвы».
…Не станем осуждать напрасно
Всех тех измученных бойцов,
Что повторили эту фразу,
Ладонями закрыв лицо.
Простится им за те страданья,
Что испытать нам не дано,
Казнить их запоздалой бранью
Нам, право, было бы грешно.
Да, тех, кто выдержал экзамен
И «юбер аллес» произнес,
Загнали вечером в казарму,
Пристрастный прекратив допрос.
И лишь десятерых упертых,
Что так и не раскрыли рта,
Гестаповцы послали к черту.
Когда сгустилась темнота.
А утром вновь в костел явились,
И экс-трубач, ощерясь зло,
Сказал:
— Ну что же, или-или…
И так вам слишком повезло.
Их было десять…
Трое русских,
Два украинца, армянин,
Аварец смуглый с белорусом.
Латыш и весельчак грузин.
Их десять было…
До полудня
Под сводами пытали их.
Но, матерясь напропалую,
Трубач в конце концов притих.
Махнул рукой:
— После обеда,
Авось, развяжут языки…
Опять продолжим мы беседу,
Глухонемые земляки.
Когда открылась дверь со скрипом,
Церковную рассеяв мглу,
Саид в углу увидел скрипку
На окровавленном полу.
А рядом свой разбитый бубен
С изображением орла,
Которому шальная буря
Лихие крылья обожгла.
На этом бубне друг аварца
С другой обратной стороны
Нарисовал жасмин с акацией
На фоне крепостной стены.
И подписал
«На память брату
От белоруса Петруся
С любовью. Город Брест». И дата…
Которую забыть нельзя.
Теперь растерзанная кожа,
Всегда звеневшая, как медь,
На сито сделалась похожа,
Что было жалостно глядеть.
Но наш герой свой бубен милый
Прижал, как девушку, к груди,
Поклявшись взять его в могилу,
Коль суждено туда сойти.
И эту малую частицу
Родимых гор — прощальный звук —
Не вырвать никакому фрицу
Из молодых и крепких рук.
…Входная дверь заскрежетала,
Бойцов уснувших разбудив,
И в этом скрежете металла
Зловещий слышался мотив.
— Вставайте, русы,
«шнелле, шнелле», —
Орал гестаповец хмельной.
Его перчатка, как пропеллер,
Елозила над головой.
Никто не стал ему перечить,
Бойцы устало побрели
Туда, где возле сонной речки
Маячил холм сырой земли.
Их в ров загнали, будто в бочку,
И экс-трубач, смеясь, сказал:
— А, может, кто-то спеть захочет
Для нас «Интернационал»?..
Иваны, не стесняйтесь, право…
«Катюшу» гряньте веселей!
Она теперь для нашей фрау
Немецких пестует свиней.
Днем грязное белье стирает,
Утратив комсомольский стыд.
А ночью где-нибудь в сарае
Под нашим бравым Гансом спит.
Пляшите, пойте в новом доме,
Где славно жить вдесятером!
На вас мы пули сэкономим
И закопаем всех живьем.
Никто, надеюсь, не в обиде?..
Ведь так у русских говорят? —
Сказал палач и на Саиде
Остановил прицельный взгляд.
А ты, покорный раб пророка,
Как очутился в сей глуши?..
Сумеет без тебя Европа
Свои проблемы разрешить.
Могилу общую негоже
Делить с гяурами тебе…
А ну, вылазь-ка, смуглорожий,
Молиться избранной судьбе.
Но парень тут же гневным взглядом
Обжег фашиста горячо
И, сплюнув, встал с Петрусем рядом —
Душой к душе, к плечу плечом.
— Ах ты, кавказский недоносок, —
Взревел трубач, разинув рот…
Лопаты засверкали косо,
Землей забрасывая ров.
И вдруг, когда уже до шеи
Земля тяжелая дошла,
Они запели из траншеи
Легко про сизого орла…
…Утрамбовали холм солдаты
И в крепость медленно пошли,
Но звуки песни той проклятой
Им вслед неслись из-под земли.
И даже циник и безбожник
Трубач-иуда второпях,
Когда продрал мороз по коже,
Перекрестился про себя.
................................
Концерт — немецкое слово,
Рожденное в Италии,
Через столетия пришло в Россию.
Долетело оно и до маленького
Аварского селения,
Затерявшегося
среди величественных гор.
Много концертов
Слыхал я в жизни…
Многие позабыл давно.
Но этот…
Неслыханный доселе концерт
Забыть невозможно.
О нем ежечасно
Нашептывают мне леса
И реки, бегущие с неприступных вершин.
О нем в небесах
Жалобно курлычут
Белые, как снег, журавли.
И бессонными ночами
Мне кажется,
Что я сам участвую в том концерте.
Сверкают лопаты над головой,
И комья тяжелой земли
Забивают поющий мой рот.
А, может быть,
В скользкой траншее
Находится все человечество?..
И кто-то сегодня
Обязан спасти
Его, вопиющую о помощи песню?
Я видел в туманном Лондоне
Знаменитый музей трагедий,
Но ни одна из них не сравнится
с этим Концертом.
VI.
Первая радость…
Глубокий твой след
Не зарастет на отцовской земле.
Помню, как Алибегил Магомед
С бубном в руках восседал на скале.
Белой черкески его рукава
Весело бились на вешнем ветру.
Прыгали, бубна касаясь едва,
Пальцы, как гости на буйном пиру.
— Дам-дада-дам, —
Разносилось кругом…
И от вершины до бурной реки
Музыки той нарастающий гром
Слушали юноши и старики.
Первая радость — последняя боль…
Луг в незабудках, кизиловый цвет.
Свидимся, нет ли еще мы с тобой,
Алибегил, наш веселый сосед.
Сердце сжимается, что никогда
Из белорусской озерной земли
Сын твой Саид не вернется сюда —
Горе застыло в глазах Джамили.
Так же, как сохнет трава по коню,
Или вздыхает по звездам луна,
Или страдает клинок по огню,
Так по джигиту тоскует она.
Вместе с невестой грустит Салимат,
Бубен любимый забросив давно.
Трех вольных соколов гордая мать
Пряжу мотает и смотрит в окно.
Может быть, мимо пройдет почтальон,
Пальцем в стекло постучит невзначай:
— Эй, Салимат! —
Крикнет радостно он, —
Сразу четыре письма получай.
Только ни муж, ни Саид, ни Гасан
Весточек не посылают совсем…
От ожиданья ослепли б глаза,
Если бы мать не утешил Гусейн.
Из Севастополя в горный аул
Ранней весной треугольник пришел,
Будто бы ласковый ветер подул:
«Жив, мол, здоров —
в общем все хорошо!»
И фотокарточку тоже вложил:
Бравый моряк красовался на ней —
Дар невеликий, хотя от души,
Да и для матери злата ценней.
Радость в войну коротка, но зато
Не высыхают ресницы от слез…
Минула только неделя, а в дом
Ей военком похоронку принес.
Крик материнский по горным лесам
Эхо, как горькую весть, разнесло:
Ох, никогда уже больше Гасан
С бубном звенящим не вскочит в седло.
В поле под Ржевом у черной межи,
Выгнув дугой покореженный бок,
У одинокой березы лежит
Не дотянувший его «ястребок».
Трех «мессершмитов» отправил он в ад
И за четвертым погнался один…
Только уже не вернулся назад —
Кончился на полдороге бензин.
Серой бумаги казенный листок
В старый сундук Салимат убрала,
Вынув оттуда свой черный платок,
Тот, что до смерти уже не сняла.
— Дам-дада-дам… По лесам, по горам
Мчится за горькою добрая весть:
«Немцы под Курском
разгромлены в прах» —
Кара небесная все-таки есть.
Пусть за Гасана Гусейн отомстит
Как повелел ему горский адат.
Если погибнет Гусейн, то Саид…
Око за око, на то он и брат.
Бедная женщина… Ей невдомек,
Что уже целых два года почти
В брестской земле ее старший сынок
Спит вместе с бубном, прижатым к груди.
Ей неизвестно, что Алибегил
В тех же краях партизанит давно…
Хоть и не видно в грядущем ни зги,
Смотрит горянка с надеждой в окно.
Свой позаброшенный бубен найдя,
Припоминает былое житье
И под зурну затяжного дождя
Тихо аварскую песню поет:
«Где же наши мужья?
Где же наши сыны?..
Неужели они
Не вернутся с войны?
Где же наши Махмуды?..
В Карпатах каких,
Перелетные птицы,
Видали вы их?
Мое сердце в груди,
Как скрипучая дверь,
Мне твердит день и ночь:
Похоронке не верь.
Все твои сыновья
Смело бьются с врагом,
А страна в этот час,
Как гора Ахульго.
Если завтра забьет
Она снова в набат,
Если скажет, что ей
Не хватает солдат.
Вынут серьги горянки
Из смуглых ушей —
В скорбный час
Не нужны украшенья уже.
И браслеты, и кольца…
Не дрогнет рука
Все отдать, что веками
Хранят в сундуках.
И шинели наденут,
И снимут платки,
И приладят к винтовкам
Стальные штыки.
И без жалоб и вздохов
Пройдут полстраны,
Чтобы там оказаться,
Где бьются сыны.
Ну, а если горянкам
На фронт не попасть,
Они могут
Фашистскую нечисть проклясть.
Говорят,
Ничего нет на свете страшней,
Чем проклятья
Отчаявшихся матерей.
Будто пуля
Летящая издалека
Их гневливое слово
Настигнет врага».
— Дам-дада-дам…
По полям, по морям
Страшная новость за доброй летит.
Видно, от мрачных предчувствий не зря
Женское сердце сжималось в груди.
Вышла из сакли, не чуя земли,
У военкома бумагу взяла…
Стены кирпичные не сберегли
Старшего сына — лихого орла.
Он, как Махмуд, не вернется в аул,
Не заиграет на бубне: «Далай…»
Горного эха раскатистый гул
Не всколыхнет больше сумрачный край.
Некому будет и свадьбы играть…
— Где же вы, братья, мужья и сыны? —
Шепчет сквозь слезы аварская мать,
Младшенького дожидаясь с войны.
....................................
Концерт — немецкое слово,
Рожденное в Италии,
Через столетия пришло в Россию.
Долетело оно и до маленького
Аварского селения,
Затерявшегося
среди величественных гор.
Много концертов
Слыхал я в жизни…
Многие давно позабыл.
Но этот…
Неслыханный доселе концерт,
Забыть невозможно.
Как яростно в продрогшем Ленинграде
Звучала
«Седьмая симфония» Шостаковича.
Хотя заскорузлые пальцы
Полуголодных оркестрантов
Едва удерживали тяжелые инструменты.
Как мощно исполнял мужской хор:
«Вставай, страна огромная»…
Чеканя каждое слово.
И в этом свободном хоре
Участвовали все,
Кто был способен держать оружие.
Какой щемящей тоской
Веяло от протяжной партизанской песни:
«Шумит тревожно брянский лес».
И какой суровой нежностью
Дышал «Синий платочек»,
Когда Шульженко всходила на Импровизированную сцену.
Как лихо в сырых солдатских окопах
Наяривал на гармошке
фронтовые частушки
Новоявленный Василий Теркин.
Эх, маршал Тухачевский…
Как не хватало на передовой
Твоей виртуозной скрипки.
Как задумчиво пели моряки
Перед долгим походом:
«Прощайте, скалистые горы».
Мегебский капитан Магомед Гаджиев,
Эта славная песня стала памятником
Твоей затонувшей подлодке.
От песен к солдатам
Переходило мужество
И вновь возвращалось в солдатские песни.
Гремела канонада…
Гибли люди.
А неслыханный концерт
шел без антракта.
VII.
Как три дороги на распутье,
Как три оборванных струны,
Так трех аварских братьев судьбы
Уже навек разлучены.
О доле первого не знают
В ауле горском ничего…
Цветет сирень в начале мая
Над изголовием его.
Второй под Ржевом в поле чистом
Лежать остался навсегда.
Над лейтенантским обелиском
Горит фанерная звезда.
А третий, сквозь огонь и воду
Пройдя, остался невредим…
Но бухенвальдские ворота,
Скрипя захлопнулись за ним.
Нет, он не струсил перед боем,
Не схоронился за кустом —
С контуженною головою
В бреду семь дней лежал пластом…
…Почти три года, как в тумане:
Бараки, нары — «Вас ист дас?»…
Как будто на киноэкране —
За кадром кадр, за часом час.
На черно-белом фоне горе
Еще зловещей и черней,
Заглатывает крематорий
Живьем испуганных людей.
А вместо них огрызки дыма
Из труб выплевывает он…
Чудовищная пантомима
Напоминает страшный сон.
Как часто снился он Гусейну
В поту, в болезненном бреду.
Тот пепел ядовито-серый,
Как снег, кружился на лету.
И напрочь заметал улики —
Приметы дьявольского зла…
…Но материнская молитва
От смерти все же сберегла.
В победном мае сорок пятом
Он, точно сокол молодой,
Из клетки вырвался проклятой
На волю — стало быть, домой.
Стучали весело колеса,
Минуя реки и мосты,
И дети русые с откоса
Бросали в эшелон цветы.
В конце весны, в начале мира
Лишь о свободе думал он,
Хотя два хмурых конвоира
Сопровождали их вагон.
Хоть на границе восемь суток
Состав держали в тупике,
Давая на нос миску супа
Да кашу в общем котелке.
Но как-то в здании вокзала,
Завесив пыльное окно,
Им и охране показали
Документальное кино.
Притихли бывшие солдаты,
Как дети, головы склонив,
Хотя ни в чем не виноваты,
Быть может, не были они.
И верили, что вождь рассудит
А Родина, как мать, простит
За искалеченные судьбы,
За искривленные пути.
..................................
Конвоирам и бывшим военнопленным
Показали кинофильм,
Только что привезенный из Бреста.
На серой госпитальной простыне
Отпечатался черно-белый
Портрет эпохи: Красная площадь…
Ноябрьский парад…
Орлиный взор великана с усами.
Красноармейцы, печатая шаг,
Отправляются прямо на фронт —
«Москва за нами, ни шагу назад!»
Сталинград в руинах…
По заснеженному полю
Ползет километровая очередь
Съежившихся пленных.
Бабьи платки,
Обмороженные лица,
Фельдмаршал Паульс
В крестьянской избе.
Курская дуга…
Деревня Прохоровка.
Могучие танки
Замерли в противостоянии.
Но незримый дирижер
Взмахнул палочкой,
И заскрежетала
Металлическая симфония.
Стучит хронометр…
По продрогшему
Невскому проспекту
Везут на саночках
Бесценную ношу,
Такую невесомую
И тяжкую одновременно.
Девятьсот дней…
Блокада прорвана.
Бойцы соединившихся армий
Обнимаются на смятом снегу.
Неутомимо мелькают кадры:
Ялта…
Пышный Ливадийский дворец,
Сталин, Рузвельт и Черчилль
Фотографируются на память.
Гремят салюты
Над золотой Москвой.
В честь доблестных армий
И освобожденных городов.
Партизанские тропы…
Карпаты, Белоруссия.
Утомленные люди возле костра.
И вдруг среди них
Знакомое лицо
Мелькнуло, как тень
Пролетающей птицы…
Отец!..
Крутится кинолента,
Будто шар земной.
События и люди,
Как дни и ночи,
Сменяют друг друга.
На фоне бравурного марша
Торжественный голос диктора
Звучит еще величественней.
Но в этом победном пафосе
Нет ни единого слова
О таких, как Гусейн…
........................
— По ва-го-нам…
Сердце дрогнуло,
Так намаялось от ран.
За четыре года пройдено
Столько тропок, Дагестан.
Но теперь, Гусейну кажется,
До села рукой подать…
Эшелон по лесу катится,
Краснофлотцу снится мать.
Не на юг, на север движется
Допотопный паровоз,
Над вагонами колышатся
Ветки плакальщиц-берез.
— Машинист, какого черта ты
Нас опять загнал в тупик?..
Но, усы пригладив чопорно,
Ухмыляется старик.
VIII.
У границы полярного круга
Где снега голубы, как холсты,
Заметает колымская вьюга
Человечьи и волчьи следы.
Эта злая протяжная песня
Прикипела всем сердцем к Руси —
Все гудит по столицам да весям
Под народное: «Боже спаси!»
Ну, а ты-то, горянка простая,
Что у Бога просила в ночи,
Тонкорунную пряжу мотая
Под тревожное пламя свечи?
Трех сыночков на фронт проводила —
Ни один не вернулся домой…
Дождалась только Алибегила,
Да и тот однорукий герой.
Бубен культей к щеке прижимая,
Он пытается спеть: «Далала»…
Только песня выходит другая,
Не такая, какая была.
А за далями в дымке морозной
Часовые в тулупах стоят,
Все таких же, как были при Грозном
Века, этак, четыре назад.
Облепил их штыки и ушанки
Новогодний колючий куржак,
Но бесчувственные парни, как танки —
Стерегут засекреченный ЛАГ.
За сосновым густым частоколом
Отставной черноморский матрос
Вновь проходит суровую школу,
Где он многих уже перерос.
Пашет в шахте, хлебает баланду,
Привыкая к жестокой зиме…
В первый класс он пошел в Бухенвальде,
Во второй — уже на Колыме.
Иногда, просыпаясь от дрожи
В зачумленном бараке ночном,
До конца осознать он не может —
Где же в первом он или втором?..
Те же вышки и те же овчарки
Да прожектора бдительный глаз…
И такое нахлынет отчаянье,
Что и в петлю недолго как раз.
Только мысль о родном Дагестане
Не позволит хватить через край.
И тогда про себя он затянет
По-аварски: «Далай-далалай».
Вспомнит луг в голубых незабудках
И еще молодого отца —
Как, накинув чабанскую бурку,
Он галопом пускал жеребца.
Вспомнит маму в домашних заботах
В николаевской шали цветной,
От которой всегда отчего-то
Терпко пахло сентябрьской айвой.
Вспомнит старшего брата Саида
И Гасана — свой точный портрет…
И отступит глухая обида
На судьбу, на страну, на весь свет.
… Год ли, два ли?
А, может, и десять
Колыму обживает Гусейн…
У начальника выросли дети
И уехали в Крым насовсем.
А у зэка иные заботы:
Может выбрать и он наяву
Между черной шахтерской работой
Или общей могилой во рву.
Завывает колымская вьюга,
Хоть давно уже март за окном.
И немного ослабла подпруга
На двужильном коне ломовом.
Еще панцирем скованы реки.
А под тяжкою толщею льда
Уже волей желанною бредит
Сжатая, но живая вода.
Срок настанет и тронутся льдины,
Мощным хором весну оглушив.
И снесут одним махом плотину
Откровенно чудовищной лжи.
....................................
IХ.
Первая радость, глубокий твой след
В памяти не зарастет насовсем.
Через одиннадцать горестных лет
В горы родные вернулся Гусейн.
Пряди седые… От плетки рубец…
Голос надтреснутый старчески тих.
Будто ровесники, сын и отец —
Не разобрать, кто моложе из них.
Ищет Гусейн дорогие черты
В плотно его окружившей толпе:
— Мама!..
Ну, где же, родимая, ты?
Радуйся, я возвратился к тебе.
Но отчего у горянок в глазах
Слезы застыли, как льдинки зимой?
Старшая, правду не в силах сказать.
В сторону кладбища машет рукой.
— Бог всемогущий, где братья, скажи?
Старший Саид и Гасан — мой близнец?
— Оба отдали за Родину жизнь, —
С гордостью горькой ответил отец.
— Где же невеста моя Хабибат,
Что, как косуля, легка и стройна?
Хмуро отрезал сосед:
— Не судьба…
Прошлой весной вышла замуж она.
— Что же, —
Задумчиво парень спросил, —
Прежним осталось на отчей земле?..
— Бубен… —
Сказал ему Алибегил, —
С изображением орла на скале.
Да и Джамиля, невеста-вдова,
Носит по-прежнему черную шаль.
Ей ни к чему утешенья слова,
Смотрит горянка с надеждою вдаль.
В нашем ауле, забывшем про тень,
После войны она вместе с детьми
В школьном дворе посадила сирень,
У родника — серебристый жасмин.
А у дороги, что в город ведет,
Десять тенистых акаций растут…
Путник, застигнутый сильным дождем,
Ей от души благодарен за труд.
В кронах душистых звенит птичий грай,
С белых кистей облетают цветки…
Жизнь — не всегда озорной «далалай» —
Столько в ней горя, потерь и тоски.
Только мужчина не прячет лица
Ни от клинка, ни от глупой беды.
Бубен, доставшийся мне от отца,
Должен кому-то оставить и ты.
Чтобы, покуда парит этот край,
Птицею вольной расправив крыло,
Слышалось всюду:
«Далай-далалай» —
Жизни во здравие.
Смерти назло.
Х.
Начало достойное, славный конец…
Об этом мечтает, наверное, каждый —
Строитель и скульптор, берущий резец.
Поэт, землепашец и воин отважный.
Хирург и учитель, шахтер и певец,
И путник усталый, застигнутый бурей.
Начало достойное, славный конец…
Пора завершать мне игру на пандуре.
Но, прежде чем точку поставить, пойду
Друзьям показать
этот труд многодневный.
Доверюсь их вкусу, а также суду,
Без глупых обид строгой критике внемля.
Еще не закрыла повязкой очей
Аварская секция, как Нимезида.
Но чаши весов на нейтральной ничьей
Уже задрожали, волнение выдав.
Когда я закончил поэму читать,
Сперва воцарилось молчание в зале…
Затем моих критиков грозных уста
Каленые стрелы в нее заметали.
Одни обвинили меня в простоте,
Другие в поспешности,
в сложности — третьи:
Мол, мало сказал я о сельском труде
И о героической нашей Победе.
А пятые…
Те взбунтовались совсем,
Немедленно мне указав на ошибки:
Мол, как это мог перепутать Гусейн
Наш лагерь советский
с ужасным фашистским?
Шестые меня похвалили чуть-чуть…
А женщины наши заметили дружно,
Что мало в поэме изысканных чувств,
Хотя и в избытке бряцает оружье.
Но гневно седьмые служители муз,
Которые были моложе всех прочих,
Моих оппонентов отбрили:
Мол, вкус
У них мелодрамой индийской испорчен.
Мол, Анна Ахматова и Пастернак
Такими же злыднями были гонимы…
Я тут же вмешался, подняв белый флаг,
Чтоб вновь примирить
многих непримиримых:
— Друзья дорогие! Вы правы и вы…
Поскольку из ваших
разрозненных мнений
Создал я в начале девятой главы
Правдивый портрет четырех поколений.
Но чтобы ее, наконец, завершить,
На утро я в дряхлый залез «кукурузник»
И взмыл в небеса, чтоб в аульской тиши
Остаться с собою самим, точно узник.
В сердцах я порвал не один черновик,
Забыв про вино, телевизор, веселье,
Покуда однажды безрукий старик
Меня не окликнул из сакли соседней.
Я тотчас взбодрился и духом воспрял,
Узнав неуемного Алибегила,
Которому нынче в конце января
За сто, говорят, уже перевалило.
— Зачем же ты портишь бумагу, сынок?..
Коль нужен совет, заходи к аксакалу.
Мы вместе с тобою в положенный срок
Отыщем все то, чего не доставало.
— Не знаю, сосед,
как закончить концерт,
Который уже полстолетия длится…
Иль в зрительном зале мне вырубить свет,
Чтоб выйти на сцену
и вслух извиниться?..
Старик усмехнулся и крикнул:
— Саид!..
Тащи-ка сюда запыленный мой бубен!
Послушай, кунак, как он славно звенит —
«Далай» его лучшим советчиком будет.
Смышленый мальчишка двенадцати лет
Захлопал ладонью по коже дубленой.
И радости первой обугленный след
Покрылся весенней травою зеленой.
— Мой правнук… —
С любовью шепнул аксакал, —
Назвал я орленка в честь старшего сына,
Который на фронте под Брестом пропал…
Полвека уже моя боль неусыпна.
Смахнув незаметно слезинку с лица,
Старик продолжал:
— Не бросай слов на ветер:
Ни песне, ни жизни не будет конца,
Покуда любовь правит миром на свете.
…Я вышел на улицу.
«Дай-далалай»
Летело, как птица, над нашим селеньем,
Над школой, где резко вечерняя мгла
Лиловою благоухала сиренью.
Над белым жасмином, расцветшим вчера,
Над аркой акаций, не сломленных бурей…
И понял я вдруг —
Не настала пора
Еще завершать мне игру на пандуре.
1987 год
Перевод с аварского
Марины АХМЕДОВОЙ-КОЛЮБАКИНОЙ